ы, их мать тоже. «А ну не плакать! – рыкнул Цзиньцай. – Закрыли все рот! Стыдоба, позор один». Все тут же умолкли. «А с этой как быть, командир? – указывает на меня один из его подручных. – Тоже сталкивать?» А Цзиньцай из ямы, не дожидаясь ответа Сяо Шицзы, кричит: «Сяо Шицзы, уговор был, для нашей семьи отдельная яма, нечего нам чужаков сталкивать!» – «Не волнуйся, Цзиньцай, – успокоил его Сяо Шицзы, – я твои чувства понимаю. Эту дрянь старую… – Он обернулся к здоровяку. – Подустал ты, дружище, но выкопай еще одну яму, ее вот закопать». Его подручные разделились: один для меня яму копает, другие забрасывают семью Цзиньцая. «Мама, песок в глазках, не видно ничего…» – захныкала девочка. Мать рукавом накрыла ей голову. Сын Цзиньцая попытался выкарабкаться, но один из молодцев лопатой спихнул его обратно. Мать Цзиньцая сидела на дне, и ее засыпало первой. «Эх, коммунисты, коммунисты, – бормотала она, задыхаясь и тяжело дыша, – по вашей вине мы, матери, смерть принимаем!» – «Ну вот, как смерти в глаза глянули, так и прозрели, – обрадовался Сяо Шицзы. – Цзиньцай, а ну крикни три раза “Долой коммунистов!”, и кого-нибудь из твоей семьи на вырост оставлю. Будет кому приходить к тебе на могилу поминать». – «Цзиньцай, Цзиньцай, ну крикни же быстрее, крикни!» – хором взмолились его жена с матерью. У Цзиньцая лицо полузасыпано, глаза яростно выпучены, как два бубенчика, – вот уж вправду настоящий мужчина. «Нет, не стану кричать». – «Ну-ну, кремень», – уважительно крякнул Сяо Шицзы. А сам вырвал у одного из подручных лопату и ну засыпать яму. Мать Цзиньцая уже затихла. Жену засыпало по горло, скрылась под песком дочка, у сына одна макушка торчит, руки поднял, машет вслепую. У жены Цзиньцая из носа и ушей черная кровь сочится, рот – ямина черная, а оттуда доносится: «Как больно, больно-то как…» – «Ну что?» – опустил лопату Сяо Шицзы. Цзиньцай храпит, как буйвол, голова распухла – большая, что твоя корзина. «Отлично, Шицзы», – еле выдохнул. «Ради нашей детской дружбы, Цзиньцай, вот тебе еще одна возможность. Крикни “Да здравствует Гоминьдан!” – тут же отрою». А Цзиньцай – глаза выпучены, слова еле выговаривает – «Да здравствует Компартия…». Сяо Шицзы разъярился окончательно, снова принялся яму песком заваливать, лопата за лопатой. Жену и сына Цзиньцая уже всё, не видать совсем, но песок шевелится – значит, живые еще. У Цзиньцая голову расперло, огроменная, просто страх. Говорить уже не может, из носа и из глаз кровь течет, вены на лбу вздулись, как черви шелкопряда. Сяо Шицзы попрыгал на песке, утрамбовал, потом присел на корточки: «Ну а теперь как оно, приятель?» Цзиньцаю уже и не выдавить ничего. Сяо Шицзы постучал по его голове согнутым пальцем и подручного своего спрашивает: «Мозги живого человека пробовал когда-нибудь, братан?» – «Кто же станет пробовать такое! Тьфу, мерзость, сдохнуть можно!» – сплюнул тот. «А что, есть такие, – заявляет Сяо Шицзы. – Командир Чэнь, например. Говорит, если добавить соевого соуса и имбиря порезать, на вкус что твоя простокваша из соевого молока»133. Тут из моей ямы здоровяк вылезает. «Готово, командир!» – докладывает. Сяо Шицзы подошел, глянул – и ко мне: «Ну, давай сюда, тетушка, десятая вода на киселе, полюбуйся, какой склеп тебе вырыли». – «Ох, Шицзы, Шицзы, – взмолилась