о тысяча цзиней крыс против восьми цзиней кошек?» – «Но ты же человек, а не кошка», – возражает крыса. «А я в прошлой жизни был кошкой, этаким котярой цзиней на восемь», – заявляет Сыма Лян. «Ну и как ты это докажешь?» – усомнилась крыса. Сыма Лян вдруг встал на четвереньки, сузил глаза до щелочек, оскалился и издал разлетевшийся эхом по мельнице грозный вопль матерого кота. Белая крыса – в панику, задрожала, брякнулась на все четыре лапы и собралась уже было дать стрекача. Но Сыма Лян ловко, как заправский крысолов, бросился на нее, схватил и придушил. При чем проделал это молниеносно, она даже не успела укусить его. Остальные крысы бросились врассыпную. Я по примеру Сыма Ляна тоже замяукал и погнался за ними, но их и след простыл. Сыма Лян, смеясь, обернулся ко мне – о небо! – глаза у него светились в полумраке зеленым светом, посверкивая хитрецой, как у настоящего кота. Белую крысу он забросил в отверстие одного из больших жерновов. Взявшись за деревянные ручки, мы попытались крутануть его, но каменная глыба даже не шелохнулась, и мы плюнули на это дело. Потом обошли всю мельницу, осматривая каждый жернов, и пытаясь повернуть их. Все были исправные, и Сыма Лян предложил:
– Младший дядюшка, а что, если нам запустить эту мельницу?
Честно говоря, я растерялся. Разве может быть от чего-нибудь еще польза, кроме как от грудей и грудного молока?
День был чудесный. Солнечный свет проникал через прорехи в кровле и щели в ставнях и падал на позеленевшие плитки пола, усыпанные крысиным пометом. К нему примешивался еще и помет летучих мышей. С балки свешивалась целая связка этих маленьких краснокрылых тварей, а в воздухе порхала здоровенная старая мышь величиной с плетеную шляпу. Под стать размеру были и ее крики – пронзительные и долгие. Из центра каждого жернова поднимался под самую кровлю и выступал над ней еловый брус с плошку толщиной. На конце этих лесин и крепились громадные ветряки. По расчетам Сыма Ку и Сыма Тина, нужен был лишь ветер, он приводил бы в движение лопасти, лопасти вращали бы колесо, вместе с колесом крутился бы брус, и, соответственно, поворачивался жернов. Но реальность разрушила гениальные планы братьев Сыма.
Я обходил жернов за жерновом. По одной из лесин быстро карабкалась стайка крыс. На каменной глыбе сидел на корточках Сыма Лян. С горящим взглядом он вцепился в мою руку своей маленькой холодной лапкой, помог мне встать на деревянную ручку сбоку, и я забрался к нему наверх. Там было сыро – из отверстия сочилась сероватая вода.
– Дядюшка, белую крысу помнишь? – с таинственным видом спросил он. Я кивнул в темноте. – Она здесь, – шепотом продолжал он. – Хочу шкуру снять, пусть бабуля теплые наушники сошьет.
Далеко на юге бессильно полыхнула молния, и в разлившемся по мельнице слабом отблеске я увидел у него в руке ту самую дохлую крысу, мокрую, с тошнотворно длинным тонким хвостом.
– Выбрось ты ее, – с отвращением поежился я.
– Почему? С чего это я должен ее выбрасывать? – недовольно буркнул он.
– Гадость какая, неужели не противно? – скривился я. Он промолчал. Потом я услышал, как дохлая крыса полетела в отверстие жернова.
– Дядюшка, как думаешь, что они с нами сделают? – озабоченно спросил он.
«Вот именно, что они с нами сделают?» – подумал я.
За воротами сменились часовые, донеслось хлюпанье воды. Заступившие на пост всхрапывали, как кони.
– Ну и холодина! Даром что август! – заговорил один. – Как думаешь, вода замерзнет?
Другой сплюнул:
– Ерунда!
– Дядюшка, домой хочешь? – спросил Сыма Лян.
