Сыма Ку сидел на каком-то бревне, свесив взлохмаченную голову на грудь. На коленях у него лежала навзничь вторая сестра. Ее голова покоилась у него на сгибе локтя, кожа на шее натянулась. На белом как снег лице черной дырой зиял разинутый рот. Она была мертва. У сидевшего вплотную к Сыма Ку Бэббита на ребяческом лице застыл взгляд глубокого старика. Откинувшаяся к нему на колени шестая сестра беспрестанно дрожала, а он поглаживал ее по плечу большой, распухшей от сырости пятерней. За створкой прогнивших ворот какой-то тщедушный мужчина пытался свести счеты с жизнью. Брюки сползли у него до колен, открыв измазанные серые трусы. Он пытался зацепить полотняный пояс за верх ворот, но было слишком высоко, и, как он ни подпрыгивал, ничего не получалось. По характерной форме затылка я понял, что это Сыма Тин, дядя Сыма Ляна. Окончательно выбившись из сил, он подтянул брюки и снова завязал пояс. Обернулся к остальным, конфузливо хихикнул, а потом, всхлипывая, уселся прямо в грязь.
С полей задул утренний ветерок. Он с безразличным высокомерием разгуливал по крыше этаким мокрым черным котом с серебристым карасем в зубах. Из залитых дождем низин выкарабкалось кроваво-красное солнце, отсыревшее, изможденное. Судя по всему, будет наводнение. Воды Цзяолунхэ катились бурными валами, и в тиши раннего утра их шипение и плеск слышались особенно отчетливо. С высоты жернова через умытые ночным ливнем оконные стекла было видно, как по просторам августовских полей красноватой дымкой растекается солнечный свет. Перед мельницей дождь смыл всю пыль, обнажив твердую каштановую землю; она сверкала, как лакированная, и на ней в предсмертной агонии изгибали хвосты два карпа с зеленоватыми спинками. Прибрели, спотыкаясь, двое в серой армейской форме: один – худой и долговязый, другой – пухлый коротышка. Они тащили большую бамбуковую корзину, полную крупной рыбы. Там были и карпы, и белые амуры, и серебристо-серые угри. Увидев карпов на земле, они поспешили к ним почти бегом со своей корзиной. Выглядели они очень неуклюже: ну будто связанные между собой журавль и утка.
– Вот это карп! – воскликнул коротышка. – И не один! – добавил долговязый.
Пока они подбирали рыбу, я успел рассмотреть их лица и уже не сомневался, что эти двое соглядатаев отдельного полка прислуживали официантами на свадебном ужине шестой сестры и Бэббита. Караульные у мельницы наблюдали за ними краем глаза. Позевывая, подошел командир взвода охраны:
– Ну что, Толстяк Лю и Доходяга Хоу? Что называется, в ширинку шасть, а там матчасть? Рыбу уже на земле собираете?
– А вам, комвзвода Ма, несладко приходится, – прогнулся перед ним Доходяга Хоу.
– Ну не то чтобы несладко, а вот жрать хочется, аж брюхо подводит, – ответил Ма.
– Вернетесь со службы, а там и рыбный суп готов будет. Такую великую победу одержали – как не приготовить бойцам угощение! – подхватил Толстяк Лю.
– Рыбы-то всего ничего! Вам, поварам, хватило бы, и то хорошо, какое уж тут угощение для солдат, – зевнул Ма.
– Вы какой-никакой, а руководитель, ганьбу, а руководитель должен подкреплять слова доказательствами. Критика должна быть политически верной, нельзя говорить все, что в голову взбредет, – заметил Доходяга Хоу.
– Да пошутил я, разве можно принимать всё за чистую монету! – оправдывался Ма. – Несколько месяцев не виделись, Доходяга, а вон уже как складно излагаешь!
Пока они препирались, показалась матушка. Она шла в отблесках зари медленно, тяжелой поступью, но в ее походке чувствовалась уверенность.
– Мама… – заплакал я. Спрыгнув с жернова, я метнулся было к воротам, чтобы броситься в ее объятия, но поскользнулся и шлепнулся в грязь.
Придя в себя, я увидел взволнованное лицо шестой сестры. Рядом стояли Сыма Ку, Сыма Тин, Бэббит и Сыма Лян.
– Матушка пришла, – попытался объяснить я Няньди. – Своими глазами видел. – Вырвавшись из ее рук, я побежал к воротам, но налетел на чье-то плечо, покачнулся и снова ринулся вперед, пробираясь среди скопища людей.
Подбежав к воротам, я забарабанил по ним кулаками с криком: «Мама… Мама!..»
Один из часовых просунул в щель вороненое дуло автомата.
– А ну тихо! – грозно прикрикнул он. – После завтрака отпустим.
Услышав мой голос, матушка ускорила шаг. Перейдя вброд канаву на обочине, полную воды, она направилась прямо к воротам.
– Тетушка, стой! – остановил ее комвзвода Ма.
Матушка отпихнула его в сторону и, ни слова не говоря, пошла дальше. Красные облески у нее на лице походили на потеки крови, а рот кривился от гнева.
Караульные быстро сомкнули ряды, выстроившись черной стеной в одну шеренгу.
– Остановитесь, мамаша! – Комвзвода схватил матушку за руку, не давая ей двигаться дальше. Матушка наклонилась вперед, изо всех сил стараясь вырвать руку. – Ты кто такая? Чего тебе здесь нужно? – посыпались его злобные вопросы. Он дернул ее за руку, матушка попятилась и чуть не упала.
– Мамочка! – захныкал я.
