– Слишком молодой вам не подойдет, почтенная тетушка, – заявила Цзи Цюнчжи. – Примерно одного с вами возраста лишь Сыма Тин. У него репутация хоть и запятнана, но своими заслугами он вину загладил. Да и отношения между вашими семьями не совсем обычные.
Матушка криво усмехнулась:
– Его младший брат мне зятем приходится, красавица!
– Какое это имеет значение! – возразила Цзи Цюнчжи. – Вы же не кровные родственники.
Общая свадебная церемония сорока пяти пар проходила в полуразрушенной церкви. Я тоже присутствовал, хотя было ужасно противно. Матушка стояла среди вдов, и ее опухшее лицо заливала краска. Стоявший в рядах мужчин Сыма Тин без конца чесал покалеченной рукой голову. То ли чтобы покрасоваться, то ли чтобы скрыть смущение – не знаю.
От имени властей Цзи Цюнчжи поздравила новоиспеченные пары и вручила по куску мыла и полотенце. Деревенский староста выписал свидетельства о браке. Принимая полотенце и свидетельство, матушка застеснялась, как молоденькая.
От гадливости у меня внутри все будто горело, лицо пылало от стыда за матушку. Стена, где висел когда-то жужубовый Иисус, теперь была покрыта слоем пыли. А на возвышении, где меня крестил пастор Мюррей, стояла толпа не ведающих стыда мужчин и женщин. Они прятали глаза, словно воришки. Матушка вон уже седая, а собирается замуж за старшего брата собственного зятя. Да не собирается, вышла уже! И ничего за этим браком нет, кроме желания Сыма Тина не таясь спать с матушкой под одним одеялом. И он будет лапать ее роскошную грудь, как лапали груди моих сестер Сыма Ку, Бэббит, Ша Юэлян и Сунь Буянь. При мысли об этом меня словно шальной стрелой пронзило и на глазах выступили слезы ярости. Женщина из чиновных бросила в сторону растерянных новобрачных горсть пожухлых лепестков чайной розы. Будто грязные капли дождя или высохшие птичьи перья, они осыпали тронутые сединой, но блестевшие от настоя коры вяза волосы матушки.
Я выскочил из церкви, словно перепуганная собачонка. На пустынной улице, как живой, мне явился пастор Мюррей. Он медленно брел в своем черном халате. Лицо грязное, в волосах желтоватые ростки пшеницы. Глаза печальные, две стылые красные виноградины. Я сообщил ему, что матушка сочеталась браком с Сыма Тином. Лицо у него передернулось, как от боли, и он весь вместе с черным халатом разлетелся на мелкие кусочки, словно прелая черепица, и испарился завитушками вонючего черного дыма.
Старшая сестра, изогнув белоснежную шею, мыла во дворе густые черные волосы. Она стояла, склонившись над тазом, и прекрасные розовые груди весело и мелодично ворковали при этом, как две иволги. Когда она выпрямилась, несколько капель чистой воды скользнули по ложбинке между ними. Подняв руку, она подобрала волосы сзади и, прищурившись, глянула на меня с холодной усмешкой.
– Слышала? Она за Сыма Тина выходит!
Снова та же усмешка и полное безразличие.
В воротах показалась матушка с этими позорными лепестками на волосах. Она вела за руку Юйнюй, а следом печально плелся Сыма Тин. Старшая сестра взяла таз и выплеснула воду, веером сверкнувшую в воздухе. Мачушка вздохнула, но ничего не сказала. Сыма Тин достал из-за пазухи свою медальку и протянул мне. «Подлизаться, что ли, хочет или заслугами похвастаться?» – думал я, мрачно уставившись на застывшую у него на лице деланую улыбочку. Он отвел взгляд и тихо кашлянул, чтобы скрыть смущение. Я схватил его медальку и швырнул изо всей силы. Волоча за собой золотистую ленточку, эта в общем-то нелегонькая штуковина птичкой перелетела через крышу дома.
– А ну подними! – раздался окрик матушки.
– Не подниму! Ни за что не подниму!
– Ладно, ладно! – встрял Сыма Тин. – Чего ее хранить, никчемная вещь.
Матушка дала мне затрещину. Я притворно рухнул навзничь и принялся кататься по земле, как осел.
Матушка поддала мне ногой, а я злобно выдохнул:
– Бесстыжая! Бесстыжая!
Она замерла, горестно свесив большую тяжелую голову, и из груди ее вырвался то ли вой, то ли плач; потом она резко развернулась и бросилась в дом. Сыма Тин вздохнул, присел под грушу и закурил. Выкурив несколько сигарет подряд, он встал:
– Иди поговори с матерью, старший племянник. Не позволяй ей плакать.
Он достал из-за пазухи свидетельство о браке, разорвал на куски, швырнул на землю и, сгорбившись, вышел со двора: со спины – старик стариком, одной ногой в могиле.
Глава 30
Старинные темные очки с алмазной полировкой Сыма Ку подарил своему почтенному наставнику господину Цинь Эру в день рождения, будучи на пике своей военной славы и власти. И вот теперь, нацепив на нос этот контрреволюционный подарок, Цинь Эр сидел за сложенной из позеленевших кирпичей кафедрой с учебником родной речи в руках и дребезжащим голосом тягуче зачитывал сочетания иероглифов. Шел урок для первого набора разновозрастных первоклассников дунбэйского Гаоми. Тяжелые очки учителя сползли на половину изогнутого крючком носа; с кончика носа свешивалась зеленая сопля. Казалось, она вот-вот упадет, но почему-то не падала.
– Да ян да. – Большие козы – большие, – выпевал Цинь Эр. – На дворе стоял палящий июньский зной, а он восседал в черной бархатной шапочке с красной кисточкой и в черном стеганом халате.