В носу вдруг защипало. Горячий кан, теплые объятия матушки, Большой Немой и Второй Немой, ворочающиеся во сне, сверчки за очагом, славное козье молоко, похрустывание матушкиных суставов и ее натужный кашель, идиотский смех старшей сестры во дворе, мягкие перья ночных сов, шуршание змей, охотящихся на мышей за амбаром… Милый дом, как не помнить о тебе!.. Я натужно шмыгнул заложенным носом.
– Дядюшка, давай убежим, – снова зашептал Сыма Лян.
– Как тут убежишь – часовые у ворот! – откликнулся я.
Он схватил меня за руку:
– Посмотри на столб! – и притянул ее к уходящей под крышу лесине. Она была вся влажная. – По нему заберемся наверх, отогнем жесть и вылезем наружу.
– А потом? – засомневался я.
– А потом спрыгнем! Спрыгнем – и домой.
Я представил себя на проржавевшей, громыхающей кровле, и ноги у меня подкосились.
– Высотища-то какая… Ноги переломать можно, – пробормотал я.
– Не волнуйся, дядюшка, все нормально с тобой будет, я уж позабочусь. Весной я с этой крыши уже прыгал. Там, под карнизом, кусты сирени – ветки гибкие, как пружины.
Я посмотрел туда, где брус соединялся с листами кровли: там сереньким кружком пробивался свет, а по брусу скатывались капли воды.
– Дядюшка, скоро уже рассветет, решайся, – озабоченно торопил Сыма Лян.
Мне ничего не оставалось, как кивнуть.
– Сначала полезу сам и раздвину жесть кровли, – уверенно похлопал он меня по плечу. – А ну, помоги забраться. – Он ухватился за скользкий брус, подтянулся и встал ногами мне на плечи. – Поднимайся! – торопил он. – Давай же!
Держась за брус, я начал подниматься. Ноги дрожали. Сидевшие на брусе крысы, вереща, спрыгнули на пол. Я почувствовал, как Сыма Лян с силой оттолкнулся и стал карабкаться вверх, словно геккон. В слабой полоске света было видно, как он подтягивает и сгибает ноги, соскальзывает и снова лезет вверх. Он забирался все выше и наконец достиг кровли. Там он принялся колотить кулаком по жести. Через щели хлынула собравшаяся на кровле вода. Она залила мне лицо и попала в рот, вонючая и солоноватая, с привкусом ржавчины и даже с мелкими ее кусочками. В темноте было слышно, как тяжело дышит Сыма Лян и как он кряхтит от напряжения. Заскрежетал отодвигаемый лист, и обрушился такой водопад, что пришлось вцепиться в брус, чтобы не смыло. Пытаясь расширить отверстие, Сыма Лян уперся в листы головой. Они выгнулись и подались. Образовалось отверстие в форме неправильного треугольника, стало видно серое небо и пара тусклых звезд.
– Дядюшка! – донесся голос Сыма Ляна. – Я вылезу, осмотрюсь, а потом спущусь за тобой. – И, подтянувшись, он просунул голову в проделаное отверстие.
– На крыше кто-то есть! – громко крикнул караульный за воротами.
Темноту тут же разорвали язычки огня, по крыше зацокали пули. Сыма Лян стремительно скользнул вниз – чуть не расшиб мне голову. Стуча зубами, он вытер мокрое лицо и выплюнул кусочки ржавчины.
– Ну и холодина! Замерз – сил нет.
Самое темное предрассветное время миновало, внутри мельницы стало светлеть. Мы с Сыма Ляном крепко прижались друг к другу, и я чувствовал, как у ребер трепещет, словно обезумевший воробей, его сердечко. В отчаянии я заплакал.
– Не плачь, дядюшка, – утешал он, уткнувшись гладким лбом мне в подбородок. – С тобой они не посмеют ничего сделать, ведь муж пятой сестры у них большой начальник.
