«Что за бред! – думал я. – Когда это вторая сестра ела желтую кожу с окорочков молодых петушков? Она курятину вообще в рот не брала. И не было никакой горы молодых петушков в доме Сыма!» Напраслина, возводимая на сестру, переполнила меня гневом и вызвала сильнейший протест против несправедливости. В результате из глаз у меня брызнули совершенно искренние слезы. Я утирал их и утирал, а они всё лились и лились.
Свою часть комментариев Цзи Цюнчжи закончила и, тяжело дыша, отошла в сторону. Ее место заняла недавно присланная из уезда учительница по имени Цай. Она и слова не произнесла, а в ее глазах с веками без складок под тонко очерченными бровями уже стояли слезы. Тема ее комментария просто дышала ненавистью: «Неслыханные злодеяния Хуаньсянтуань». Она исполняла возложенное на нее поручение со всей тщательностью и зачитывала одну за другой все подписи, указывая на каждую, будто знакомя с новыми иероглифами. На первом рисунке справа вверху черная туча закрывала серп луны, вверху слева падали черные листья, оставляя за собой черные линии. Ветер дул не зимний, явно осенний. Под черной тучей и серпом луны главный злодей дунбэйского Гаоми Сыма Ку в армейской шинели с портупеей, оскалив клыки и высунув красный язык, с которого капала кровь, сжимал торчащей из просторного левого рукава лапой уже зазубрившийся от убийств окровавленный кинжал размером с бычье ухо. В правой лапе он держал револьвер с грубо намалеванными язычками пламени у ствола, вероятно призванными обозначать, что оттуда вылетает пуля. Штанов на нем, как ни странно, не было, а внизу, под шинелью, волочился по земле здоровенный волчий хвост. Нижние конечности – коротенькие и чрезмерно толстые, без какого-либо соответствия верхним. Скорее это коровьи ноги, а не волчьи лапы, а вот когти точно принадлежат животному типа собаки. Возле него толклась свора злобных, омерзительных тварей, среди которых выделялась плюющая красным ядом очковая кобра.
– Это Чан Силу, реакционер, зажиточный крестьянин из деревни Шалянцзыцунь, – пояснила учительница Цай, ткнув указкой в голову очковой змеи. – А это, – она указала на дикую собаку, – гнусный деспот, помещик Ду Цзиньюань из Шакоуцзыцунь. – Ду Цзиньюань тащит за собой волчезубую палицу131 – конечно же, в крови. Изображенный рядом с ним Ху Жикуй, солдафон и наемник из деревни Ванцзяцю, еще сохранил человеческие черты, только лицо вытянутое, как морда мула. Реакционер и зажиточный крестьянин Ма Цинъюнь из Лянсяньтунь мало отличался от медведя. В общем – шайка вооруженных до зубов кровожадных зверей, готовых под предводительством Сыма Ку наброситься на дунбэйский Гаоми. – Члены Хуаньсянтуань осуществляли разнузданную классовую месть. За короткий отрезок времени, менее чем десять дней, с невообразимой жестокостью, от которой волосы становятся дыбом, они убили тысячу триста восемьдесят восемь человек. – Указка ткнулась в довольно большой лист с серией рисунков, демонстрирующих, как это происходило. Это подобие словаря пыток, богато иллюстрированного, с подробными описаниями, от которых кровь стыла в жилах, вызвало целую волну горестных завываний. Сначала в этой серии рисунков были представлены традиционные методы умерщвления людей, такие как отсечение головы и расстрел. Затем методы становились изощреннее. – Это закапывание заживо, – указала на картинку Цай. – Как следует из названия, жертв закапывают в землю живыми. – Большущий ров, в нем несколько десятков людей с мертвенно-бледными лицами, а на краю рва тот же Сыма Ку дает команду бандитам из Хуаньсянтуань забросать ров землей. – «По свидетельству оставшейся в живых беднейшей крестьянки тетушки Го, урожденной Ма, – читала Цай подпись под картинкой, – уставшие от своих злодейств бандиты заставили революционных ганьбу и простых людей самих рыть себе могилы и закапывать друг друга. Когда люди уходили в землю по грудь, им становилось трудно дышать, грудь, казалось, готова была разорваться, кровь приливала к голове. Тогда бандиты из Хуаньсянтуань стреляли по головам, и кровь вместе с мозгами вылетала на высоту до одного метра». – На рисунке из торчащей из земли головы действительно бил фонтан крови. Он достигал верхнего края рисунка, а потом рассыпался каплями вишневого цвета.
