– И когда ты, Цзиньтун, научишься есть как все?
Мне уже приходилось пробовать самую разную еду, но, как бы ни было вкусно, начиналась невыносимая боль в животе, а потом – неукротимая рвота, аж до желтой слизи. Я смотрел на матушку, и мне было очень стыдно. «Сколько хлопот я доставляю матушке, да и самому себе, из-за этой своей странности», – корил я себя. Наверное, Сыма Лян мог бы что-нибудь придумать, но он убежал и с того самого дня больше не показывался. Перед глазами встало его милое хитрое личико. А как страшны были отливающие металлической синевой пулевые отверстия во лбах Сыма Фэн и Сыма Хуан! Вспомнилось, как они лежали рядом в маленьком ивовом гробике. Матушка тогда заклеила эти отверстия кусочками красной бумаги, и получились симпатичные мушки.
Нацедив полкружки, матушка встала, нашла бутылочку, которую когда-то принесла барышня Тан для кормления Ша Цзаохуа, отвинтила крышку, перелила туда молоко и вручила мне, глядя на меня с искренней жалостью. Хоть и не без колебаний, я взял бутылочку. Не мог же я обмануть матушкины ожидания! Тем более, что это для моей же свободы и даже счастья. Я взял в рот яично-желтый резиновый сосок. Ну разве можно сравнить эту безжизненную резиновую соску с соском матушки – воплощением любви, поэзии, с этим бескрайним небесным простором, с изобильной нивой, где волнами колышутся золотистые колосья! Не сравнишь ее и с большущим, раздувшимся, крапчатым соском моей козы – бушующая жизнь, шквал ощущений! А тут – нечто бездушное. Тоже скользкое, но не влажное. А самое ужасное – вообще никакого запаха! Во рту, на слизистой, ощущение чего-то холодного, маслянистого. Ради матушки и ради себя самого я подавил отвращение и нажал на соску. Она тут же отозвалась негромким звуком, через мгновение выплеснулось молоко с тошнотворным привкусом солончаков, затекло под язык и оросило стенки рта. Я сделал глоток и сказал про себя: «Это за матушку». Еще один глоток: «Это за Цзиньтуна». Так я и сосал, делая глоток за глотком – за Лайди, за Чжаоди, за Няньди, за Линди, за Сянди, за всех своих родных Шангуаней, которые любили меня, переживали за меня, помогали мне, а также за этого непоседливого чертенка Сыма Ляна, хоть его и не связывали с семьей Шангуань кровные узы. Я задерживал дыхание и, приспособившись таким образом, вбирал в себя животворную жидкость. Когда я возвращал бутылочку, матушка уже вся уплакалась. Лайди радостно улыбнулась.
– Младший дядюшка стал большой, – сказала Ша Цзаохуа.
Борясь с рвотными позывами и тая боль глубоко в животе, я как ни в чем не бывало прошел вперед и, как настоящий мужчина, помочился на ветру. Воспрянув духом, я старался направить желтую струйку как можно выше и дальше. Совсем близко виднелась дамба на Цзяолунхэ, шпиль деревенской церкви и высоченный тополь во дворе семьи Фань Сяосы. Брели с такими трудностями все утро, а прошли, оказывается, так мало, что даже смешно.
На старой кляче, слепой на левый глаз и клейменной арабскими цифрами на правом боку, с запада к нам подъехала Паньди, пониженная в должности до председателя районного комитета женского спасения. Лошадь держала голову под странным утлом и неуклюже переставляла копыта с изношенными подковами, а при этом еще и подщипывала. Когда-то это был вороной жеребец, потом его оскопили, и голос у него стал тонким, а характер сварливым. Ноги и брюхо у него были в белой соляной пыли, а от пропитанной потом упряжи несло кислятиной. Вообще-то он всегда был смирный и даже терпел, когда дети дергали его за хвост. Но в один прекрасный день вдруг завредничал и резко изменился. Прошлым летом – еще во времена Сыма Ку – он укусил за голову Фэн Ланьчжи, дочку конюха Фэн Гуя. Девочка еле выжила, но на лбу и на затылке остались страшные шрамы. Таких лошадей обычно пускают под нож, но этого за какие-то боевые заслуги пощадили. Он остановился перед тележкой, покосился единственным глазом на нашу козу, которая сторожко отошла туда, где на земле был самый толстый слой соли, и стала лизать ее. Паньди, можно сказать, лихо спрыгнула с лошади, хотя живот у нее торчал уже очень заметно. Я уставился на него, пытаясь представить там ребенка, но тщетно – разглядеть удалось лишь темно-красные потеки на серой армейской форме.
– Мама, не останавливайтесь здесь, впереди, в деревне, мы уже воды накипятили, там и перекусить можно, – сообщила она.
– Вот что я скажу тебе, Паньди. Не будем мы отходить вместе с вами, – заявила матушка.
– Об этом и речи быть не может, мама, – энергично запротестовала Паньди. – При этом прорыве противника все, верно, будет иначе. В Бохайском районе за день убили три тысячи человек. Озверевшие бандиты из отрядов по возвращении родных земель убивают даже собственных матерей.
– Никогда не поверю, что есть люди, которые убивают своих матерей, – сказала матушка.
