– Но я только что бежал оттуда, начальник… – захныкал Ван Чжао.
– А может, достать пистолет и уложить тебя, а? – рассвирепел инструктор. – Мы за революцию кровь проливаем и жизни отдаем, а тут столько возни из-за твоей тележки!
– Будьте моим свидетелем, уважаемая! – жалко промямлил Ван Чжао, обращаясь к матушке.
Матушка кивнула.
Ван Цзинь с сыном весело зашагали вперед, толкая перед собой тележку Ван Чжао.
Безрукий вежливо кивнул матушке и бросился догонять свою колонну.
Ван Чжао уселся на одеяло, сморщившись, как обезьяна, и бормоча себе под нос:
– Ну почему я такой невезучий! С другими ничего не приключается, а я обязательно во что-нибудь вляпаюсь! Кому я что не так сделал? – Слезы текли по его толстым щекам.
Наконец мы добрались до подножия большой горы, и широкая дорога разошлась на десяток тропинок, вьющихся вверх по склону. К вечеру, в мрачных, холодных сумерках, беженцы собрались, чтобы обменяться противоречащими одна другой новостями. Каких только диалектов здесь не звучало!
Всю ночь люди промучились, скрючившись под кустами. И с юга, и с севера доносились глухие взрывы. Снаряды один за другим прочерчивали черноту небес арками света. Из горных расщелин змеей выползал ледяной ветер, он яростно сотрясал ветки кустарников, с которых опадали последние листья, и гнал по земле сухую листву. Заунывно кричали лисицы в норах, в ущельях раздавался вой волков. Котятами попискивали больные дети. Ударами гонга рассыпался кашель стариков. Ночь оказалась жуткой, и, когда рассвело, мы увидели множество мертвых тел – детей, стариков, даже молодых мужчин и женщин. Наша семья не вымерзла лишь потому, что мы заняли место под низкими деревцами, густо усыпанными золотисто-желтой листвой, в отличие от кустов, на которых не осталось ни листочка. Мы устроились под этими деревцами на густой, сухой траве, тесно прижавшись друг к другу и накрывшись единственным одеялом. Моя коза подпирала мне спину, тем самым защищая от ветра. Совсем страшно стало глубоко за полночь, когда грохот орудий далеко на юге зазвучал еще более явственно. От душераздирающих стонов тело била дрожь, в уши лезли звуки, напоминавшие высокие ноты арий маоцян. На самом деле это были горестные женские вопли. В нависшей тишине казалось, что каменные глыбы, холодные и мокрые, впитывают эти звуки. Мы тряслись под негреющим одеялом, а над нашими головами смыкались темные тучи. Пошел пронизывающе ледяной дождь: капли стучали по одеялу, по желтым листьям, падали на горный склон, на головы беженцев, на бурые шкуры завывавших в горах волков. Еще не достигнув земли, они замерзали, покрывая все вокруг ледяной коркой.
Вспомнилась та ночь много лет назад, когда нас увел от верной погибели почтенный Фань Сань, высоко подняв факел, языки пламени которого подскакивали во мраке рыжими жеребятами. Этой ночью я погрузился в океан теплого молока, я обнимал огромную грудь, и это было райским наслаждением. Потом стали одолевать жуткие видения. Пелену мрака словно пронизала полоса золотисто-желтого цвета, похожая на луч света от кинопроектора Бэббита. В ней серебристыми жучками плясали маленькие льдинки. Появилась женщина с длинными развевающимися волосами в алой, как заря, накидке, усыпанной мириадами лучившихся жемчужин. Лик ее то и дело менялся: то это Лайди, то Птица-Оборотень, то Одногрудая Цзинь, а то вдруг американка из фильма. Милая улыбка, а взгляд такой нежный, такой завораживающий, чарующий, что кровь вскипает в жилах. На кончиках ресниц – жемчужинки слезинок. Белоснежными зубами она покусывает губы, кроваво-красные, потом нежно покусывает мне пальцы на руках и на ногах. Полусокрытая тонкая талия, вишенка пупка. Взгляд мой поднимается выше, от волнения глаза переполняются слезами, и я разражаюсь громкими рыданиями. Под прозрачной розовой завесой вырисовываются груди. Они словно из чистого золота и инкрустированы двумя рубинами. «Поклонись, мальчик из семьи Шангуань, – слышится откуда-то сверху ее голос. – Это и есть твой бог, изначальный и вечный! Бог многолик, но, что бы ни стало твоей страстной увлеченностью, именно в этом образе явится он пред очи твои, стоит тебе лишь воззвать к нему!» – «Но мне не достичь тебя, ты слишком высоко!» И тут она предстает перед моими возведенными горе очами и сбрасывает легкое одеяние, которое струится вокруг нее, как вода. Контуры ее тела колеблются, а груди – мое божество! – нежно касаются лба, ласкают щеки, но ускользают от моих губ. Я даже подпрыгиваю с открытым ртом, как выскакивающая из воды за наживкой рыба, но всякий раз хватаю пустоту, всякий раз промахиваюсь. Я расстроен, раздосадован. Расстроен, что так не везет, раздосадован из-за несбывшихся надежд. На ее лице играет хитрая, но милая усмешка; эта хитрость не вызывает неприязни, она – сочащийся мед, она – бутон розы, подобный этой груди, ягода клубники в капельках росы, а может, подобная клубнике, облитая янтарным медом грудь. Ее улыбка пьянит, чудный смех повергает на колени. «Не надо так колыхаться, умоляю, позволь куснуть тебя, хочу воспарить вслед за тобой, взлететь к заоблачным далям, чтобы увидеть, как сороки составляют небесный мост. Ради тебя я готов уподобиться им, покрыться перьями. Пусть мои руки станут крыльями, ноги – лапами. Нам, детям семьи Шангуань, птицы особенно близки». – «Так давай же, где твои перья…» – слышу я ее голос. И тут же чувствую, как больно становится, как горячо, когда они растут на тебе…
– Цзиньтун, Цзиньтун! – Из бреда меня вырывает голос матушки. В царящем сумраке они со старшей сестрой растирают мне руки и ноги, чтобы вырвать из лап смерти.
