тываю на нее паутину; она слипается, превращаясь в прозрачный пружинящий ком. Таща его за собой, выхожу за деревню, – кажется, что дорога за спиной устлана розовым шелком.
На дороге вдруг появляется множество людей, большинство в военной форме. Даже те, кто не в форме, опоясаны кожаными ремнями, сзади висят гранаты с деревянными ручками. Вокруг валяются позеленевшие гильзы, в придорожной канаве лежит мертвая лошадь с развороченным брюхом, громоздятся ящики из-под снарядов. Матушка вдруг хватает с тележки винтовку и швыряет в затянутую белым ледком канаву. На нас испуганно смотрит носильщик – на шесте у него два тяжелых деревянных ящика. Он ставит ношу на землю, спускается в канаву и вытаскивает винтовку. В этот момент я вижу тот самый одиноко стоящий жужуб. Жужуб на месте, а покойницы нет. Кора кое-где разодрана – тут она свои острые когти и вытаскивала. Вполне возможно, ушла в колючие кусты, чтобы скитаться неприкаянным духом. Вряд ли ее отнесли обратно в дом: за деревней трупы валяются на каждом шагу.
На подходе к Ванцзяцю дохнуло волной горячего воздуха, как из сталеплавильной печи. Над деревушкой, окутанной туманом, клубился дым, деревья на околице покрыл густой слой сажи, налетающие непонятно откуда тучи мух облепили внутренности дохлых лошадей и лица мертвецов.
От греха подальше матушка повела нас в обход, по тропе, совершенно разбитой колесами. Нам с тележкой пришлось нелегко. Матушка сняла с оглобли масленку и, макая в нее гусиное перо, смазала ось и ступицы колес. Руки у нее распухли и напоминали пирожки из гаоляна.
– Пойдем-ка вон в ту рощицу, передохнем, – предложила она, закончив со смазкой.
Лу Шэнли и братья-немые, эти трое пассажиров, за столько дней привыкли сидеть молча. Они понимали, что восседать в тележке – последнее дело, не то что шагать самим и никого не утруждать, поэтому им стыдно было даже пикнуть. Смазанные колеса бодро поскрипывали, как бы доказывая, что могут выдержать еще долгий путь. На обочине высохшие стебли гаоляна сплелись в живую изгородь. Кое-где черные метелки еще торчали, а где-то уже поникли.
Добравшись до рощицы, мы наткнулись на замаскированную артиллерийскую позицию. Орудия стояли, подняв толстые стволы, – ну просто старые черепахи, вытянувшие шеи. Они были замаскированы ветками, а большие резиновые колеса врыты глубоко в землю. Позади штабелями составлены деревянные ящики. Некоторые были вскрыты, и в них виднелись аккуратно уложенные желтоватые снаряды, на вид очень хрупкие. Кое-кто из орудийных расчетов – с сосновыми ветками на шапках, тоже для маскировки, – устроился на корточках под деревьями, потягивая воду из эмалированных кружек, а кое-кто просто стоял. На костре в большом котле с приваренными ручками булькала конина. Как я догадался, что это конина? Просто из котла торчала конская нога с подкованным копытом, вся в густой шерсти. Длинная шерсть свисала, как борода у козы, а подкова в форме полумесяца блестела на солнце. Повар подложил в костер сосновую ветку, дым пошел столбом, вода в котле забурлила, и несчастная лошадиная нога начала беспрестанно подрагивать.
Подбежавший мужчина, по виду офицер, вежливо предложил нам повернуть назад. Матушка холодно отказалась:
– Будешь настаивать, служивый, мы, конечно, уйдем. Но нам придется крюк дать.
– Вы что, смерти не боитесь? – поразился тот. – Ведь вас может разнести в клочья! Наши снаряды тяжеленные, огромные сосны и те на щепки раскалывают.
– Мы и сюда-то добрались не потому, что боимся смерти, а потому, что смерть нас боится, – заявила матушка.
Офицер отошел в сторону:
– А что я, собственно, вас держу? Вот уж любитель во всё нос совать… Ладно, идите.