Теперь уже можно было разглядеть, что творилось внутри. Величественно поблескивают двенадцать огромных жерновов, на одном из которых устроились мы с Сыма Ляном. Еще один занимает дядя Сыма Ляна – Сыма Тин. На кончике носа у него повисла капля воды; он хлопает глазами. На остальных жерновах жмутся промокшие крысы – жалкие, омерзительные. Хищные глазки, извивающиеся червями хвосты. На полу – лужи воды, с крыши капает. Солдаты батальона Сыма в основном стоят группками, зеленая форма на них почернела и прилипла к телу. Выражение лиц, глаза ужасно смахивают на крысиные. Попавшие сюда местные держатся своих, лишь немногие смешались с солдатами – как стебли проса на кукурузном поле. Есть тут и мужчины и женщины. Женщин поменьше, они сидят на полу, некоторые с детьми, которые хныкают у них на руках, как больные коты. Кое-кто из мужчин сидит на корточках, кто-то – прислонившись к стене. Отсыревшая побелка липнет к спинам. В толпе я обнаружил и Косоглазую Хуа. Она сидела в грязи, вытянув ноги и прислонившись к спине другой женщины. Голова у нее свисала на плечо, – казалось, шея сломана. Одногрудая Лао Цзинь сидела на заду какого-то мужчины. Кто это, интересно? Лежит на полу лицом в луже, седые усы плавают на поверхности среди черных частичек крови, похожих на головастиков в мутной воде. У Лао Цзинь выросла только правая грудь, слева грудная клетка была плоская, как оселок. Из-за этого казалось, что ее единственная грудь очень выдается вперед, подобно одинокому утесу на равнине. Сосок – большой и твердый – четко выступал под тонкой блузкой. Отсюда у Лао Цзинь прозвище такое – Жестянка Масла. Как утверждала молва, такую жестянку можно было повесить на сосок, когда он возбужден. Много лет спустя мне суждено было оказаться на ее ничем не прикрытом теле, и я сам убедился, что левой груди у нее нет вовсе, о ней напоминает лишь сосок величиной с боб, похожий на мушку на щеке красотки. Сидя на заду мертвеца, Лао Цзинь нервно поглаживала лицо. Потом вытирала руки о колени, будто вышла из пещеры с пауками и снимала с лица налипшую паутину. Остальной народ устроился как мог. Кто-то ныл, кто-то смеялся, некоторые бормотали с закрытыми глазами. У одной женщины шея постоянно двигалась туда-сюда, как у змеи в воде или у журавля на берегу. Родом из Бэйхая, довольно фигуристая, она была замужем за Гэн Далэ, продавцом креветочного соуса. При такой непомерно длинной шее голова казалась непропорционально маленькой по сравнению с телом. Поговаривали, что она – обернувшаяся человеком змея, вот шея с головой и смотрятся как змеиные. Она возвышалась среди других женщин – наоборот, понуривших голову, – а в сыром полумраке мельницы это покачивание в тусклых полосках света стало для меня лишним подтверждением того, что когда-то она и впрямь была змеей и теперь снова превращается в гадину. Я даже смотреть на нее боялся, но, когда отводил взгляд, ее фигура все равно стояла у меня перед глазами.
По брусу спускалась большая змея, желтая, как лимон. Приплюснутая голова походила на совок для риса, а из пасти то и дело вылетал гибкий алый язык. Коснувшись жернова, змея изогнулась прямым углом и грациозно заскользила к сжавшимся в его центре крысам. Те подняли передние лапки и заверещали. Голова змеи величественно двигалась вперед, соскальзывали с бруса и кольца толстого, с рукоятку мотыги, тела. Казалось, это не она соскальзывает, а крутится брус. У центра жернова голова змеи вдруг поднялась на целый чи, как рука. Капюшон сплюснулся и раздвинулся, открыв плотную сетку узора. Алый язычок вылетал из пасти все чаще, это устрашающее зрелище сопровождалось шипением, от которого все холодело внутри. Крысы сжались в комочки и верещали не переставая. Одна выпрямилась, подняла передние лапы, словно держа в них книгу, оттолкнулась задними, подпрыгнула и угодила прямо в змеиную пасть, разинутую под тупым углом. Пасть захлопнулась, снаружи осталась половина крысиного тела с забавно подергивающимся хвостом.