Лу Лижэнь умоляюще глянул на важное лицо, но тот ответил ледяным взором, пронзающе острым, как свежевальный нож. Лицо Лу Лижэня покрыл холодный пот, взмокла и красная повязка на лбу, отчего казалось, будто он тяжело ранен. Утратив самообладание, он то стоял, опустив голову и глядя себе на ноги, то поднимал глаза, чтобы посмотреть на сидящих внизу. Встречаться взглядом с важным лицом он уже не решался.
С Паньди тоже слетела вся внушительность. Широкое лицо ее раскраснелось, толстая нижняя губа подрагивала, словно в лихорадке, и она вдруг заорала, как скандальная деревенская баба:
– Ты, слепой Сюй, нарочно тут воду мутишь! Чем моя семья перед тобой провинилась? Эта твоя вертихвостка жена затащила Сыма Ку на пшеничное поле, там их и поймали. Стыдно стало людям в глаза смотреть, вот опиума и наглоталась. Еще я слыхала, кусал ты ее по ночам, как пес. Известно тебе, скольким людям женушка твоя искусанную грудь показывала, а? Это ты ее до смерти довел. С Сыма Ку никто вины не снимает, но главный преступник – ты! Думаю, если кого и расстреливать, так в первую очередь тебя!
– Вот, слыхали, высокий начальник? – взвился слепец. – Только гаолян скосил, глядь – на волка угодил.
На помощь Паньди поспешил Лу Лижэнь. Он попытался поднять Сюй Сяньэра, но тот лишь колыхался, как желе.
– Требуя расстрелять Сыма Ку, ты, дядюшка, прав, – увещевал его Лу Лижэнь, – но настаивать на расстреле детей неправильно, дети не виноваты.
– А Чжао Шестой в чем виноват? – возразил Сюй Сяньэр. – В том, что продал несколько пирожков? Разве дело не в его ссоре с Чжан Дэчэном? А вы сразу – расстрелять! Тут же и потащили расстреливать! Нет, почтенный уездный начальник, пока не расстреляете потомство Сыма Ку, не сдамся!
– А ведь мать Сюй Сяньэра приходилась Чжао Шестому теткой. Стало быть, они двоюродные братья, – послышался негромкий голос из толпы.
С застывшей на лице неестественной улыбкой Лу Лижэнь нерешительно подошел к важному лицу и что-то конфузливо проговорил. Тот потер гладкую поверхность тушечницы, на его худощавом лице появилось свирепое выражение.
– Неужели и с такими пустяками надо вместо тебя разбираться? – ледяным тоном бросил он, уставившись на Лу Лижэня побелевшими от ярости глазами.
Лу Лижэнь полез за носовым платком, чтобы вытереть взмокший лоб, обеими руками поправил сзади красную повязку и подошел к краю возвышения с застывшим, как воск, лицом:
– Наше правительство – правительство широких народных масс, – громко провозгласил он, – и мы исполняем волю народа. Сейчас прошу поднять руки тех, кто за то, чтобы расстрелять детей Сыма Ку!
– Ты что, рехнулся? – в бешенстве набросилась на него Паньди.
Народ внизу сидел молча, потупив головы. Ни поднятых рук, ни малейшего звука.
Лу Лижэнь вопросительно посмотрел на важное лицо. Тот холодно усмехнулся:
– Спроси, кто за то, чтобы детей не расстреливать.
– Прошу поднять руки, кто за то, чтобы детей Сыма Ку не расстреливать! – возгласил Лу Лижэнь.
По-прежнему никто не поднял головы и не издал ни звука, ни одна рука не потянулась вверх.
И тут неторопливо поднялась матушка:
– Если тебе нужна чья-то жизнь, Сюй Сяньэр, пусть расстреляют меня. А мать твоя не повесилась. От маточного кровотечения она умерла, это у нее еще с тех пор, когда бандиты бесчинствовали. Моя свекровь помогала готовить ее к погребению.
Важное лицо встал, повернулся и отошел за возвышение. Лу Лижэнь поспешил за ним.
