– Мотать головой не ответ, – заявил уполномоченный. – На основании активных разоблачений народных масс и тщательного расследования мы собрали немало фактов. Под руководством урожденной Лу семья Шангуань долгое время укрывала Сыма Ку, контрреволюционера номер один в дунбэйском Гаоми, врага народа, на совести которого немало кровавых преступлений. Кроме того, накануне вечером кто-то из семьи Шангуань уничтожил выставку наглядной агитации по классовой борьбе, а еще исписал доску в школе лозунгами реакционного содержания. Эти преступления дают нам полное право ликвидировать всю вашу семью. Но с учетом соответствующих указаний даем вам последний шанс. Надеюсь, вы сообщите властям, где скрывается гнусный бандит Сыма Ку, чтобы этот злобный зверь как можно быстрее попал в руки правосудия. Кроме того, вам придется назвать того, кто повинен в уничтожении выставки наглядной агитации по классовой борьбе и в написании реакционных лозунгов. Мы, конечно, знаем, чьих это рук дело, но смягчение наказания возможно лишь после добровольного признания вины. Всё понятно?
Мы хранили молчание.
Ян схватил «маузер» и с размаху шарахнул по столу, не отрывая губ от рупора, по-прежнему направленного в сторону оконной дыры, и заорал:
– Шангуань Лу, понятно, что я сказал?!
– Напраслина все это, – спокойно произнесла матушка.
– Напраслина, – повторили за ней мы.
– Напраслина, говорите? Мы добрых людей напрасно не обвиняем, но и виновных не отпускаем. Подвесьте-ка их всех.
Мы отбрыкивались, кричали и плакали, но удалось лишь оттянуть неизбежное. В конце концов нам связали руки за спиной и подвесили на прочной сосновой балке. Матушку дальше всех к югу, за ней Лайди и Сыма Ляна, потом меня и Ша Цзаохуа. Профессионально действовали эти ополченцы, – видно было, что подвешивать на дыбу они мастера. На балке заранее закрепили пять блоков, так что и подтягивать вверх можно было без особых усилий. Болели запястья, но это еще куда ни шло, а вот плечевые суставы ломило невыносимо. Голова против воли падала на грудь, шея вытягивалась дальше некуда. К ногам будто гири привязаны. Я тихонько повизгивал. Сыма Лян даже не пикнул. Лайди стонала, а Ша Цзаохуа молчала. Под дородным телом матушки веревка натянулась как струна. Матушка быстро и обильно вспотела, и от спутанных волос поднимался пар. Лу Шэнли с Юйнюй покачивались, обхватив ее за ноги. Ополченцы отпихивали их, как цыплят, они вновь устремлялись к матушке, и их опять отталкивали.
– Может, и этих подвесить? – спросил кто-то из ополченцев.
– Нет, действуем по инструкции, – твердо заявил опер.
Лу Шэнли нечаянно стащила у матушки с ноги тапку. Пот стекал у нее на большой палец и капля за каплей падал на пол.
– Будете говорить? – спросил Ян. – Расскажете, и вас тут же опустят.
– Детей опустите… – задыхаясь, с трудом подняла голову матушка. – Я во всем виновата…
– А ну вздуйте их, да как следует! – крикнул уполномоченный в сторону окна.
Ополченцы похватали хлысты и дубинки и с громкими криками принялись методично избивать нас. Я взвыл от боли, вскрикнули старшая сестра и матушка. Ша Цзаохуа даже не дернулась: наверное, потеряла сознание. Опер и ганьбу колотили по столу и выкрикивали ругательства. Несколько ополченцев затащили Сыма Тина, как свинью, на станок, и один принялся охаживать его по заду черной металлической дубинкой.
– Второй брат, гаденыш этакий, выходи, признавайся, что натворил! – вопил с каждым ударом Сыма Тин. – Вы не смеете так избивать меня, у меня столько заслуг…
Ополченец молча орудовал дубинкой, будто отбивал кусок гнилого мяса. Один ганьбу лупил плетью по кожаному бурдюку с водой, другой хлестал лозой по мешку. Звуки ударов, настоящих и имитируемых, громкие вопли и крики – все смешалось в ужасный шум и гам. В нещадно-ярком свете газовых фонарей по стенам плясали тени плетей и дубинок…
Через какое-то время – пожалуй, столько длится урок в школе – ополченцы отвязали веревку. Тело матушки тяжело рухнуло на пол. Развязана еще одна веревка – упала старшая сестра. Так, одного за другим, опустили нас всех. Принесли ведро ледяной воды и плеснули на нас из черпака. Мы тут же пришли в себя, но не могли двинуть ни рукой, ни ногой.
– Сегодня вас только припугнули, – проскрежетал Ян. – Подумайте хорошенько. Будете говорить – все проступки будут прощены и вас отпустят. Будете молчать – готовьтесь кое к чему похуже.
Он пристегнул протез, убрал трубку и «маузер», велел ополченцам глядеть за нами в оба и удалился в сопровождении ганьбу, покачиваясь и поскрипывая.
Ополченцы закрыли дверь на засов и в обнимку с винтовками устроились в углу перекурить. Мы приткнулись к матушке, тихонько всхлипывая, не в силах вымолвить ни слова. Матушка гладила нас одного за другим распухшей рукой. Сыма Тин стонал от боли.
– Эй вы, не молчали бы лучше! У уполномоченного Яна и камни сознаются, а вы из плоти и кожи. Ну продержались сегодня, а вот хватит ли вас на завтра – вопрос.
