– Недосмотрела я за дочками твоими, – вновь запричитала матушка, – уж не держи на меня зла…
– Вы здесь ни при чем. За них я уже отомстил.
– Ступай, ступай же, – волновалась матушка. – Бежать тебе надо, схорониться подальше. А вот месть обидчику приведет к мести еще большей…
Сыма Ку бегом направился к печи, и, когда появился вновь, на нем уже была накидка из камыша, пулемет в руках и множество поблескивающих пулеметных лент. В один миг он исчез среди шуршащих стеблей гаоляна.
– Помни, что я тебе сказала: схоронись подальше и не убивай всех подряд!
Над полем гаоляна снова повисла тишина. Землю заливал поток лунного света. Со стороны деревни волнами докатывались голоса.
Вэй Янцзяо привел целую толпу ополченцев с фонарями, факелами, карабинами и пиками с красными кистями под началом районного уполномоченного службы безопасности. Они высыпали на площадку перед печью и с грозным видом окружили ее. Уполномоченный Ян залег со своей пластмассовой ногой за одной из куч кирпича и направил в сторону печи жестяной рупор:
– Сыма Ку! Сдавайся! От нас не убежишь!
Кричал он довольно долго, но ответа не последовало. Вытащив револьвер, он прицелился в зияющий чернотой свод печи и выстрелил пару раз. Пули ударились в камень и откликнулись звенящим эхом.
– Гранаты сюда! – обернулся Ян к ополченцам.
Один подполз к нему, как ящерица, и передал пару гранат. Ян отвинтил крышку на ручке, выдернул кольцо, которое осталось у него на пальце, швырнул гранату в печь и поспешно вжался к землю. Прогремел взрыв. Уполномоченный тут же бросил еще одну гранату. Грохот взрывов раскатился далеко вокруг, и над печью опять повисла тишина. Он схватился за рупор:
– Складывай оружие, Сыма Ку, и останешься жив! Мы пленных не обижаем! – В ответ ни звука, слышалось лишь стрекотание сверчков да громкое кваканье лягушек в канаве.
Осмелев, Ян встал с рупором в одной руке и пистолетом в другой и, крикнув: «За мной!», шагнул вперед. За ним, пригнувшись, последовали двое храбрецов – один с карабином, другой с пикой. Протез уполномоченного скрипел на каждом шагу, а сам он клонился в сторону. Они беспрепятственно проникли в старую печь и вскоре выбрались оттуда.
– Вэй Янцзяо! – взревел уполномоченный. – Ну и где же он?
– Небом клянусь, из этой печи вылез! Не верите, у них вон спросите!
– Точно он? – зло уставился уполномоченный на У Юньюя и Го Цюшэна. Дин Цзиньгоу валялся на земле без сознания. – Не обознались?
– Похоже, он… – с опаской покосился в сторону гаоляна У Юньюй.
– Один он был? – продолжал расспрашивать Ян.
– Один…
– Вооружен?
– Вроде да… Пулемет в руках… Патронами увешан с головы до ног…
Не успел У Юньюй произнести эти слова, как уполномоченный и взвод ополченцев попадали на землю кто куда, как подкошенные.
Глава 33
Выставку наглядной агитации по классовой борьбе устроили в церкви. Длинная колонна учеников подтянулась ко входу, и тут вдруг, как по команде, все громко разревелись. От плача сотни детей – даланьская начальная школа к этому времени уже расширилась и стала основной для всего Гаоми, – казалось, разрыдалась сама улица. На каменных ступенях при входе в церковь стоял новый директор школы. С явно неместным произношением он громко увещевал:
– Дети, дети, успокойтесь, держите себя в руках! – Он вытер глаза серым носовым платком, потом звучно высморкался.
Дети умолкли, по одному зашли в церковь вслед за учителями и выстроились рядами у стены в специально очерченном мелом квадрате. Вся церковь была увешана картинками, нарисованными цветной тушью, с пояснительной надписью под каждой. Рядом, с указками в руках, стояли женщины-комментаторы.