Дальше мы брели уже по краю белой солончаковой пустоши. Окаймлявшие ее со всех сторон дюны были усыпаны солдатами, как саранчой. Их было столько, что, казалось, даже песок изменил цвет под стать их форме. Между дюнами, вздымая клубы пыли, носились маленькие, похожие на кроликов лошадки. Сотни дымков от костров поднимались вверх и, достигнув ярко освещенного солнцем пространства, рассыпались на клочки, неспешно сливаясь в пелену. Расстилавшуюся впереди серебристую, как море, пустошь можно было видеть лишь на расстояние полета стрелы: всматриваться вдаль не позволял слепящий свет. Выбора у нас не было, мы могли лишь следовать за матушкой. Точнее, за Лайди. На всем протяжении этого врезавшегося мне в память похода она тащила за собой тележку, как безропотный трудяга мул. Она и пальнуть из тяжеленной винтовки могла, защищая место нашего ночлега. Лайди стала мне ближе, я проникся к ней уважением. И хотя в прошлом она строила из себя дурочку, из ее героико-романтической арии этой высокой ноты не выкинешь.
Мы продвигались по пустоши все дальше, и месить грязь разбитой дороги становилось даже труднее, чем идти по бездорожью. Поэтому мы свернули на солончаки, которые из-за клочков еще не растаявшего снега смотрелись как лысина на запаршивевшей голове. А редкие кустики сухой травы напоминали остатки волос. Казалось, отовсюду грозит опасность, но в ясном небе раздавались трели жаворонка, а стайка бурых, как пожухлая трава, кроликов, выстроившись полукругом в боевом порядке и пронзительно вереща, нападала на старого седого лиса. Должно быть, они изрядно от него натерпелись, раз сейчас так смело шли в атаку. Позади кроликов дикие козы с точеными мордами постоянно перебегали с места на место, и было непонятно, то ли они на стороне кроликов в этой схватке, то ли просто глазеют на происходящее.
В траве блеснул какой-то предмет. Ша Цзаохуа подняла его и передала мне. Это была консервная банка, а в ней – несколько золотистых рыбок, залитых маслом. Я вернул банку Ша Цзаохуа. Она вытащила одну рыбешку и протянула матушке. Та отказалась:
– Не буду, сама ешь.
Ша Цзаохуа слопала рыбку, вытянув мордочку, как кошка. Из корзины с мычанием протянул грязную ручонку старший немой. То же сделал и младший. Ша Цзаохуа сначала глянула на матушку, словно спрашивая разрешения, но взгляд матушки был устремлен вдаль. Ша Цзаохуа дала братьям по рыбке, и банка опустела. Осталось лишь несколько отвалившихся кусочков и немного желтого масла. Высунув длинный язык, она вылизала банку дочиста.
– Отдохнем, пожалуй, – произнесла матушка. – Еще немного, и церковь будет видна.
Мы улеглись на землю и уставились в небо. Матушка со старшей сестрой скинули обувку и положили на оглобли и на передок тележки, вытряхнув из уголков щелочную пыль. Их голые пятки напоминали гнилые бататы. Над самой землей вдруг порскнули испуганные птицы. Коршуна заметили, что ли? Нет, это не коршун. Это была пара летающих кораблей с крыльями одно над другим. Жужжа, как тысячи работающих прялок, они приближались с юго-востока. Сперва летели медленно и на большой высоте, но, оказавшись у нас над головой, быстро снизились и увеличили скорость. Они тупо мчались вперед, как телята, у которых выросли крылья; пропеллеры бешено вращались и гудели, будто рой пчел над головой коровы. Один прошел почти над оглоблями нашей тележки, и летчик в защитных очках как-то странно усмехнулся за стеклом кабины, будто старый приятель, которого знаешь много лет. Лицо показалось знакомым, но рассмотреть его я не успел, потому что видение это мелькнуло, подобно вспышке молнии. Поднялся вихрь белой пыли, и на нас, словно град пуль, посыпались стебли травы, песчинки и кроличьи горошины. Взлетела в воздух вырванная из рук Ша Цзаохуа банка. Выплюнув забившуюся в рот пыль, я испуганно вскочил. Другой воздушный