енные ноги. Давно уже опустилась ночь, на небе поблескивали звезды. Паньди провела нас в пристройку, где тусклая лампа на стене отбрасывала призрачные блики. В стоявшем там гробу недвижно лежала пожилая женщина в погребальной одежде. Услышав наши голоса, она открыла глаза:
– Закройте гроб, люди добрые, хочу уже в нем устроиться…
– Зачем это вам, почтенная тетушка? – спросила матушка.
– Сегодня для меня благоприятный день, – ответила старуха. – Сделайте милость, люди добрые, закройте гроб…
– Располагайтесь, мама, – пригласила Паньди. – Всё лучше, чем на улице.
Спали мы в ту ночь беспокойно. Споры в доме продолжались допоздна. Едва спорщики подутихли, как на улице началась пальба, а когда суматоха улеглась, в деревне вспыхнул пожар. Языки пламени походили на развевающиеся красные полотнища, их отсветы падали на наши лица и даже освещали уютно устроившуюся в гробу старуху. Когда рассвело, она уже не шевелилась. Матушка окликнула ее, но женщина глаза не открыла. Пощупали пульс: оказалось, она уже мертва.
– Ведь наполовину небожительница! – проговорила матушка, когда они со старшей сестрой закрывали гроб крышкой.
В последующие несколько дней пришлось еще труднее, и, когда мы добрели до подножия горы Дацзэшань, ноги у матушки и у старшей сестры уже были истерты в кровь. Братья-немые зашлись от кашля. У Лу Шэнли был страшный жар и начался понос. Вспомнив про поднесенное Паньди чудодейственное средство, матушка тут же сунула им в рот по пилюле. Единственной, кого не брала никакая хворь, была восьмая сестра.
Уже пару дней, как Паньди и след простыл, не видать было и никого из ганьбу – ни уездных, ни районных. Один раз попался на глаза немой. Он нагнал нас бегом, таща на закорках раненого районного милиционера. Тому оторвало ногу, и из болтавшейся разодранной пустой штанины капала кровь.
– Сделай доброе дело, командир… – завывал раненый, – прикончи… Умираю… Как больно…
Должно быть, на пятый день наших мытарств на севере показалась высокая, поросшая деревьями белая гора, на вершине которой виднелся небольшой храм. С дамбы на Цзяолунхэ за нашим домом эту гору можно было увидеть только в погожие дни, но оттуда она казалась темно-зеленой. Разглядев ее как следует вблизи, вдохнув аромат свежести, я осознал, как далеко мы уже ушли. Теперь мы брели по широкой, посыпанной гравием дороге; навстречу нам проскакал конный отряд; форма на всадниках была такая же, как у солдат семнадцатого полка. Стало понятно, что в нашей деревне идет бой. За конниками прошла пехота, за пехотой следовали мулы, тащившие большие орудия. Из жерл пушек торчали букеты цветов, а на стволах с гордым видом восседали артиллеристы. За артиллерией шагал отряд носильщиков, за ними – две колонны повозок, груженных мешками с мукой и рисом, а также фуражом. Беженцы из Гаоми боязливо жались к обочине, пропуская военных. Из строя вышли несколько человек с «маузерами» в деревянных кобурах через плечо и стали расспрашивать беженцев про обстановку.
Парикмахер Ван Чжао, который толкал перед собой красивую тележку на резиновом ходу, весь путь прошел без особых приключений, а тут попал в неприятную историю. В провиантской колонне у одной из тележек с деревянными колесами сломалась ось. Возчик, мужчина средних лет, опрокинул тележку набок, вытащил ось и стал вертеть в руках, пока они не почернели от смазки. В помощниках у него был подросток лет пятнадцати. Голова в чирьях, в уголках рта заеды. Рубаха без пуговиц подпоясана пеньковой веревкой.
– Ну что там, пап? – спросил он.
– Ось полетела, сынок, – помрачнел отец.
Они вдвоем сняли огромные, окованные жестью колеса.
– И что теперь? – спросил парень. Отец сошел на обочину и стал вытирать испачканные смазкой руки о жесткую кору тополя:
– А что тут придумаешь!
В это время откуда-то из головы колонны, скособочившись, подбежал однорукий ганьбу в старой армейской гимнастерке, в шапке на собачьем меху и с «маузером» через плечо.
– Ван Цзинь! – заорал он. – Ван Цзинь! Почему покинул колонну? А? Почему покинул колонну, спрашиваю! Хочешь нашу Железную роту опозорить?!
– Ось полетела, политинструктор… – мрачно буркнул Ван Цзинь.
– И полетела, как идти в бой – ни раньше ни позже? Разве не было велено проверить тележки загодя? – Политинструктор расходился все больше и, размахнувшись единственной, необычно сильной рукой, ударил Ван Цзиня по лицу.
Ахнув, тот опустил голову, из носа заструилась кровь.
– Ты чего отца ударил! – бесстрашно подступил к инструктору паренек.
Ганьбу опешил:
– Это случайно, будем считать, я неправ. Но если не доставите провиант вовремя, пристрелю обоих!
– Мы же не нарочно сломали эту ось, – не уступал юноша. – Семья у нас небогатая, тележку и ту одолжили в семье тетушки.
Чтобы остановить кровь, Ван Цзинь вытянул из рукава куртки на подкладке кусок свалявшейся ваты и прогундосил:
– Где же ваша справедливость, политинструктор?
