– Тринадцать, в год Кролика родился, – сказала матушка. – Я тоже ужасно переживаю, но воротит его от всего. Да еще живот болит так, что аж пот прошибает, даже страшно становится…
– Ну хватит, мама! – недовольно вмешался я. – Не рассказывай! Не буду пить! – И сунул бутылочку обратно в окно.
– Не надо так, Шангуань, – потрепала меня по уху Цзи Цюнчжи. – От этой твоей привычки избавляться надо. Пей лучше. – Обернувшись, я взглянул в ее посверкивающие в полумраке глаза и преисполнился великого стыда. – Запомните все: не следует смеяться над слабостями других, – добавила она и вышла из класса.
Отвернувшись к стене, я в два счета опорожнил бутылочку и вернул ее матушке:
– Мама, больше не приходи.
На перемене бузотеры У Юньюй и Дин Цзиньгоу сидели на своих скамейках тише воды ниже травы. Толстяк Фан Шучжай забрался на парту, снял пояс и затянул на балке, изображая, что вешается, и визгливым вдовьим голосом запричитал:
– Эр Гоу, Эр Гоу, как ты жесток! На запад ушел, разведя рукава, – как ты мог! Оставил рабу свою, бросил свой дом, все ночи ей мерзнуть на ложе пустом. Все сердце червем источила мне грусть, уж лучше к Источнику128 тоже вернусь…
Он все причитал и причитал, и в конце концов на его пухлых поросячьих щечках на самом деле появились полоски слез, а в рот полились сопли в два ручья.
– Нет мне жизни, – взвыл он, встав на цыпочки и просунув голову в петлю. – Нет мне жизни! – снова возопил он, взявшись обеими руками за петлю и подпрыгнув; потом подпрыгнул еще раз с криком «Пожил довольно!». По классу прокатился какой-то странный смешок. У Юньюй, который весь еще кипел от пережитого унижения, оперся двумя руками и, как жеребец, лягнул ногами парту, на которой стоял Фан Шучжай. Парта опрокинулась, и тело толстяка вдруг повисло в воздухе. Он пронзительно заверещал, вцепившись руками в петлю и отчаянно болтая короткими толстыми ножками. Движения становились все медленнее, лицо побагровело, на губах выступила пена, и он замычал в предсмертных судорогах.
– Повесился! – Несколько учеников помладше с криком в ужасе выскочили из класса. – Повесился! Фан Шучжай повесился!
Обмякшие руки Фан Шучжая уже бессильно повисли, ноги больше не дергались, пухлое тело вдруг вытянулось, и из штанов змеей выскользнули звучно испущенные ветры. Ученики растерянно метались по двору. Из учительской выскочила Цзи Цюнчжи, а с ней несколько мужчин, имен которых я не знал, как и не знал, что они преподают. «Кто повесился? Кто?» – громко спрашивали они на бегу, спотыкаясь о еще не убранный строительный мусор. Перед ними неслась толпа возбужденных и перепуганных школьников. Цзи Цюнчжи двигалась большими прыжками, как лань, и вскоре уже стояла в классе.
– Где он? – Она растерянно шарила вокруг глазами, мало что видя из-за резкого перехода от яркого солнечного света к полумраку класса. Грузное тело Фан Шучжая лежало на полу, как туша зарезанного поросенка. Черный полотняный пояс, из которого он смастерил петлю, скрутился и лопнул.
Опустившись перед ним на корточки, Цзи Цюнчжи схватила его за руку и перевернула лицом вверх. Я видел, как она нахмурилась, выпятила губы и зажала нос. Вонь от Фан Шучжая шла неимоверная. Она тронула его пальцем за нос, потом со свирепым выражением ткнула ногтем в желобок под носом. Фан Шучжай поднял руку и попытался отвести ее палец. Она хмуро встала и пихнула его ногой:
– Поднимайся!
– Кто опрокинул парту?! – Она стояла у кафедры, кипя от негодования.
– Я не видел. И я не видел. Я тоже не видел, – послышались голоса.
– Ну и кто же тогда видел? Или кто сделал это? Может, хоть раз смелости наберетесь?!
Все сидели, понурив головы. В мертвой тишине раздавались лишь всхлипывания Фан Шучжая.
– Чтоб я тебя не слышала! – хлопнула она ладонью по столу. – Коль решил помереть, так это пара пустяков. Погоди вот, научу тебя кое-каким способам. Не верю, что никто не видел, как опрокинули парту. Шангуань Цзиньтун, ты мальчик честный, может, ты скажешь? – Я уставился в пол. – Подними голову и смотри мне в лицо, – скомандовала она. – Знаю, тебе страшно, но я за тебя заступлюсь, не бойся.
Я поднял голову, глянул в красивые глаза истинной революционерки, в памяти всплыл свежий запах зубного порошка, и меня тут же будто прохватило порывом промозглого осеннего ветра.
– Я верю, у тебя достанет смелости не покрывать плохих людей и их черные дела, – громко произнесла она. – Это необходимое качество для всех детей нового Китая.
Чуть покосившись влево, я столкнулся с грозным, не сулящим ничего хорошего взглядом У Юньюя и снова свесил голову на грудь.
– Ну-ка встань, У Юньюй, – спокойным голосом велела Цзи Цюнчжи.
– Это не я! – заорал тот.
– Что же ты тогда переживаешь? Чего разорался? – усмехнулась она.
– Все равно не я… – чуть слышно промямлил У Юньюй, ковыряя ногтем парту.
– Настоящий мужчина держит ответ за свои поступки, У Юньюй!