В тусклых лучах рассвета всюду слышны рыдания. Люди горько плачут, глядя на закоченевшие тела своих близких. Все семь сердец нашей семьи продолжают биться благодаря спасительной листве на деревцах и рваному одеялу. Матушка раздала всем пилюли, поднесенные Паньди. Я отказался, и матушка затолкала мою долю козе. Та проглотила ее и тут же стала общипывать листочки с деревьев. Они, как и ветви, были покрыты прозрачной ледяной коркой. Такая же корка лежала на огромных валунах в ущелье. Ветра не было, обжигающе холодный дождь шел не переставая, и горные тропы блестели, как зеркало.
По одной из них пытался пройти какой-то беженец: он вез на осле труп женщины. Копыта осла скользили, он падал, поднимался и падал опять. Человек изо всех сил пытался помочь ослу, но тоже не мог удержаться на ногах. В результате, несмотря на их совместные мучительные усилия, тело женщины сползло с ослиной спины и соскользнуло в овраг.
В ущелье показался леопард с младенцем в зубах. Он перепрыгивал с валуна на валун, стараясь сохранить равновесие. За ним, завывая, гналась всклокоченная женщина. Она карабкалась на обледеневшие валуны, скатывалась с них, поднималась и снова падала. Ей все уже было нипочем: подбородок разбит, передние зубы выбиты, черная кровь на затылке, кровь из-под ногтей, лодыжка сломана, рука висит как плеть, внутренности отбиты, – но она продолжала преследовать дикую кошку, пока та не выдохлась и женщине не удалось вцепиться ей в хвост.
Люди оказались в западне: если двигаться – скользишь и падаешь, не двигаться – окоченеешь до смерти. Замерзать никому не хотелось, поэтому все пытались хоть как-то продвигаться вперед, и цель эвакуации из родных мест становилась неясной. Храм на вершине отсвечивал белизной, побелели и деревья на склоне. Ледяной дождь на такой высоте уже перешел в снег. Подниматься в гору никто не отваживался, все лишь толклись у подножия. На одном из дубов мы увидели парикмахера Ван Чжао. Он повесился на своем ремне, привязав его к низкой ветке; она выгнулась, как лук, под его весом и в любой момент могла обломиться. Ноги его почти касались земли, штаны сползли до колен, но длинная стеганая куртка прикрывала срам, отчего смотреть было не так противно. Я лишь мимоходом глянул на его посиневшее лицо, на язык, вывалившийся изо рта, как оторванный лоскут, и тут же отвел глаза. Но с тех пор этот ужасающий лик часто являлся мне во сне. Никто не обращал внимания на удавленника, лишь двое удальцов простецкого вида никак не могли поделить его цветастое одеяло и собачью шкуру. Они сцепились так, что в ход пошли зубы, и один из них, долговязый верзила, аж завопил от боли: ему в оттопыренное ухо впился малорослый, похожий на крысу соперник. Выплюнув откушенную часть уха на ладонь, коротышка деловито осмотрел ее, швырнул долговязому, подхватил тяжелое одеяло и шкуру и маленькими шажками быстро двинулся прочь, осторожно перенося вес на носки, чтобы не упасть. Он миновал какого-то старика, а тот возьми да и тюкни его по голове стопором для тележки – коротышка так и рухнул мешком на землю. Старик отступил к дереву и со стопором в руке приготовился защищать свою добычу. Конечно, нашлись отчаянные головы, пожелавшие отобрать у него одеяло, но старик отоварил их так, что они разлетелись в стороны. Длинный стеганый халат его был подпоясан полотнищем грубой ткани, за которой торчали трубка и кисет; седая борода в сосульках.
– Давай, подходи, кому жить надоело! – орал он. Лицо исказилось, а глаза горели безумным блеском. Народ спешно подавался в сторону.
– Поворачиваем, – приняла твердое решение матушка. – Возвращаемся домой!
Она взялась за ручки и побрела, покачиваясь, на юго-запад. С каждым оборотом колес отсыревшая ось пронзительно скрипела. Глядя на нас, многие в полном молчании тоже тронулись в обратный путь. Кое-кто вскоре даже обогнал нас, спеша вернуться в родные места.
Под колесами тележки с хрустом рассыпались и разлетались в стороны льдинки. А с неба падали все новые и новые. Потом вместе с ледяным дождем повалила, обжигая уши и лица, снежная крупа, и в пустынных просторах вокруг разносился многоголосый гомон. Возвращались мы тем же порядком, что и пришли: матушка толкала тележку, старшая сестра тянула. У старшей сестры порвались задники туфель, и оттуда тоскливо выглядывали растрескавшиеся от мороза пятки. Она тащила тележку, покачивая бедрами, как исполнительница янгэ118