– Да ян да! – вопим мы, стараясь произносить слова так же, как он.
– Сяо ян сяо. – Маленькие козы – маленькие, – заунывно выводит он.
На улице жарко и душно, в классе темно и сыро, мы все босиком и в коротких штанах и при этом обливаемся потом, а он сидит разодетый, но лицо мертвенно-бледное, губы посинели, будто озяб.
– Сяо ян сяо, – повторяем мы звонкими голосами.
В классе висит застарелый запах мочи, как в давно не чищенной овчарне.
– Да ян сяо ян шань шан пао. – Большие козы и маленькие козы бегают по горам.
– Да ян сяо ян шань шан пао, – повторяем мы.
– Да ян пао, сяо ян цзяо. – Большие козы бегают, маленькие козы блеют.
– Да ян пао, сяо ян цзяо, – опять повторяем мы.
Учитывая мой обширный опыт общения с козами, я знаю, что большая коза с длинным выменем бегать не может. Ей и ходить-то неудобно, какое там бегать! То, что маленькие козы блеют, вполне может быть, и то, что бегают, тоже возможно. Большие козы мирно пасутся себе на лугу, а козлята – те, да, бегают и блеют. Так и подмывало поднять руку и задать вопрос, но я не осмелился. Перед учителем всегда лежит линейка – специально, чтобы лупить по ладоням.
– Да ян чиде до. – Большие козы едят много.
– Да ян чиде до, – послушно повторяем мы.
– Сяо ян чиде шао. – Маленькие козы едят мало.
– Сяо ян чиде шао, – эхом откликаемся мы.
Тоже верно: большие козы, конечно, едят больше, чем козлята, а козлята, надо думать, едят меньше коз.
– Да ян да. Сяо ян сяо.
Так, козы наелись, начнем всё с начала. Пожилой учитель без устали продолжает читать, а класс уже начинает потихоньку бузить. Вот У Юньюй, восемнадцатилетний крестьянский сын, высоченный и здоровенный, просто жеребец. Его уже женили на вдове Лань Шуйлянь, торговке доуфу124. Она старше его на восемь лет, а уже ходит с выпирающим животом и скоро должна родить. Так вот этот будущий папа вытащил из-за пазухи ржавый пистолет и втихаря прицелился в красную кисточку на черной шапочке господина Цинь Эра.
– Да ян пао, да ян… – Бабах!
По классу прокатился смешок. Учитель поднял голову и своими белесыми бараньими глазками уставился на нас поверх очков. В них все расплывалось, он почти ничего не видел. Потом снова принялся читать:
– Сяо ян цзяо… – Бабах! Это У Юньюй опять озвучил свой выстрел по качающейся красной кисточке. Класс так и грохнул, а учитель схватил линейку и хлопнул по столу, как судейский чиновник:
– Тишина! – И чтение возобновилось.
Со своего места тихонько встал семнадцатилетний сын крестьянина-бедняка Го Цюшэн. Он крадучись подобрался к кафедре, пристроился за спиной старика учителя, по-крысиному закусил выступающими передними зубами нижнюю губу и, как заправский минометчик, стал будто бы закладывать мину в иссохшую голову учителя, как в ствол миномета. А потом «выстрелил». Что тут началось! Класс просто покатывался со смеху. Верзила Сюй Ляньхэ колотил по столу, а пухлый коротышка Фан Шучжай раздирал лежащую перед ним книгу, швырял вверх обрывки, и клочки сероватой бумаги кружились в воздухе, как бабочки.
Цянь Эр беспрестанно стучал по столу, но утихомирить разошедшихся учеников не удавалось. Он оглядывал класс поверх очков, пытаясь понять, в чем дело. Го Цюшэн продолжал свои чрезвычайно оскорбительные для учителя телодвижения, ученики же – а ведь всем уже больше пятнадцати! – вопили как сумасшедшие. Случайно Го Цюшэн задел ухо старика, тот резко обернулся и застал обалдуя на месте преступления.
– Отвечай урок! – сурово потребовал учитель.
Го Цюшэн стоял у кафедры, сама покорность и наивность, но на лице то и дело проскальзывала наглая ухмылка. Он вывернул нижнюю губу так, чтобы губы выпирали, как пупок; прикрыл один глаз и скосил рот на сторону, потом напрягся и пошевелил ушами.
– Отвечай урок! – сердито повторил Цинь Эр.
– Да нян да. – Большие бабы большие. Сяо нян сяо. – Маленькие бабы маленькие, – выдал Го Цюшэн. – Да нян чжуйчжэ, сяо нян пао. – Большие бабы догоняют, маленькие удирают…
Класс взорвался бешеным хохотом. Цинь Эр поднялся, опираясь о край кафедры. Седая бородка подрагивала, губы тряслись:
– Негодный юнец! Негодникам учение не впрок!
Старик потянулся за линейкой, схватил руку Го Цюшэна и прижал к столу:
– Негодный юнец! – Бац! Он свирепо вытянул Го Цюшэна по ладони, и тот резко вскрикнул. Глянув на него, Цинь Эр снова занес было линейку, но рука у него вдруг словно застыла в воздухе: на лице Го Цюшэна появилось вызывающе-дерзкое выражение люмпен-пролетария, черные глаза обесцветились, в них сквозила ненависть. В смятенном взоре учителя читалось поражение, рука с линейкой бессильно упала. Что-то бормоча себе под нос, он снял очки, положил в металлический футляр, обернул его куском синей ткани и сунул за пазуху. Туда же последовала и линейка, которой он когда-то лупил Сыма Ку, этого смутьяна, врага рода человеческого. Затем снял шапочку, поклонился Го Цюшэну, поклонился всему классу и дребезжащим голоском, вызывавшим одновременно и жалость, и отвращение, возгласил, используя выражения класси