Там, на пустыре, важный чиновник говорил ему что-то, негромко, но быстро, при этом время от времени поднимал тонкую и нежную белую ручку и разрезал ею воздух, словно рубил сверкающим мечом нечто невидимое. Потом его окружили телохранители, и они, громко топая, удалились.
Лу Лижэнь стоял потупившись и будто одеревенев. Потом, словно очнувшись, он, волоча отяжелевшие ноги, вернулся на свое место и долго таращился на нас застывшим взором. Вид у него был жалкий. Наконец он заговорил, и глаза его яростно сверкнули, как у игрока, сделавшего большую ставку:
– Сыма Лян, сын Сыма Ку, приговаривается к смертной казни! Приговор привести в исполнение немедленно! Сыма Фэн и Сыма Хуан, дочери Сыма Ку, приговариваются к смертной казни! Приговор привести в исполнение немедленно!
Матушка вздрогнула всем телом, но в тот же миг взяла себя в руки.
– Только попробуйте! – бросила она, обнимая обеих девочек.
Нерастерявшийся Сыма Лян опустился на четвереньки и потихоньку пополз прочь. Люди в толпе переминались с ноги на ногу, стараясь прикрыть его.
– Сунь Буянь! Почему не выполняешь приказ?! – заорал Лу Лижэнь.
– Совсем у тебя с головой плохо, раз такие приказы отдаешь! – накинулась на него Паньди.
– С головой у меня всё в порядке, трезвая и ясная. – И он стукнул себя по макушке кулаком.
Немой нерешительно спустился вниз. За ним последовали двое милиционеров.
Сыма Лян тем временем выбрался из толпы, вскочил на ноги и, скользнув между двумя часовыми, припустил к реке.
– Сбежал, сбежал! – закричали с возвышения.
Часовой скинул с плеча винтовку, передернул затвор и пару раз пальнул вверх. А Сыма Лян уже скрылся в кустах на дамбе.
Пробравшись между стоящими, немой с милиционерами оказались наконец перед нами. На него угрюмо и дерзко глянули его сыновья – Старший Немой и Младший Немой. Он протянул свою лапищу и тут же получил плевок в лицо от матушки. Отдернул руку, утерся, потом протянул ее снова. Матушка опять плюнула, но на этот раз не столь метко – плевок попал ему на грудь. Немой обернулся на тех, кто был наверху. Лу Лижэнь расхаживал, заложив руки за спину. Паньди сидела на корточках, обхватив голову руками. Застывшие лица уездных и районных ганьбу и вооруженных милиционеров напоминали глиняных идолов в храме местного божка. Нижняя челюсть у немого привычно затряслась, и он выдохнул свое «То, то, то…».
– Ну давай, скотина! – пронзительно вскрикнула матушка, выпятив грудь. – Убей меня первой! – И тут же бросилась на него, вцепившись ему в лицо. На щеке немого заалела глубокая царапина. Он дотронулся до нее, поднял пальцы к глазам и тупо уставился на них, будто не понимая, в чем они испачканы. Потом поднес к приплюснутому, как у мопса, носу и принюхался. Высунул толстый язык и лизнул. И вдруг с мычанием толкнул матушку так, что она, отлетев, как перышко, упала навзничь. Мы с плачем бросились к ней.
Немой начал ожесточенно расшвыривать нас в разные стороны. Я упал, ткнувшись в спину какой-то женщины, Ша Цзаохуа плюхнулась мне на живот. Лу Шэнли отлетела на какого-то старика, а восьмая сестренка ударилась в плечо старухи. Старший Немой вцепился в руку отца, и как тот ни старался стряхнуть его – безрезультатно. А малец еще и впился ему в кисть зубами. Младший Немой, обхватив руками ногу отца, грыз его твердое колено. Немой тряхнул ногой, и младший сын, перевернувшись через голову, свалился на мужчину средних лет. Потом немой с силой взмахнул рукой, и старший сын с куском отцовской плоти в зубах отлетел на колени сидевшей неподалеку старухе.
