ческого литературного языка:
– Цинь Эр – неисправимый глупец, господа. Переоценил свои возможности, как богомол в тщании остановить колесницу. Должен бы покинуть мир сей, но увы. А цепляющийся за жизнь старец все равно что тать. Провинности мои велики, прошу у всех прощения!
Он почтительно сложил руки перед животом, помахал ими несколько раз, потом согнулся в глубоком поклоне, как вареная креветка, и, легко ступая, мелкими шажками вышел из класса. Донеслось его чуть слышное покашливание. На этом урок закончился.
Следующим был урок музыки.
Наш учитель музыки, та самая присланная из уезда Цзи Цюнчжи, ткнула концом указки в только что написанные на доске два больших иероглифа «инь» и «юэ»125 и громко сказала:
– Начинаем урок музыки. Учебных материалов нет, все материалы здесь, здесь и здесь. – И она указала себе на голову, грудь и живот. Потом повернулась лицом к доске и, выводя на ней иероглифы, продолжила: – Понятие «музыка» включает в себя много чего. Игра на флейте, на хуцине, напевание какого-то мотивчика, исполнение арии из оперы и так далее – все это музыка. Сейчас вы не понимаете, но, возможно, когда-нибудь поймете, что петь – значит воспевать что-либо, но далеко не всегда. Пение – одно из важнейших музыкальных занятий, а для нашей отдаленной деревушки, можно сказать, главное содержание уроков музыки. Сегодня мы разучим песню.
Она продолжала писать и говорить, а я смотрел в окно. Оно выходило в поле, и я видел, с какой завистью смотрят в сторону школы сын контрреволюционера Сыма Лян и дочь предателя китайского народа Ша Цзаохуа, которым не разрешили ходить в нее. Они пасли коз, стоя по колено в траве, а за ними высились подсолнухи – с толстыми стеблями, мясистыми листьями и ярко-желтыми цветками. Большие головы подсолнухов глядели печально, созвучно тому, что творилось в моей душе. Я косился на эти сверкающие глазенки и с трудом сдерживал слезы. Оглядывая окно, на скорую руку сколоченное из толстых ивовых стволов, я представлял себе, что превращаюсь в желтенькую хуамею, вылетаю на волю, окунаясь в золотистые лучи полуденного июньского солнца, и опускаюсь на один из этих подсолнухов, где полно тли и божьих коровок.
– Сегодня мы будем разучивать песню под названием «Песнь освобождению женщины».
Учительница нагнулась и, выставив округлый, как у кобылки, зад, стала быстро дописывать в низу доски последние строчки. И тут прямо в этот соблазнительный зад угодила пролетевшая мимо меня стрелка с перьями на хвосте и головкой, смазанной клейким варом из персикового дерева. По классу прокатился злорадный смешок. Сидевший сразу за мной стрелок, Дин Цзиньгоу, с важным видом помахал пару раз бамбуковым луком и поспешно спрятал его. Учительница отцепила стрелу, осмотрела, усмехнулась и бросила на кафедру, где та покачалась и застыла.
– Неплохо стреляете, – спокойно проговорила она, положила туда же указку и повесила на стул застиранную добела форменную военную куртку. И перед нами предстала совсем другая женщина. Белая блузка с короткими рукавами и отложным воротничком, перехваченная широким кожаным ремнем, почерневшим и лоснящимся от времени. Тонкая талия, высокая грудь, пышные бедра. Широченные армейские брюки, тоже застиранные до белизны, и белые, по последней моде, туфли-тенниски. Выглядела она очень эффектно, а чтобы усилить эффект, затянула пояс на последнюю дырочку. На губах у нее играла усмешка, она была очаровательна, как белая лиса. Но улыбка мгновенно исчезла и сменилась жестокостью белой лисы. – Только что вы довели учителя Цинь Эра, и он ушел, – надо же, какие герои! – насмешливо проговорила она, взяв стрелу. – Кто же, интересно, этот чудо-стрелок? – Она повертела стрелу, зажав тремя пальцами. – Может, Ли Гуан?126 Или Хуа Жун?127 Хватит ли ему духу подняться и назвать себя? – Она окинула нас холодным взглядом красивых черных глаз. Никто не встал, и она, схватив указку, шарахнула по столу. – Предупреждаю, чтоб никаких хулиганских выходок на моих уроках не было. Заверните их в тряпочку и отнесите домой своим мамашам.
– А у меня мать умерла! – громко выкрикнул У Юньюй.
– У кого это мать умерла? Ну-ка встань. – У Юньюй спокойно поднялся. – Выйди сюда, дай посмотреть на тебя.
В маслянистой, как змеиная кожа, шапочке, в которой он ходил круглый год, прикрывая проплешины, и которую, говорят, не снимал даже на ночь, даже купаясь в реке, У Юньюй молодцевато подошел к кафедре.