Начала объяснения наша учительница музыки Цзи Цюнчжи. За избиение ученика она была сурово наказана, и ее когда-то красивые большие глаза теперь безжизненно застыли на унылом, пожелтевшем лице. На возвышении, с которого прежде проповедовал пастор Мюррей, стоял недавно назначенный начальник района с «маузером» на бедре. Цзи Цюнчжи, указывая на рисунки, зачитывала подписи под ними, старательно выговаривая слова по-пекински.
На рисунках, висевших прямо перед учениками, была изображена природа дунбэйского Гаоми, а также историческая обстановка в обществе перед революцией и освобождением. Далее на картинке сплелись в клубок ядовитые змеи с раздвоенными красными языками. На голове у каждой было написано, кто она такая; на лбу одной из самых крупных красовалось имя отца Сыма Ку и Сыма Тина.
– «Жестоко угнетаемый ядовитыми змеями-кровососами, – бесстрастным голосом бегло читала Цзи Цюнчжи, – народ дунбэйского Гаоми прозябал в крайней нищете, жил хуже скота». – Она ткнула указкой в картинку, на которой была нарисована старуха с лицом как у верблюда, с дырявой корзинкой для подаяния и с посохом нищенки в руках. За ее лохмотья цеплялась сморщенная, как обезьянка, девочка. Черными штрихами были обозначены падающие листья, тоже черные, что доказывало наличие пронизывающего холодного ветра. – «Многим беднякам пришлось покинуть свои дома и скитаться, нищенствуя, а злые псы помещиков до крови кусали им ноги». – Указка Цзи Цюнчжи легко переместилась на следующий рисунок: большие, чуть приоткрытые, чернолаковые ворота с тремя золотыми иероглифами на табличке – Фушэнтан. Из ворот высовывается головка в шапочке с красной кисточкой – надо понимать, отродье тирана-помещика. Странное дело, этот помещичий сынок, розовощекий и ясноглазый, вовсе не вызывал отвращения, наоборот, казался очень милым. А в ногу другого малыша вцепился здоровенный рыжий пес.
Тут одна школьница начала всхлипывать. Этой, с позволения сказать, девочке из деревни Шакоуцзы было уже лет семнадцать-восемнадцать, а училась она во втором классе. Остальные с любопытством поглядывали на нее, пытаясь понять, чего это она расхныкалась. Один из учеников вскинул руку и, прервав Цзи Цюнчжи, выкрикнул лозунг. Та терпеливо ждала, не отрывая указки от рисунка. Тут же этот активист взвыл во всю глотку. Он якобы плакал, но в его покрасневших глазах не было ни слезинки. Я покосился на стоявших рядом учеников: рыдали все, и звуки эти становились всё громче, набегая волна за волной. Директор, стоявший на самом видном месте, одной рукой прикрывал лицо, а другой, сжатой в кулак, колотил себя в грудь. У стоявшего слева от меня конопатого Чжан Чжунгуана подбородок был мокрый от слюней, он тоже колотил себя в грудь обеими руками попеременно, от гнева или от горя – не знаю. Его семью зачислили в разряд крестьян-арендаторов, но до освобождения я часто видел этого «сына крестьянина-арендатора» на даланьском рынке, где он таскался за папашей, который зарабатывал на жизнь азартными играми. В руках у Чжунгуана обычно был кусок жареной свиной головы, завернутый в свежий лист лотоса, и он откусывал от него на ходу, отчего все щеки и даже лоб лоснились от жира. И вот из этого обожравшегося в свое время жирной свининкой разинутого рта текли слюни – от чувств. У пухлой девицы справа на обеих руках возле большого пальца было еще по одному, нежно-желтому, как свежий бутон. Ее звали, кажется, Ду Чжэнчжэн, но для нас она была Ду Люлю – Ду Шесть Шесть. Всхлипы, которые она