я, – смилуйся, пощади старуху». – «Для чего жить-то в таких годах? – заявляет. – Опять же, отпущу тебя, придется искать кого, чтобы ровно сотня сегодня вышла». – «Тогда заруби уж лучше мечом, страсть ведь какая – чтобы живьем закопали». – «Жить куда ужаснее, – молвит этот ублюдок. – А после смерти в рай попадешь». И спихивает меня ногой в яму, черепашье отродье. Тут из-за Шалянцзы слышатся крики, показалась целая толпа народу, а впереди всех – Сыма Ку, младший хозяин Фушэнтана. Я у его третьей жены в услужении была и тут же подумала: вот он, мой избавитель! В высоких кавалерийских сапогах, идет, покачивается. Всего несколько лет не видела, а постарел заметно. «Кто такие?» – спрашивает. «Это я, Сяо Шицзы!» – «Что здесь делаете?» – «Закапываем вот!» – «Кого закапываете?» – «Командира ополчения деревни Шалянцзыцунь Цзиньцая с семьей». Подходит ближе. «А в этой яме кто?» – «Спасите, – кричу, – младший хозяин! Я – жена Го Лого, вашей третьей жене прислуживала». – «А-а, ты, – признал он меня. – И как же тебя угораздило попасть к нему в лапы?» – «Да сболтнула лишнего, младший хозяин, явите милость!» – «Отпусти ее», – велит Сыма Ку. «Но, главнокомандующий, – говорит этот паршивец Сяо Шицзы, – если отпустить ее, ровно сотни не выходит». – «Брось эти свои “ровно не ровно”. Коли надо – убивайте, не надо – и убивать незачем». Один из молодцев протянул мне лопату, я ухватилась и вылезла. Вот и говорите что хотите, а Сыма Ку человек рассудительный. Так и закопал бы меня живьем этот ублюдок Сяо Шицзы, кабы не он.
Тут районные ганьбу старуху Го и выпроводили.
Смертельно-бледная учительница Цай подняла указку и вернулась на свое место, чтобы продолжить объяснения по «словарю пыток». Хотя в глазах у нее стояли слезы и говорила она заунывно и печально, школьники больше не плакали. Оглядевшись, я увидел на лицах тех, кто только что бил себя кулаком в грудь, усталость и нетерпение. Все эти рисунки, от которых разило кровью, уже поперек горла встали, словно вымоченные, а потом высушенные лепешки. По сравнению с авторитетным рассказом старухи Го, которая прошла через всё сама, рисунки и объяснения казались фальшивыми и лишенными эмоций.
В голове крутилось все, испытанное старухой Го: и белый, до рези в глазах, лунный свет, и большая, как корзина, голова Цзиньцая, и этот злобный и хитроумный, как рысь, Сяо Шицзы. Образы эти были живые, а те, на картинках, всего лишь сухие лепешки.
Глава 34
Меня выволокли из школы.
Там уже собралась целая толпа, было ясно – ждут меня. Подошли два вооруженных ополченца, принесли веревку и связали меня, обмотав несколько раз вокруг тела. Веревка была большая, остался еще длинный конец, за который один из них потащил меня как скотину. Второй шел сзади, уткнув мне в спину ствол винтовки. Народ на улице таращился на меня во все глаза. Навстречу нам, еле волоча ноги, тоже двигались несколько человек. Очень скоро я разглядел матушку, старшую сестру, Сыма Ляна и Ша Цзаохуа, связанных одной веревкой друг за другом. Юйнюй и Лу Шэнли, хоть и свободные, жались к матушке, но их всякий раз отгоняли здоровяки ополченцы. Встретились мы у ворот районной управы – у Фушэнтана. Я глянул на них, они – на меня. Сказать было нечего, чувствовали они наверняка то же, что и я.