– Что бы ты ни говорила, мама, я не могу позволить вам вернуться, – стояла на своем Паньди. – Это значит самому броситься в западню, это погибель. И если тебе наплевать на себя, подумай о детях. – Она достала из сумки небольшой флакончик, отвинтила крышку, высыпала оттуда несколько маленьких белых пилюль и передала матушке: – Это витамины, принять одну пилюлю все равно что съесть большой кочан капусты и два яйца. Когда ты, мама, действительно выбьешься из сил, прими пилюлю и детям по одной дай. Солончаки скоро пройдем, впереди дорога хорошая, бэйхайские должны оказать нам теплый прием. Поторопитесь, мама, нельзя здесь рассиживаться. – Она вцепилась в гриву, вставила ногу в стремя и взгромоздилась на коня. Пришпорив его, она помчалась вперед с криком:
– Земляки, поднимайтесь, не останавливайтесь! Совсем недалеко деревня Ванцзяцю, там для всех приготовлена горячая вода, масло, соленые овощи и лук…
Слыша ее призыв, люди вставали и брели дальше.
Матушка завернула оставленные пятой сестрой пилюли в платок и положила в карман. Потом надела на шею лямку и взялась за ручки:
– Пошли, дети.
Толпа беженцев растянулась так, что ей не видно было ни начала, ни конца. Когда мы добрались до Ванцзяцю, никакой горячей воды там не оказалось, не говоря уж о масле, соленых овощах и луке. До нас здесь прошла колонна уездной управы на мулах, вокруг валялись оставленная ими солома и помет. Народ стал разводить костры, чтобы сварить свои жалкие припасы. Несколько мальчишек, заострив ветки, отправились копать дикий чеснок. Уже покидая эту деревушку, мы увидели немого во главе десятка районных милиционеров. Они возвращались в Ванцзяцю. Не сходя с коня, немой вытащил из-за пазухи пару полусырых бататов и здоровенную редиску и бросил в сторону корзин на нашей тележке. Этой редиской он чуть не пробил голову своему сынку, Второму Немому. Я заметил, как он ощерился в звериной улыбочке, глядя на старшую сестру. Поговаривали, что они уже муж и жена. Все запомнили разыгравшуюся между ними потрясающую сцену во время расстрела у пруда.
У каждого из милиционеров за спиной висела винтовка, у немого за поясом торчал револьвер, а на шее болталась пара черных мин.
Солнце уже закатилось за холмы, когда мы, отбрасывая длинные тени, добрели до маленькой деревушки. Над крышами домов поднимался белый дым, а на улице царила суета. Среди изможденных людей, которые лежали вповалку прямо на улице, словно беспорядочно разбросанные бревна, шныряли серые фигуры сравнительно бодрых ганьбу. У колодца на краю деревни толпились желающие набрать воды. От запаха свежей колодезной воды люди оживлялись. Громко фыркала и моя коза. К колодцу попыталась протиснуться Лайди с большой чашей в руках, про которую говорили, что это редкий образец старинного синего фарфора, бесценное сокровище. Несколько раз сестра оказывалась уже почти у самого колодца, но ее снова и снова выпихивали. Нас признал старый повар – он готовил для уездной управы – и принес нам ведро воды. Первыми к ведру подоспели Ша Цзаохуа и Лайди. Они встали на четвереньки и жадно приникли к воде, даже столкнувшись при этом лбами.
– Пусть дети сначала попьют! – недовольно выговорила старшей сестре матушка. Та замерла, а Ша Цзаохуа чуть ли не голову в ведро засунула. Она шумно лакала, как теленок, с той только разницей, что держалась за ведро грязными ручонками.
– Хватит уже, деточка, не надо пить столько, живот болеть будет, – уговаривала матушка и даже потянула ее за плечо, чтобы оторвать от ведра. Девочка облизала губы, чтобы ни одна капля не упала; в животе у нее громко урчало. У старшей сестры, когда она встала, напившись досыта, живот аж выпирал. Зачерпнув чашкой из ведра, матушка напоила братьев-немых. Подобралась к ведру и восьмая сестренка. Она опустилась на колени и ткнулась в воду лицом.
– Цзиньтун, попьешь? – повернулась ко мне матушка. Я отрицательно покачал головой.
Матушка зачерпнула еще. Я отпустил козу, которая давно уже рвалась попить, но я держал ее за шею. Наглотавшись за день солончаковой пыли, она пила жадно, не поднимая головы. Уровень воды в ведре быстро понижался, а живот у нее раздувался. Старик-повар явно расчувствовался, но ничего не сказал, а только вздохнул.
Матушка сердечно поблагодарила его, и он снова вздохнул, только еще протяжнее.
– Что же вы так поздно, мама! – недовольно окликнула матушку Паньди. Матушка промолчала, взялась за тележку и повела нас, лавируя в толпе. Мы пробирались в крохотных промежутках между людскими телами, осыпаемые бесчисленными ругательствами и проклятиями, и наконец добрались до маленького дворика, окруженного глинобитной стеной с воротами из прутьев. Паньди помогла матушке снять малышей. Она хотела оставить тележку и козу на улице. Там уже стояли на привязи с десяток мулов и лошадей, которые за отсутствием сена глодали кору с деревьев. Тележку мы оставили, а коза увязалась за нами во двор. Паньди глянула на меня, но ничего не сказала – понимала ведь, что для меня это источник жизни.
В ярком свете ламп, горевших в доме, покачивались большие черные тени. Ганьбу из уездной управы о чем-то ожесточенно спорили. Слышался и хриплый голос Лу Лижэня. Из нескольких солдат с винтовками во дворе навытяжку не стоял ни один, у всех ныли натруж