исторгала, напоминали голубиное воркование. Крошечные пальчики, прижатые к лицу, подрагивали, как хвостики упитанных поросят, а меж ними сквозил лаково-черный, мрачный взгляд. Конечно, многие плакали искренне, и слезы эти были для них так дороги, что их даже не вытирали. Мне, честно говоря, было не выдавить из себя ни слезинки, и я никак не мог взять в толк: неужели несколько грубо намалеванных картинок могут так разрывать душу? Но чтобы не слишком выделяться, я решил поступать как все. Ведь я заметил, что Ду Люлю мрачно зыркает на меня, и при этом знал, как глубоко она меня ненавидит. В классе мы сидим с ней рядом, и однажды во время вечерних занятий она тайком погладила меня по ноге этим своим лишним пальцем, а сама в это время продолжала бубнить урок. В нарушение всех правил дисциплины я тогда вскочил как ужаленный, получил от учительницы нагоняй и тут же всё выложил. Сомнения нет, поступил я глупо: разве следует мальчикам отвергать подобные поползновения со стороны девочек! А если не нравится, вовсе не обязательно рассказывать об этом всем. Разобрался я, что к чему, лишь через десятилетия и даже немного пожалел: и чего я тогда не… Но в тот день при виде извивающихся, как мясистые гусеницы, пальчиков я испытал лишь страх и отвращение. Когда я выдал ее, она не знала, куда деваться от стыда. Хорошо, дело было вечером и в классе горели масляные лампы, они отбрасывали перед каждым большое, с арбуз, пятно желтоватого света. Опустив голову, она, запинаясь, проговорила под скабрезное хихиканье сидевших сзади переростков:
– Я не специально, я хотела ластик у него взять…
На что я тут же выпалил, как последний болван:
– Нет, очень даже специально, она еще меня щипнула.
– Замолчи, Шангуань Цзиньтун! – сурово одернула меня тогда Цзи Цюнчжи, которая кроме музыки учила нас еще и родной речи.
С тех пор я стал заклятым врагом Ду Чжэнчжэн, и, обнаружив однажды в своей сумке дохлого геккона, даже на минуту не усомнился, что это ее рук дело. И если сегодня, в такой серьезной обстановке, один я не буду размазывать по лицу ни соплей, ни слез, все может обернуться куда хуже. Задумай Ду Чжэнчжэн поквитаться со мной… О последствиях страшно было даже подумать. Поэтому я закрыл лицо руками и, приоткрыв рот, стал издавать нечто вроде всхлипываний. Рыданий, при всех стараниях, у меня не получалось.
Цзи Цюнчжи возвысила голос так, что перекрыла всякий плач:
– «Реакционный класс помещиков жил в кутежах и распутстве. У одного Сыма Ку было четыре жены!» – Ее указка стукнула по картинке, на которой Сыма Ку – с головой волка и туловищем медведя – длинными волосатыми лапами обнимал четырех чудовищ в женском обличье. Две слева – с человечьими головами и змеиными телами, а те, что справа, – с рыжими лисьими хвостами. Рядом – стайка чудовищ поменьше. Это, понятное дело, потомство Сыма Ку. Среди них, должно быть, и маленький герой Сыма Лян. Интересно, в каком виде его здесь намалевали? В виде духа-кота с треугольными ушами? Или как духа-крысу с остренькой мордочкой, в красной курточке, с поднятыми маленькими лапками? По мне скользнул мрачный взгляд Ду Чжэнчжэн. – «Четвертая жена Сыма Ку, Шангуань Чжаоди, – продолжала Цзи Цюнчжи, ткнув указкой в одну из женщин с лисьим хвостом, – голос учительницы звучал громко, но был начисто лишен эмоциональной окраски, – любила полакомиться деликатесами. Последним ее увлечением была желтая кожа с окорочков молодых петушков. Чтобы потрафить ей, в доме Сыма Ку их перерезали целую гору!»