Нас провели через несколько дальних двориков Фушэнтана в самый конец, в комнату, выходившую на юг. От окна ничего не осталось: рама была выдрана вместе с бумагой – как будто эту зияющую дыру пробили специально, чтобы снаружи можно было увидеть происходящее внутри. В углу я заметил скрючившегося Сыма Тина: лицо в синяках, передних зубов нет. Он грустно посмотрел на нас. Этот дальний дворик за окном был огорожен высокой стеной, но ее проломили, словно для того, чтобы был удобный проход. За стеной прохаживались вооруженные ополченцы, южный ветер с полей трепал их одежду. Из угловых башенок доносилось клацанье передергиваемых затворов.
Вечером районные ганьбу повесили четыре газовых фонаря, поставили стол и шесть стульев. Принесли хлысты, дубинки, пучки лозы, стальные цепи, веревки, ведро и метлу. Установили сколоченный из толстых досок, пропитанный кровью станок, на каких колют свиней, положили на него длинный нож – таким при этом пользуются мясники, а еще короткий, с помощью которого снимают шкуру, стальные крюки – подвешивать куски мяса – и ведро, чтобы собирать кровь. В общем, не комната, а скотобойня.
В сопровождении целого взвода ополченцев, поскрипывая пластмассовым протезом, в комнату вошел оперуполномоченный Ян. Обвисшие под собственной тяжестью толстые щеки, складки жира под мышками, которые колыхались при движении рук. Усевшись за стол, он не спеша начал готовиться к допросу. Достал висевший на бедре вороненый «маузер», снял с предохранителя и положил перед собой. Потом взял у одного ополченца жестяной рупор и поставил рядом. Выложил кисет и трубку. Наконец, наклонившись, отстегнул и водрузил на край стола свою пластмассовую ногу. Под ярким белым светом фонарей она отсвечивала жутким красноватым цветом плоти. Наверху болталось несколько кожаных ремешков, вся поверхность гладкая, только на голени черные порезы. Обутая в потрепанный башмак на рваном носке, она лежала на столе, как верный, преданный страж уполномоченного.
Остальные ганьбу чинно расселись по обе стороны от него, вытащили ручки и бумагу и приготовились записывать. Ополченцы прислонили винтовки к стене, закатали рукава, разобрали плети и дубинки и встали, посапывая с присвистом, в две шеренги друг против друга, подобно исполнителям наказаний в ямыне.
Совсем уже павшая духом Лу Шэнли обхватила ногу матушки и расплакалась. На длинных ресницах восьмой сестренки повисли слезы, но на губах играла чарующая улыбка. В любых, даже самых тяжелых, обстоятельствах сестренка была обворожительна. Мне стало мучительно стыдно за свое поведение в младенчестве, когда я не допускал ее к матушкиной груди. Матушка с безучастным видом смотрела на яркий свет фонарей.
Уполномоченный набил трубку, вытащил спичку с белой головкой и чиркнул по шершавой поверхности стола. Спичка с шипением вспыхнула. Шлепая губами, он прикурил, отшвырнул спичку, зажал трубку большим пальцем и стал со смаком затягиваться, выпуская из ноздрей струйки белого дыма. Когда трубка погасла, он выбил остатки табака о ножку стула и, отложив трубку, взялся за рупор. Направив раструб в сторону провала, будто там стояли бесчисленные слушатели, он громко обратился к нам:
– Шангуань Лу, Шангуань Лайди, Шангуань Цзиньтун, Сыма Лян, Ша Цзаохуа, вам известно, за что вы арестованы?!
Мы все повернулись к матушке. Она по-прежнему смотрела на газовые фонари, ее опухшее лицо казалось прозрачным. Губы шевельнулись, но она не произнесла ни звука, только мотнула головой.