Лицо учительницы побелело, – похоже, у нее закружилась голова. От дружного плача учеников, казалось, балки сотрясались, а мне в это время было не выжать ни слезинки. Судя по указанным на рисунках датам, когда Сыма Ку вел разнузданную бойню, мы с матушкой, а также революционные ганьбу и активисты отходили в прибрежные районы северо-востока. Неужели Сыма Ку действительно способен на подобную жестокость? А у Цай и в самом деле закружилась голова, и она прислонилась ею ко рву, в котором живьем закапывали людей: казалось, маленький человечек из Хуаньсянтуань поднимает лопату земли, чтобы присыпать и ее. На лице Цай выступили капли пота, и она стала медленно сползать на пол, увлекая за собой прикрепленный к стене рисунок. И вот она уже сидит у стены, на голове – белый лист бумаги, и на него, кружась, падают серые хлопья пыли.
Это было столь неожиданно, что стенания школьников тут же стихли. Подбежавшие районные чиновники быстренько вынесли учительницу на свежий воздух. Их начальник, мужчина средних лет с родимым пятном на пол-лица, сурово объявил, держась за деревянную кобуру «маузера» на бедре:
– Товарищи школьники! Теперь мы попросим тетушку Го, урожденную Ма, из деревни Шалянцзыцунь поделиться воспоминаниями о том, что она пережила лично. Пригласите, – кивнул он районным ганьбу помоложе.
Все взоры обратились на ветхую дверцу, которая вела в придел, где когда-то обитал пастор Мюррей. Как будто ждали выхода знаменитого актера. Повисшую тишину вдруг разорвал донесшийся из дворика протяжный вопль. Двое ганьбу ввели под руки седовласую старушонку. Прикрыв рукавом рот и запрокинув голову, она сотрясалась в горестных рыданиях. Все тут же с готовностью присоединились к ней и проплакали минут пять. Наконец она утерлась, расправила рукава и проговорила:
– Не плачьте, дети, мертвых слезами не воскресишь, а живым нужно жить дальше.
Затихнув, все уставились на нее. Эти вроде бы простые слова показались мне исполненными глубокого смысла. А старуха тут же сконфуженно бросила:
– Чего говорить-то? Дело прошлое, и говорить тут не о чем. – Она развернулась и собралась было выйти из церкви, но ее остановила подскочившая Гао Хунъин, председатель женсоюза ее деревни:
– Но вы же сначала согласились, тетушка, верно? Как же так – в последний момент и на попятный?! – Она была явно расстроена.
Тут к старухе очень вежливо, обходительно обратился районный начальник:
– Вы, почтенная, просто расскажите, как эти убийцы из Хуаньсянтуань людей живьем закапывали. Пусть дети получат урок, чтобы не забывали прошлое. Товарищ Ленин сказал: «Забывать прошлое – значит предавать его».
– Ну раз товарищ Ленин хочет, так и быть, расскажу. – Старуха глубоко вздохнула. – В тот вечер светила полная луна, такая яркая – хоть узоры вышивай. Такие светлые ночи нечасто случаются. В детстве один старец рассказывал, что во времена смуты «длинноволосых»132 луна тоже была такая светлая. Мне не спалось, все казалось, беда какая случится. А раз сон не идет, дай, думаю, схожу к матери Фушэна в западный проулок, одолжу заготовку для тапок, заодно и поговорю о жене для Фушэна. Племянница у меня девка на выданье. Ну, вышла я из ворот, глядь – Сяо Шицзы с большим сверкающим мечом в руках ведет под конвоем Цзиньцая, его жену, мать и двоих детей. Старшему лет семь-восемь, а младшенькой два с небольшим. Старший плетется за бабкой, ревет от испуга; младшенькая тоже плачет на руках у матери. У самого Цзиньцая одна рука висит плетью, на плече рана глубокая, всё в крови – ужас один. За спиной Сяо Шицзы еще трое громил, на лицо вроде знакомые, все с мечами и глядят зверем. Хотела было улизнуть, да поздно, заметил меня этот ублюдок Сяо Шицзы. К слову сказать, мы с его матерью в каком-то дальнем родстве. Вот он и говорит: «Никак моя тетушка?» – «Шицзы, когда это ты вернулся?» – говорю. «Вчера вечером», – отвечает. «А это чего?» – «Ничего, ищу вот этой семье место для ночлега». Вижу, дело-то нехорошее, и говорю: «Мы же все