корабль налетел вслед за первым с еще большей свирепостью. Из-под брюха вырвались два длинных язычка огня. Вокруг зацокали пули, вырывая куски земли. Волоча за собой три полоски дыма, он качнул крыльями и ушел в сторону дюн. Тявкая по-собачьи, из-под крыльев продолжали вылетать язычки пламени, и песок дюн то тут, то там поднимался облачком желтой пыли. Корабли кувыркались в воздухе, как ласточки над водой, то стремительно ныряя вниз, то резко взмывая вверх. Стекла кабин отбрасывали на солнце серебристые отблески, а металл крыльев отливал синевой. Среди облаков пыли прыгали и кричали всполошившиеся солдаты в хаки. Небо окрасилось желтыми язычками ураганного орудийного огня, который вместе с винтовочными выстрелами сливался в оглушающий гул. Покачивая крыльями, как большие испуганные птицы, воздушные корабли бороздили пространство, и их моторы продолжали свою безумную песнь. И вдруг один летающий корабль словно завис в воздухе, из брюха у него потянулся густой шлейф черного дыма. Корабль тащился, захлебываясь и раскачиваясь, потом завертелся винтом и рухнул на пустошь, подняв тупым, как лемех, носом целую тучу пыли. Крылья задрожали, но ненадолго: в следующий миг из брюха вырвался огромный огненный шар и раздался оглушительный взрыв, от которого вздрогнули все кролики в округе. Другой корабль сделал в воздухе круг, словно оплакивая товарища, и улетел.
Только тут мы заметили, что у старшего немого осталось лишь полголовы, а в животе у младшего зияет дыра величиной с кулак. Он был еще жив, и зрачки его были направлены в нашу сторону. Матушка схватила горсть земли, намереваясь заткнуть эту дыру, из которой уже текла зеленоватая жидкость и вываливались, пошипывая, как угри, серовато-белые кишки. Горсть за горстью сыпала она землю в эту дыру, но напрасно. Внутренности младшего немого уже заполнили полкорзины. Моя коза взбрыкнула передними ногами, издав несколько странных звуков, брюхо у нее сжалось в конвульсии, спина выгнулась, и изо рта выскочил ком травы. Опустив измазанные в крови и земле руки, матушка застыла, уставившись на кишки. Губы дрогнули, рот вдруг широко раскрылся, и оттуда вылетел алый сгусток крови. Матушка разрыдалась.
Из замаскированных в рощице орудий в сторону нашей деревни один за другим полетели черные, как воронье, снаряды. От синих отсветов небо над рощицей стало лиловым, солнце потускнело. После первого залпа по пустоши прокатились громовые раскаты, а после приглушенных, как звуки треснувшего гонга, разрывов один за другим над деревней стали подниматься белые дымки. С противоположного берега Цзяолунхэ в ответ заговорили еще более мощные орудия: часть снарядов угодила в рощицу, другие разорвались на пустоши. Что тут началось! Снаряды летали туда-сюда, словно навещающие друг друга родственники, и горячий воздух волнами накрывал пустошь. Рощица вскоре уже горела, орудия в ней замолчали. Со стороны деревни пушки палили беспрерывно, а снаряды с каждым разом ложились всё дальше. В небе над дюнами вдруг разлилось синее зарево, и в сторону деревни снаряды полетели один за другим. Залпы этих орудий превосходили залпы батареи в рощице и по частоте, и по разрушительной силе. Снаряды первой батареи, замаскированной в рощице, я назвал вороньем, а те, что вылетали из орудий за дюнами, можно было сравнить с аккуратненькими черными поросятами, которые с громким хрюканьем, крутя хвостиками, устремлялись на маленьких коротких ножках в сторону нашей деревни. Достигнув цели, они превращались в огромных черных пантер, тигров и диких кабанов с оскаленными клыками и рвали на куски все, что попадалось на их пути. Во время артиллерийской канонады снова появились воздушные корабли, на этот раз целая дюжина. Летели они парами, крыло к крылу, на большой высоте и сбрасывали вниз яйца, от которых на пустоши остал