114. С тех пор я Щелкуном и остался. И отцы меня Щелкуном величают, и матери. Дети сопливые и те Щелкуном кличут. Прилепилась крепко эта кличка поганая, тридцать восемь годов уже, и всё без жены! Сами посудите, какая девушка за Щелкуна пойдет? Вот такая у меня беда, вся жизнь из-за этого прозвища наперекосяк пошла… – От жалости к себе Щелкун даже прослезился.
– А ну отвечай! Правда ли то, что рассказал Чжан Дэчэн? – Уездный ганьбу с золотыми зубами схватил учителя за седые волосенки и дернул назад.
– Правда, правда… – затараторил Цинь Эр. Бороденка у него затряслась, как козлиный хвост. Золотозубый пихнул его вперед, и Цинь Эр ткнулся лицом в грязь.
– Продолжаем разоблачения! – повернулся ганьбу к Щелкуну.
Тот вытер тыльной стороной ладони глаза, зажал большим и указательным пальцами нос и смачно высморкался. Сопли птичьим пометом повисли на навесе. Важный чиновник брезгливо нахмурился, достал белоснежный платок, протер очки и снова застыл невозмутимой черной каменной глыбой.
– Разный у вас подходец, любезный Цинь Эр, – продолжал Щелкун. – Когда Сыма Ку ходил в школу и в ночной горшок вам лягушку засунул, когда забрался на крышу и непристойные песенки-куайбань115 про вас распевал, разве вы его поколотили? Или отругали? Прозвище придумали? Нет, нет и нет!
– Замечательно! – обрадовалась Паньди. – Острый вопрос затронул Чжан Дэчэн. Почему Цинь Эр не смел наказывать Сыма Ку? Потому что Сыма Ку из богатой семьи. А откуда у этой семьи деньги? Пшеницу он не сажал, а булочки из белой муки трескал. Ни одного шелковичного червя не вырастил, а в шелке ходил, вина не делал, а пил каждый день. Нашей кровью и потом, земляки, жили эти богатеи-землевладельцы. Распределяя их землю, раздавая их добро, мы, по сути дела, возвращаем то, что принадлежит нам!
Важный чиновник слегка похлопал, выражая одобрение страстному выступлению Паньди. Вслед за ним зааплодировали стоявшие на возвышении уездные и районные ганьбу и вооруженные охранники.
– Вот я и говорю, – гнул свое Щелкун, – у Сыма Ку целых четыре жены, а у меня – ни одной. Это что – справедливо?
Важный чиновник вскинул брови.
– Чжан Дэчэн, будет уже об этом, – тут же отреагировал Лу Лижэнь.
– Как это «будет»? – не унимался Щелкун. – Только добрался до главной своей печали, я тоже мужик как-никак: вон штуковина между ног болтается…
Лу Лижэнь встал перед Щелкуном, чтобы остановить его излияния, и заговорил, перекрывая его нытье:
– Земляки, Чжан Дэчэн, хоть и в грубоватой форме, но донес до нас то, что хотел сказать. Почему некоторые могут иметь по четыре, пять и больше жен, а у таких, как Чжан Дэчэн, нет ни одной?
Внизу люди всколыхнулись, вспыхнули споры; многие бросали косые взгляды на матушку. Ее лицо мертвенно побледнело, но безмятежные, как гладь осеннего озера, глаза не отражали ни гнева, ни ненависти.
– Можешь спускаться, – подтолкнула Щелкуна Паньди.
Он сделал пару шагов и уже собрался было слезть с возвышения, но вдруг, словно что-то припомнив, повернулся и подошел к Чжао Шестому.
– И ты за всё ответишь сегодня, сукин сын! – взвизгнул он, схватив торговца пирожками за ухо и влепив ему пощечину. – Или позабыл, как, прикрываясь именем Сыма Ку, измывался над людьми!
Чжао Шестой изловчился и боднул Щелкуна в живот. Тот, ойкнув, упал и скатился вниз.
Подскочивший немой пинками свалил Чжао Шестого и наступил ему ножищей на горло. У того аж лицо перекосилось, и он, задыхаясь, прохрипел:
– Не запугаете… Не выйдет… Совсем совесть потеряли, нет на вас законов ни земных, ни небесных…
Лу Лижэнь склонился к важному чиновнику за указаниями. Тот хряснул о стол алой тушечницей.
Вытащив заранее приготовленную бумагу, Лу Лижэнь стал зачитывать:
– «Как показало расследование, богатый крестьянин Чжао Шестой живет за счет эксплуатации других. Во время японской оккупации осуществлял крупные поставки продовольствия японским войскам. После того как власть захватил Сыма Ку, неоднократно поставлял пирожки солдатам бандитских формирований. С началом земельной реформы усиленно распространяет слухи, открыто противостоит народному правительству. Если подобный злостный твердолобый элемент не будет уничтожен, возмущение народа не утолить. Именем народного правительства уезда Гаодун Чжао Шестой приговаривается к смертной казни. Приговор привести в исполнение немедленно».
Два районных милиционера схватили Чжао Шестого и поволокли, как дохлого пса. Подтащив его к краю заросшего лотосами и окаймленного пожухлой травой пруда, они отошли в сторону. Подошедший сзади немой всадил ему пулю в затылок, и Чжао Шестой тут же скользнул головой в пруд. Немой с еще дымящимся револьвером в руке вернулся на возвышение.
Стоявшие на коленях с перепугу аж обделались.
– Пощадите, пощадите… – молили они, отбивая земные поклоны.
К Лу Лижэню подползла на коленях Одногрудая Цзинь и обхватила его ноги.