С Сыма Фэн в одной руке и Сыма Хуан в другой немой топал по грязи, высоко поднимая ноги и оставляя глубокие следы. Подойдя к возвышению, он зашвырнул их туда – сначала одну, потом другую. С громким криком: «Бабушка!» – девочки спрыгнули вниз, но немой поймал их и снова забросил наверх. Туда, пошатываясь, рванулась поднявшаяся с земли матушка, но сделала лишь пару шагов и снова упала.
Лу Лижэнь остановился и горестно произнес:
– Вот скажите мне, бедняки… Думаете, я, Лу Лижэнь, не человек? А что у меня творится на душе, если приходится расстреливать детей?.. И у меня сердце болит, ведь это в конце концов дети, к тому же мои родственники. Но именно по этой причине мне ничего другого не остается, как приговорить их к смерти, хоть слезы и застилают мне глаза. Поверьте, братья, расстреливая детей Сыма Ку, мы не отступаем со своего пути. Это только кажется, что мы казним невиновных. На самом деле мы приговариваем к смерти реакционную, отсталую общественную систему, расстреливаем два ее символа! Есть только два пути – революционный и контрреволюционный, середины нет! – Он уже так кричал, что зашелся в безостановочном кашле, весь аж побелел. Один из уездных ганьбу стал стучать ему по спине, но он отмахнулся от него. Отдышавшись, он наклонился, выхаркнул белую мокроту и выдохнул, как чахоточный: – Привести приговор в исполнение…
Немой запрыгнул на возвышение, заграбастал обеих девочек и широкими шагами направился к пруду. Там он швырнул их на землю и отошел на десяток шагов. Девчушки обнялись, маленькие вытянутые личики будто обсыпал слой золотистой пудры. Две пары глаз в ужасе смотрели на немого, который уже вытащил револьвер. Рука у него была в крови и дрожала, будто револьвер весил цзиней двадцать. Раздался выстрел. Из дула потянулся сизый дымок, и отброшенная отдачей рука бессильно повисла у бедра. Пуля просвистела над головами девочек и вошла в землю на берегу пруда, разбросав комья грязи.
По дамбе вдоль заросшей пожелтевшей травой тропинки, словно джонка с косым парусом, стремительно скользила какая-то женщина, квохча на бегу, будто созывающая цыплят клуша. Когда она спустилась с дамбы, я разглядел, что это была старшая сестра. Ее, как не вполне нормальную, освободили от участия в общественном суде. Как вдову предателя Ша Юэляна ее точно приговорили бы к расстрелу. А узнай они о ее романтической ночи с Сыма Ку, расстреляли бы дважды. Меня охватила глубокая тревога, когда я увидел, что она сама идет в расставленные сети. Сестра направилась прямо к пруду и встала перед девочками.
– Меня убейте, меня! – завопила она, как безумная. – Это я переспала с Сыма Ку, я их мать, я!
У немого опять заходила нижняя челюсть – верный знак того, что в душе у него поднимается буря. Вскинув револьвер, он с мрачным видом завел свои придыхания: «То, то, то – скинь, скинь, скинь…»
Без малейшего колебания сестра расстегнула пуговицы и вывалила всем на обозрение свои великолепные груди. Немой уставился на них, и челюсть у него затряслась еще больше. Казалось, сейчас она упадет и, как черепица, разлетится на куски, большие и маленькие. А без челюсти немой явит собой жуткое зрелище. Придерживая челюсть рукой, он снова стал выдыхать свои «скинь», хотя, вероятно, имел в виду совсем другое. Сестра послушно скинула кофту, обнажившись до пояса. Лицо загорелое, а тело отливало белизной, как фарфор. Так сестра и стояла в утренней дымке с оголенной спиной и состязалась с немым – кто кого. Он добрел к ней на подкашивающихся ногах и остановился. Этот железный боец походил на снеговика, тающего под лучами солнца: хлоп – отвалилась рука, бац – нога, огромной змеей свернулись на земле кишки, а в ладони затрепетало алое сердце. С большим трудом все эти части снова собрались вместе; немой о