соседи, Шицзы, как бы плохо все ни складывалось, разве годится так-то?» – «Никакой вражды меж нами нет, – отвечает. – И отцы наши вовсе не враждовали, даже побратались. Но он все же отца моего на дереве повесил, все денег хотел с него получить». Тут взмолилась мать Цзиньцая: «Почтенный племянник! Названый брат не ведал, что творит! Пощади его ради старой дружбы, я, старуха, на коленях молить буду». – «Не надо, мама, не просите его!» – это уже Цзиньцай заговорил. «Молодец, Цзиньцай, – похвалил Сяо Шицзы. – Что-то от мужика в тебе осталось, недаром командиром ополчения сделали». – «Вы только несколько дней и продержитесь», – заявляет Цзиньцай. «Верно говоришь, – согласился Сяо Шицзы. – Я тоже считаю, что дней десять или пару недель. Но чтобы разделаться с твоей семьей, и этого вечера хватит». Тут я обращаюсь к нему, как старшая к младшему: «Отпустил бы ты семью Цзиньцая, Сяо Шицзы, иначе не племянник ты мне больше!» А он как зыркнет на меня: «Кто это, ети его, племянником тебе приходится? Ты это брось примазываться. Тогда вон я нечаянно цыпленка у тебя раздавил, так ты мне голову дубиной проломила!» – «Эх, Шицзы, – говорю, – ничего-то в тебе нет человеческого». Тогда он поворачивается к этим трем бугаям: «А что, братва, сколько человек у нас на счету сегодня?» – «Если с этой семейкой, то девяносто девять получается», – отвечает один. «Ну что, дальняя родственница, десятая вода на киселе, – заявляет Сяо Шицзы, – придется тебя прихватить для ровного счета». Я как услышала, аж похолодела: убить хочет, ублюдок! Повернулась – и бегом к дому. Да разве мне с ними тягаться! Эта дрянь Сяо Шицзы никакой родни не признаёт. Заподозрил однажды, что у жены есть кто-то на стороне, так спрятал ручную гранату в печке. Мать его спозаранку полезла золу выгребать, там ее и нашла. Запамятовала я этот случай, да и язык свой распустила, вот и угодила в беду. Привели они Цзиньцая с семьей и меня заодно к песчаному хребту Шалянцзы, и один принялся яму копать. В песке копать невеликий труд, много времени не заняло. Луна белая светит – аж глазам больно, всё вокруг видно как днем: трава, цветочки, муравьи… Сяо Шицзы к краю ямы подошел и командует: «Покопай-ка еще чуток, а то Цзиньцай вон какой вымахал, что твой, ети его, мул». И детина с лопатой стал копать дальше, знай песок мокрый наверх выбрасывает. «Ну, Цзиньцай, может, сказать чего хочешь?» – спрашивает Сяо Шицзы. «Я у тебя, Шицзы, ничего просить не собираюсь, – говорит Цзиньцай. – Да, я убил твоего отца. Не я, так другой бы кто убил». – «Мой отец был человек бережливый, вместе с твоим рыбой и креветками торговал, подзаработал немного, вот и купил несколько му земли. Твоему не повезло: деньги у него стащили. Ну а мой-то, скажи на милость, в чем провинился?» – пытает его Сяо Шицзы. «В том, что землю купил, – отвечает Цзиньцай. – Землю купил, вот и вся вина!» – «А скажи, Цзиньцай, если честно: кто бы не хотел землицы прикупить? Твой отец, например? Или ты сам?» – «Не надо мне вопросы задавать, – отмахнулся Цзиньцай. – Все равно не отвечу. Ну что, докопал?» – спрашивает детину с лопатой. – «Докопал», – отвечает тот. Тут Цзиньцай, ни слова не говоря, прыгает вниз. Яма ему по шею оказалась. «Шицзы, хочу пару лозунгов крикнуть». – «Кричи на здоровье. Мы с тобой дружили, еще когда с голым задом бегали, так что к тебе отношение особое. Кричи что хочешь». Цзиньцай подумал, поднял здоровую руку и крикнул: «Да здравствует Компартия! Да здравствует Компартия!! Да здравствует Компартия!!!» Только это и прокричал. «Ну, накричался?» – спрашивает Сяо Шицзы. «Накричался». – «А ну, крикни еще пару раз, больно звонко у тебя получается». – «Хватит, не буду больше. Крикнул три раза, и довольно». – «Ну и ладно. Теперь ты спускайся, тетушка!» – подтолкнул Сяо Шицзы мать Цзиньцая. Та бух на колени и ну отвешивать ему земные поклоны. А он вырвал у здоровяка лопату и столкнул старуху в яму. Остальные спихнули туда жену и детей Цзиньцая. Дети – в слез