– Смилуйся, уездный начальник Лу, – всхлипывала она. – Все, что есть, – ароматические масла, кунжут, все имущество, даже плошку, из которой кур кормлю, всё раздам землякам без остатка, прошу лишь не отнимать жизнь, никогда больше этой эксплуататорской торговлей заниматься не буду…
Лу Лижэнь пытался вывернуться, но она вцепилась в него мертвой хваткой. Высвободили его несколько уездных ганьбу, которые отодрали по одному все ее десять пальцев. Тогда она поползла на коленях в сторону важного лица.
– Угомоните ее, – решительно бросил Лу Лижэнь, и немой с размаху тюкнул Одногрудую Цзинь револьвером в висок. Глаза у нее закатились, и она распласталась на возвышении, уставив в мрачные небеса свою единственную грудь.
– Кто еще хочет поведать о своей горькой доле? – обратилась к народу Паньди.
В толпе кто-то громко разрыдался. Это был слепец Сюй Сяньэр. Он встал, опираясь на золотистый бамбуковый посох.
– Помогите ему подняться сюда! – крикнула Паньди.
Никто даже не двинулся. Всхлипывая и нашаривая посохом дорогу, слепой пробрался к возвышению. Народ шарахался от его посоха в разные стороны. Двое ганьбу втащили его наверх.
Сюй Сяньэр опирался на посох обеими руками. Дрожа от ненависти, он раз за разом стучал им, оставляя заметные вмятины на мягкой земле.
– Говорите, дядюшка Сюй, – подбодрила его Паньди.
– Вы взаправду сможете отомстить за меня, начальники?
– Будьте спокойны, – заверила его Паньди. – Видели же, как мы только что отомстили за Чжан Дэчэна.
– Тогда скажу, – решился Сюй Сяньэр. – Я скажу. Это собачье отродье Сыма Ку мою жену до могилы довел, и матушка моя от переживаний преставилась, так что он мне две жизни должен… – Из слепых глаз хлынули слезы.
– Рассказывай, дядюшка, не спеши, – попросил Лу Лижэнь.
– В пятнадцатый год Республики матушка за двадцать серебряных даянов купила невестку, дочку нищенки из уезда Сисян. Чтобы наскрести эти двадцать даянов, матушка продала корову, свинью, продала два даня пшеницы. Все вокруг говорили, какая, мол, у вас невестка красавица, но вышло, что красота эта нам на беду. Сыма Ку тогда было лет шестнадцать-семнадцать, этот подлец и учиться-то не учился, всё на деньги и власть семьи рассчитывал. Вот и бегал по делу и без дела к нашему дому, арии распевал да бренчал на хуцине. Заманил мою жену на представление оперы, а потом овладел ею… Жена после того наглоталась опиума, а матушка с горя повесилась… За тобой долг в две жизни, Сыма Ку! Прошу у начальства справедливости… – И слепец опустился на колени.
Один районный ганьбу хотел поднять его, но слепой заявил:
– Пока не отомстите за меня, не поднимусь…
– Дядюшка, – попытался урезонить его Лу Лижэнь, – Сыма Ку непременно попадется в сети закона, в один прекрасный день его схватят, и отмщение свершится.
– Сыма Ку птица большого полета, он что твой ястреб-перепелятник, вам его не изловить. Поэтому прошу взять жизнь за жизнь и расстрелять его сына и дочь. Я знаю, уездный начальник, вы с Сыма Ку свойственники, но, как настоящий хозяин своего слова и беспристрастный судья, мою жалобу уважите. Ну а коли для вас родственные чувства важнее, слепому Сюю ничего не остается, как вернуться домой и повеситься, чтобы Сыма Ку до него не добрался, когда возвернется.
Лу Лижэнь аж рот раскрыл.
– У всякой вины свой виноватый, у всякого долга свой должник, дядюшка, – уклончиво проговорил он. – Кто что совершил, за то и ответит. Раз Сыма Ку довел кого-то до смерти, с него и спрос. Дети здесь ни при чем.
Сюй стукнул посохом:
– Слыхали, земляки? Не дайте себя одурачить. Сыма Ку сбежал, Сыма Тин тоже где-то прячется, сын и дочки вырастут – глазом моргнуть не успеешь. Уездный начальник Лу с Сыма Ку свояки, а это многое решает. Мне что, земляки, я незрячий: живу бобылем, как этот посох, помру – собакам на потраву кучка останется. Вы же, земляки, другое дело, не дайте обвести себя вокруг пальца…
– Ты что несешь, слепой! – накинулась на него Паньди.
– А, барышня Паньди, – узнал слепец. – Ваша-то семейка Шангуань устроилась будь здоров. При японских дьяволах ваш первый зять Ша Юэлян заправлял; при Гоминьдане116 – второй зятек Сыма Ку бесчинствовал; теперь вот ты с Лу Лижэнем у власти. Вы, Шангуани, просто флагшток, который не перерубишь, лодка, которую не перевернешь. Вот завоюют Китай американцы, так у вашей семейки и на этот случай зятек заморский имеется…
Побледневший Сыма Лян вцепился в руку матушки. Сыма Фэн и Сыма Хуан зарылись ей в подмышки. Ша Цзаохуа расплакалась. Разревелась и Лу Шэнли. Последней захныкала восьмая сестренка Юйнюй.
На их плач обратили внимание и на возвышении, и под ним. С мрачным видом на них уставился и важный чиновник.
Сюй Сяньэр, даром что незрячий, подполз на коленях прямо к нему и слезно возопил:
– Заступись за слепенького, высокий начальник! – И с завываниями стал биться лбом о землю, измазавшись желтой глиной.