– Как тебя зовут? – мягко улыбнулась учительница. У Юньюй с героическим видом назвался. – Меня, – обратилась она ко всему классу, – зовут Цзи Цюнчжи. Я сызмальства осталась без родителей и до семи лет обитала на куче мусора. Потом прибилась к бродячему цирку и какого только хулиганья и отребья в этих странствиях не повидала. Научилась выполнять трюки на велосипеде, ходить по канату, глотать мечи, дышать огнем, потом стала дрессировать животных – сначала собак, потом обезьян. Дошло дело и до медведей, а в конце концов и до тигров. Собаки у меня прыгали через обруч, обезьянки лазали по шесту, медведи катались на велосипеде, а тигры перекатывались через себя. В семнадцать лет я вступила в ряды революционной армии, сражалась, обагряя меч кровью врагов. В двадцать меня послали в Восточно-Китайскую военную академию, где меня обучили спортивным играм, рисованию, пению и танцам. В двадцать пять я вышла замуж за Ма Шэнли, начальника разведки в службе безопасности, знатока боевых искусств, с которым могу драться на равных. Думаете, заливаю? – Подняв руку, она чуть поправила короткую стрижку. Пышущее здоровьем, смуглое лицо настоящего революционера, полные жизни, гордо выпирающие груди. По-боевому вздернутый нос, тонкие, волевые губы и белые, как известь, зубы. – Я, Цзи Цюнчжи, даже тигров не боюсь, – произнесла она сухим, как древесный пепел, голосом, презрительно глядя на У Юньюя. – Думаешь, тебя испугаюсь? – Говоря эти полные презрения слова, она ловко просунула кончик длинной указки под край его змеиной шапочки и быстрым движением, будто снимая блин со сковородки, сдернула ее. И все это за какую-то секунду.
У Юньюй обхватил руками голову, она теперь походила на гнилую картофелину. Заносчивость бесследно исчезла, и на лице у него появилось глупое-преглупое выражение. Все так же держась за голову, он взглянул вверх в поисках предмета, скрывавшего это безобразие. А шапочка весело крутилась в воздухе на высоко поднятой указке, которая повиновалась ловким движениям учительницы. Крутила она ее так мастерски, так чарующе, что у самого У Юньюя от этого представления дух захватило. Одно движение – и шапочка взлетает вверх, и тут же опять на кончике указки и вертится, вертится… Я был просто поражен. Она послала шапочку в воздух еще раз. А когда та, вращаясь, стала снижаться, сделала неуловимое движение указкой, и этот уродливый, распространяющий мерзкую вонь предмет лег прямо под ноги У Юньюю.
– Подними свою дрянную шапчонку и вали на свое место, – с отвращением скомандовала Цзи Цюнчжи. – Я соли больше съела, чем ты лапши, мостов больше перешла, чем ты исходил дорог. – Она опять взяла со стола стрелу. – Ты, да-да, ты! – пронзила она ледяным взглядом одного из учеников, Дин Цзиньгоу. – Неси сюда лук! – Тот вскочил и, подойдя к кафедре, послушно положил лук. – Ступай на место! – последовал приказ. Взяв в руки лук, она натянула его. – Бамбук слишком мягок, да и тетива не годится! – заключила она. – Тетиву из коровьих сухожилий делать надо. – Наладив стрелу на тетиву из конского волоса, она легонько натянула ее и прицелилась в голову Дин Цзиньгоу. Тот нырнул под стол. В струящемся из окна свете с жужжанием летала муха. Цзи Цюнчжи тщательно прицелилась, тетива загудела, и сраженная муха упала на пол. – Еще доказательства нужны? – вопросила она. В классе стояла мертвая тишина. Она мило улыбнулась, и на подбородке обозначилась очаровательная ямочка. – Ну а теперь начнем урок. Сначала прочитаем вслух слова песни:
Старый уклад с мрачным колодцем сравню, сухим и бездонным,
в нем мы – угнетенный народ, а женщин бесправней нет.
Новое общество с солнцем сравню, благодатным, дарящим,
несет для всего народа, для женщин свободы свет.
Глава 31
На уроке Цзи Цюнчжи я превзошел всех прекрасной памятью и музыкальным дарованием. Но не успел я допеть «Песнь освобождению женщины» до слов «женщин бесправней нет», как раздался голос матушки. Она стояла под окном с завернутой в белое полотенце бутылочкой козьего молока и раз за разом негромко звала:
– Цзиньтун, иди молоко пить! Цзиньтун, молоко!
Матушкин зов и запах молока мешали сосредоточиться, но спеть к концу урока все слова и сделать это четко и правильно смог лишь я один и единственный из сорока учеников Цзи Цюнчжи удостоился ее щедрой похвалы. Она спросила, как меня зовут, попросила еще раз встать и спеть. Как только она объявила, что урок окончен, в окне тут же появилась матушка со своей бутылочкой. Я не знал, как быть, а матушка сказала:
– Пей быстрее, сынок! Какой ты молодец, мама так рада за тебя!
В классе раздался приглушенный смех.
– Бери, деточка, что тут такого? – удивилась она.
Обдав нас свежестью зубного порошка, подошла Цзи Цюнчжи. Она совсем неофициально оперлась на указку и приветливо обратилась к стоявшей под окном матушке:
– А, это вы, почтенная тетушка! Впредь во время урока, пожалуйста, не мешайте.
От звука ее голоса матушка замерла, а потом почтительно затарахтела, напряженно вглядываясь в полумрак класса:
– Он у меня единственный сын, учительница, а хвороба эта сызмальства, ничего есть не может. Маленьким на одном моем молоке держался, теперь вот козьим спасается. В полдень надоила мало, так не наелся, боюсь, до вечера не дотянет…
Цзи Цюнчжи улыбнулась мне:
– Бери давай, а то мать держит и держит. – Я взял бутылочку, щеки горели. – Но это не дело, – обратилась Цзи Цюнчжи к матушке. – Надо заставлять его есть всё. А вырастет, пойдет в школу средней ступени, в университет, так и будет, что ли, козу за собой таскать? – Она, наверное, представила, как высоченный ученик входит в класс, волоча за собой козу, потому что рассмеялась – беззлобно и открыто. – Сколько же ему лет? – воскликнула она.