Тот оставил парту в покое и медленно поднял голову. Лицо его исказила гримаса злобы. Он швырнул на пол учебник, завернул грифельную доску и карандаш в кусок синей ткани, сунул под мышку и презрительно заявил:
– Ну я перевернул, и что дальше? Сдалась мне эта ваша учеба паршивая! И не хотел я учиться вовсе, это вы меня подбили! – И с надменным видом направился к выходу, долговязый, широкий в кости: ну просто воплощение грубого, неотесанного остолопа – и по виду, и по манерам. У дверей на пути у него встала Цзи Цюнчжи. – Прочь с дороги! – рявкнул он. – Чего лезешь?!
Она одарила его милой улыбкой:
– Хочу, чтобы такой презренный недоделок, как ты, запомнил: за сотворенное зло… – Правой ногой она вдруг молниеносно ударила его по колену. Взвыв от боли, У Юньюй рухнул на четвереньки. – …всякий мерзавец понесет наказание!
У Юньюй запустил в нее грифельной доской и попал прямо в грудь. Схватившись за ушибленное место, Цзи Цюнчжи вскрикнула. У Юньюй поднялся и, хорохорясь, заявил:
– Думаешь, я тебя испугался? Я крестьянин-арендатор в третьем поколении. Все мои родственники – семьи обеих тетушек и бабки – крестьяне-бедняки. Мать родила меня на дороге, когда нищенствовала!
Учительница потерла грудь:
– Не хочется, честно говоря, руки марать о такого пса паршивого. – Она сплела пальцы и надавила до хруста в суставах. – Мне наплевать, в третьем поколении ты крестьянин или в тридцатом, но проучить тебя все-таки придется! – Незаметное движение кулака – и от удара в скулу У Юньюй взвыл и пошатнулся. После второго, еще более мощного, удара по ребрам он получил еще ногой по лодыжке и, растянувшись на полу, захныкал, как маленький. Цзи Цюнчжи подняла его за шкирку и ухмыльнулась, глядя на эту гнусную рожу. Потом подвела к двери, наладила ему коленом в пах, толкнула ладонью, и У Юньюй грохнулся навзничь на кучу битых кирпичей. – Ставлю тебя в известность, – сообщила она, – ты исключен.
Глава 32
Они остановили меня на тропинке, что вела из школы в деревню. У каждого в руке по упругой ветке шелковицы. Надвигались сумерки, в косо падающих лучах солнца их лица казались желтовато-восковыми, а мягкий свет придавал каждому свой оттенок – и У Юньюю в его неизменной шапочке, с распухшей щекой, и Го Цюшэну с его злобным взглядом, и Дин Цзиньгоу с черными, как древесные грибы, ушами, а также известному всей деревне каналье Вэй Янцзяо с его почерневшими зубами. В грязных канавах по обочинам тропинки покрякивали встрепанные утки. Я собрался было проскользнуть мимо, но мне преградил путь своей веткой Вэй Янцзяо.
– Чего надо? – буркнул я.
– Чего? Проучить тебя хотим сегодня, ублюдок мелкий, отродье рыжего заморского дьявола! – И зрачки его косых глаз запрыгали, как ночные мотыльки.
– Что я вам сделал… – жалобно проскулил я.
У Юньюй вытянул меня веткой. Зад обожгла нестерпимая боль. И тут они принялись охаживать меня со всех сторон – по шее, по спине, по заду, по ногам. Я громко взвыл, а Вэй Янцзяо вытащил здоровенный нож с костяной ручкой и помахал им у меня перед носом:
– Заткнись! Еще раз крикнешь, отрежу язык и нос и выколю глаза! – При виде холодно поблескивающего лезвия я пришел в ужас и умолк.
Пиная меня коленями и хлеща ветками по ногам, они, эта четверка волков, погнали меня, бедную овечку, подальше в поля. В канавах неслышно текла вода, со дна поднимались и лопались пузыри, и в опускавшихся сумерках омерзительный запах оттуда все усиливался. Несколько раз я оборачивался и молил:
– Братцы, отпустите… – Но в ответ град ударов сыпался еще чаще, а когда я вскрикивал от невыносимой боли, снова подскакивал Вэй Янцзяо со своими угрозами. Оставалось лишь безропотно сносить побои и шагать, куда вели.
Мы прошли по мосткам из накиданной соломы, и перед густыми зарослями клещевины мне велели остановиться. Вся задница мокрая – то ли от крови, то ли от мочи, не знаю. Они выстроились в одну линию, облаченные в кровавые отблески зари. Все четыре ветки совсем измочалились и из зеленых стали черными. На веерах мясистых листьев клещевины тоскливо стрекотали пузатые зеленые кузнечики. От резкого запаха ее цветков из глаз у меня покатились слезы.
– Слушай, брат, ну и чего делать-то с этим паршивцем? – подобострастно обратился Вэй Янцзяо к У Юньюю.
– Прибить его надо, я считаю! – буркнул тот, потирая распухшую щеку.
– Нет, так не пойдет, – заявил Го Цюшэн. – У его старшей сестры муж – замначальника уезда, и сама она при должности. Убьешь его – нам всем не жить.
– Можно убить, а труп – в реку, – предложил Вэй Янцзяо. – Через несколько дней будет в океане черепах кормить. И сам черт не дознается.
– Вот только убивать чур без меня, – струсил Дин Цзиньгоу. – А ну как муж его сестры, этот кровавый бандит Сыма Ку, объявится? Он за своего младшего дядюшку под корень наши семьи изведет.
Они обсуждали мою судьбу, а я слушал с полным безразличием, не испытывая ни страха, ни желания сбежать. Впав в какое-то зачарованное состояние, я даже обратил свой взор вдаль, на юго-восток, где закатным морем крови простирались луга и золотилась го