– Сыма Ку, если он мужчина, самому бы явиться с повинной, и все дела, – подхватил другой. – Сейчас в зеленке схорониться еще можно, а зима придет – куда спрячешься?
– Вот уж настоящий зверюга этот зятек ваш. В конце прошлого месяца отряд уездной безопасности обложил его в камышах на Баймаху, но он ушел. Очередью из пулемета семь человек на тот свет отправил. И командир отряда без ноги остался.
Похоже, они на что-то намекали, только вот на что – не ясно. Но мы все же будто весточку получили от Сыма Ку. Ведь после той стычки у печи он как в воду канул. Мы-то надеялись, что он укроется где подальше, а он продолжал валять дурака и навлек на нас неприятности здесь, в Гаоми. Ведь озеро Баймаху – это к югу от деревни Лянсяньтунь, ли в двадцати от Даланя. Там Мошуйхэ сильно разливается – настоящее озеро в низине, с густыми зарослями камыша и стаями диких уток.
Глава 35
На следующее утро из уезда верхом примчалась Паньди. Она просто клокотала от ярости и хотела разобраться с районными. Но после посещения канцелярии поутихла. К нам она заявилась вместе с районным начальником. Мы уже полгода ее не видели и понятия не имели, чем она занимается. Она очень осунулась. По засохшим потекам молока на одежде было понятно, что у нее грудной ребенок. Мы встретили ее холодно.
– И чем же провинилась твоя мать, а, Паньди? – проговорила матушка.
Паньди покосилась на районного начальника: с деланым безразличием он уставился на высокую стену за оконным проемом.
– Мама… потерпите… – Голос у нее дрогнул. – Надо верить власти… Власть не станет на добрых людей напраслину возводить…
Паньди неумело пыталась утешить нас, а в это время за озером Баймаху, на заросшем соснами семейном кладбище ученого из Ханьлинь134, вдова из деревни Шакоуцзыцунь по имени Цуй Фэнсянь, которую считали лисой-оборотнем, ритмично постукивала черным голышом по позеленевшей стеле на могиле ученого, где в камне восхвалялись его золотые слова и выдающиеся деяния. Этот звонкий стук смешивался со стуком дятла, среди деревьев мелькал развернутый веером белый хвост серой сороки. Постучав, Цуй Фэнсянь уселась на жертвенный столик и стала ждать. С напудренным лицом, в аккуратной и чистой одежде, с бамбуковой корзинкой в руке, покрытой цветастым платком, она смотрелась как молодая сноха, идущая навестить родителей. Из-за стелы появился Сыма Ку.
– Напугал до смерти, чертяка! – отпрянула она.
– Тебе-то чего бояться? Разве лисы-оборотни боятся призраков?
– Дело-то вон как повернулось, а у него одни красивые слова на уме! – рассердилась Цуй Фэнсянь.
– А как оно, собственно, повернулось? Все прекрасно как никогда, – возразил Сыма Ку. – Это местное черепашье отродье все еще надеется поймать меня? Ха-ха, размечтались! – И он похлопал по висевшему на груди пулемету, по сверкающему немецкому «маузеру» за поясом и «браунингу» в кобуре. – Теща хочет, чтобы я бежал из Гаоми, а зачем, спрашивается? Это моя родина, здесь могилы моих предков, здесь всё меня знает: каждая травинка, каждое деревце, каждый холм и речка. Здесь мне привольно и радостно, а еще здесь такая огненная лиса, как ты. Ну скажи, разве могу я уйти отсюда? – Далеко в камышах, чем-то напуганная, взлетела стая диких уток, и Цуй Фэнсянь зажала ему ладонью рот. – Не волнуйся, – отвел ее руку Сыма Ку. – Восьмая армия уже получила от меня урок, а уток спугнул стервятник. Видать, мертвечиной полакомиться прилетел.
Она потянула его в дальний угол кладбища:
– У меня для тебя срочная новость.
Раздвигая густые заросли колючек, они пробрались в просторный склеп.
– Ай! – вырвалось у поранившейся Цуй Фэнсянь.
Сыма Ку снял пулемет, зажег светильник на стене, повернулся и заботливо взял ее за руку:
– Сильно поранилась? Дай взгляну.
Цуй попыталась вырвать руку:
– Ничего, ничего страшного.
Но он уже сунул ее палец себе в рот и жадно присосался.
– Вампир этакий… – простонала Цуй Фэнсянь.
Сыма Ку вынул изо рта палец и впился ей в губы, а лапищами грубо ухватил за грудь. Она извивалась в возбуждении, корзинка выпала у нее из рук, и по позеленевшим плиткам пола раскатились коричневатые вареные яйца. Сыма Ку поднял ее на руки и положил на широкую крышку четырехосновного гроба…
Лежа на этой крышке нагишом и прикрыв глаза, он облизывал кончики давно не стриженной бороды. Цуй Фэнсянь, разминавшая мягкими пальчиками костяшки пальцев его больших рук, вдруг уткнулась распаленным лицом в костистую грудь, от которой пахло диким зверем, и стала легонько покусывать, приговаривая с полной безнадежностью в голосе:
– Злой дух-губитель, вот ты кто. Когда ты у власти, я тебе не нужна, а как пошло наперекосяк – сразу ко мне… Прекрасно понимаю: любой женщине, что свяжется с тобой, добра не будет, но ничего не могу с собой поделать. Стоит тебе махнуть хвостом, и уже бегу, будто сучка какая… Ну скажи, дьявол, что в тебе так завораживает женщин и заставляет лететь по первому зову сломя голову? Даже если понимают, что их ждет адский огонь, они бросаются в эту бездну с широко открытыми глазами.