Глаза матушки налились синевой, искривленный рот вдруг раскрылся, и раздался глубокий грудной кашель. Не обращая ни на что внимания, она рванулась к воротам.
Комвзвода с силой толкнул ее, и она упала в придорожную канаву, подняв фонтан брызг. Матушка медленно встала на колени. Вода доходила ей до живота. Она выкарабкалась из канавы, промокшая до нитки, с грязной пеной в волосах. Одну туфлю где-то потеряла, но все равно заковыляла вперед на маленьких, изуродованных бинтованием ножках.
– Стоять! – Комвзвода передернул затвор и наставил автомат ей в грудь. – Или побег чей-то затеяла? – зло выдохнул он.
Матушка с ненавистью уставилась на него:
– Дай дорогу!
– Чего тебе в конце концов надо?
– Ребенка своего найти хочу! – выкрикнула матушка.
Я разревелся.
– Бабушка! – крикнул рядом Сыма Лян.
– Мама! – охнула шестая сестра.
Тут разрыдались растроганные моим ревом женщины. К их плачу примешивалась ругань солдат.
Караульные нервно развернулись, нацелив дула автоматов на ворота.
– Прекратить шум! – прикрикнул комвзвода. – Подождите немного, и вас отпустят. – А вы, старшая тетушка, – повернулся он к матушке, пытаясь успокоить ее, – возвращайтесь домой. Если ваш сын не сделал ничего плохого, мы его обязательно отпустим.
– Дитя мое… – простонала матушка. Обойдя комвзвода стороной, она побежала к воротам, но тот одним прыжком снова загородил ей дорогу.
– Предупреждаю, старшая тетушка, – сурово проговорил он, – еще шаг – и пеняйте на себя.
– У тебя мать есть? – негромко проговорила матушка, глядя ему в глаза. – Чай, среди людей вырос. – Она размахнулась, влепила ему затрещину и, пошатываясь, двинулась дальше. Караульные расступились.
– Задержать ее! – скомандовал комвзвода, держась за лицо.
Караульные стояли недвижно, словно не слышали.
Матушка остановилась перед воротами. Я просунул в щель руку и принялся махать и кричать. Матушка потянула за железный замок, я слышал ее тяжелое дыхание.
Громыхание замка прервал оглушающий грохот автоматной очереди. Она прошила ворота над нашими головами, обдав нас гнилой трухой.
– Не двигаться, бабка! Еще движение – и ты покойница! – прорычал комвзвода, дав еще одну очередь вверх.
Матушка сорвала замок и распахнула ворота. Я рванулся вперед и зарылся головой ей в грудь. За мной подбежали Сыма Лян и шестая сестра. В это время внутри раздался чей-то крик:
– Вперед, братцы, другого случая не будет!
И солдаты батальона Сыма хлынули наружу, как волна прилива. Под напором сильных мужских тел мы отлетели в сторону. Я свалился на землю, а матушка накрыла меня собой.
Внутри мельницы царил хаос, смешались плач, вопли, визг. Караульных разметали. Бойцы Сыма повыхватывали у них оружие, по стеклам зацокали пули. Комвзвода отступил в канаву. Стоя в воде, он выпустил очередь из «томми», и с десяток солдат Сыма рухнули, как снопы. К нему бросились другие, повалили его в воду: замелькали кулаки и ноги, только плеск пошел.
И тут показались основные силы семнадцатого полка. Солдаты бежали, крича и стреляя. Бойцы батальона Сыма бросились врассыпную, но их догоняли безжалостные пули.
Мы стояли посреди всей этой неразберихи, прижавшись к стенам мельницы и отпихивая напиравших изнутри.
Опустившийся на колено под тополем ветеран семнадцатого поднял винтовку и прицелился, зажмурив один глаз. Винтовка подпрыгнула, и боец Сыма рухнул на землю. Бабах! – громыхали выстрелы, горячие гильзы падали в воду, шипя и пузырясь. Ветеран снова прицелился, на этот раз в смуглого верзилу, который уже успел отбежать на несколько сот метров к югу. Он несся прыжками, как кенгуру, по бобовому полю и был почти на границе с полем гаоляна. Ветеран неторопливо спустил курок, ахнул выстрел, и бежавший кубарем полетел на землю. Ветеран оттянул затвор, и гильза вылетела, описав в воздухе дугу.
Посреди царящей вокруг сумятицы мое внимание привлек Бэббит, который походил на тупого мула в стаде овец. Овцы с блеянием напирали друг на друга, а он, вытаращив глаза и высоко поднимая длинные ноги, несся вслед за ними, хлюпая по грязи тяжелыми копытами. Навстречу овцам, отсекая им дорогу, во главе десятка удальцов с мечами показался свирепый, как волк, черный, как мифический тигр, Бессловесный Сунь. Со свистом рассекал воздух бирманский меч, от которого не было спасения: полетели срубленные головы, раздались душераздирающие крики. Ослепленные страхом овцы повернули назад, не зная, куда бежать, и пытаясь укрыться где придется. Бэббит на какой-то миг застыл, озираясь по сторонам. Лишь когда к нему подскочил немой, он пришел в себя, взбрыкнул копытами и понесся в нашу сторону. На губах у него выступила пена, он тяжело дышал. В него прицелился ветеран под деревом.
– Старина Цао! Не стреляй! – крикнул выскочивший из толпы Лу Лижэнь. – Товарищи, в этого не стрелять, он американец!
Солдаты смыкали ряды. Пленники еще пытались как-то скрыться, но больше напоминали барахтающуюся в сети рыбешку, и их постепенно оттесняли к мельнице.