– А что такое справедливость, по-твоему? – аж потемнел лицом тот. – Доставить провиант на передний край – справедливо, не доставить – несправедливо! Нечего мне тут языком чесать! Хоть на горбу тащите, а чтобы сегодня же двести сорок цзиней проса были и Таогуане!
– Политинструктор, вы вот всегда говорите, что нужно смотреть на все реально, – не унимался Ван Цзинь. – Это же двести сорок цзиней… Сын еще ребенок… Умоляю вас…
Политинструктор поднял голову, посмотрел на солнце, потом бросил взгляд на часы и огляделся. Сначала его глаза остановились на нашей тележке с деревянными колесами, а потом на тележке Ван Чжао с резиновыми.
Ван Чжао парикмахер умелый, и денежки у него водились. Жил он один и тратил их только на свои любимые свиные головы. Упитанный, квадратная голова с большими ушами, гладкая кожа – сразу видно, не сельский труженик. На тележке у него с одной стороны стоял ящичек с парикмахерскими принадлежностями, с другой лежало цветастое одеяло, завернутое в собачью шкуру. Изготовленная из черной акации и покрытая тунговым маслом, тележка поблескивала золотом. Она не только смотрелась красиво, от нее еще и запах исходил приятный. Перед тем как отправиться в путь, Ван Чжао подкачал шины, и тележка легко двигалась по укатанной дороге, чуть подпрыгивая на камнях. Сам он был мужчина крепкий, за пазухой держал бутылочку вина и через каждые несколько ли отвинчивал пробку, чтобы сделать пару глотков. Шагал бодро, распевая песенки, без натуги и не торопясь, – ну просто аристократ среди беженцев.
Политинструктор крутнул зрачками и с ухмылкой направился к обочине.
– Откуда идете? – дружелюбно поинтересовался он.
Никто не ответил. Потому что, задавая этот вопрос, он уставился на ствол тополя, о который только что вытирал руки Ван Цзинь и на котором остались черные следы смазки. Серебристо-серые тополя теснились рядом друг с другом, и их длинные величественные ветви, казалось, тянулись до самого неба. Взгляд инструктора быстро переместился на Ван Чжао. Добродушная ухмылка тут же исчезла и сменилась довлеющим, как горная вершина, и сумрачным, как старый храм, выражением.
– А ты из каких будешь? – вдруг вопросил он, буравя глазами широкое лоснящееся лицо.
Ван Чжао в растерянности отвернулся, не зная, что и сказать.
– По виду ты если не помещик, то из зажиточных, – чеканил политинструктор, – а если не из зажиточных, то лавочник. Как ни крути, никак не из тех, кто зарабатывает на жизнь в поте лица. Паразит – вот ты кто, и живешь за счет эксплуатации других!
– Вы несправедливы ко мне, начальник, – запротестовал Ван Чжао. – Я парикмахер и зарабатываю на жизнь своим умением. В доме у меня две убогие комнатушки, земли нет, ни жены, ни детей. Сам наелся – вся семья неголодна. Сегодня поел, а завтра уж как бог даст. Меня намедни в районной управе зарегистрировали как мелкого ремесленника, что приравнивается к крестьянину-середняку, а это ведь основная сила!
– Чушь! – отрезал безрукий. – Ты, я погляжу, здоров языком чесать, чистый попугай, да вот только разговорами Тунгуань117 не преодолеешь. Твою тележку мы реквизируем! – Он повернулся к Ван Цзиню с сыном: – Быстро сваливайте просо и грузите вот на эту тележку.
– Да я полжизни копил, чтобы купить ее, начальник, – заныл Ван Чжао. – Разве можно обирать бедняка?
– А я для победы руки не пожалел! – разозлился безрукий. – Сколько она стоит, твоя тележка? На передовой бойцы ждут провиант, а ты еще смеешь сопротивляться?
– Но мы же с вами не из одного района, начальник, – не унимался Ван Чжао. – И даже не из одного уезда. По какому праву вы реквизируете у меня тележку?
– При чем здесь район или уезд? Всё для тех, кто на передовой.
– Нет, так не пойдет, – заявил Ван Чжао. – Я своего согласия не даю.
Безрукий встал на одно колено, достал авторучку и стащил зубами колпачок. Потом взял четвертушку бумаги, положил на колено и принялся писать вкривь и вкось иероглифы.
– Как тебя зовут? Из какого уезда и района?
Ван Чжао назвал.
– Мы с вашим начальником уезда Лу Лижэнем старые боевые друзья, – сказал безрукий. – Кончится бой, передашь ему эту бумажку, и он выделит тебе новую тележку.
– А вот это теща начальника Лу и ее семья! – указал в нашу сторону Ван Чжао.
– Будьте моим свидетелем, уважаемая, – обратился к матушке безрукий. – Скажете, мол, обстановка была критическая, что Го Мофу, политинструктор восьмой роты полка трудового ополчения штаба поддержки передовой Бохайского района, одолжил одну тележку у вашего земляка Ван Чжао, и попросите Лу Лижэня разобраться с этим за меня. Вот и отлично! – Безрукий сунул клочок бумаги в руку Ван Чжао и рыкнул на Ван Цзиня: – Ну чего здесь топчетесь? Не доставите провиант вовремя, плетей огребете оба, а я, Го Мофу, под расстрел пойду! Быстро скидывай барахло! – уставил он палец в нос Ван Чжао.
– А я как же, начальник? – нудил тот.
– Ежели не устраивает, можешь пойти с нами. У нас в роте от одного лишнего рта не убавится, – предложил политинструктор. – А кончится бой – потащишь свою тележку обратно.