Сыма Ку это слегка задело, но он все же усмехнулся и прижал ее руку к своей груди, там, где ощущалось мощное биение:
– Это все оно, мое сердце, мое искреннее сердце. Я женщин всем сердцем люблю.
– Сердце-то у тебя одно, – покачала головой Цуй Фэнсянь. – Разве можно делить его?
– На сколько частей ни раздели, каждая – чистосердечная. И еще благодаря этому. – С двусмысленной улыбкой он увлек ее руку вниз.
Цуй Фэнсянь вырвала руку и ущипнула его за губу:
– Ну вот что делать с таким чудовищем, как ты? Уже затравили до того, что спит в склепе покойника, а все туда же со своим сумасбродством.
– И чем дальше, тем больше буду сумасбродить, – усмехнулся Сыма Ку. – Женщины – славная штука, сокровище из сокровищ, самое драгоценное, что есть на свете. – И он стал ласкать ее грудь.
– Перестань! С твоей семьей большое несчастье! – выпалила она.
– Что еще стряслось? – промурлыкал он, продолжая ласкать ее.
– Твоя теща, старшая свояченица, твой сын с младшим дядюшкой и дочери старшей и пятой своячениц вместе с твоим старшим братом арестованы. Их заперли в твоей усадьбе, что ни вечер – на балку подвешивают, плетьми стегают, дубинками бьют… Ужас один, боюсь, и пары дней не протянут, все будет кончено…
Большая рука замерла у нее на груди. Он спрыгнул с крышки, схватил в охапку оружие и, пригнувшись, собрался было вылезти наружу.
– Не ходи так, – взмолилась Цуй Фэнсянь, обхватив его за бедра. – Хочешь, чтобы тебя убили?
Поостыв, он уселся возле гроба и сунул в рот целое яйцо. Пробивающиеся через заросли кустарника солнечные лучи освещали его раздувшиеся щеки и седеющие виски. Подавившись желтком, он побагровел и натужно закашлялся. Цуй Фэнсянь стала стучать ему по спине и массировать шею. Заниматься этим пришлось довольно долго, она даже вспотела.
– Фу, напугал до смерти! – выдохнула она.
По щекам Сыма Ку скатились две крупные слезинки, он вскочил, чуть не ударившись головой о свод.
– Шкуру со всех спущу, черепашье отродье! – взревел он, в глазах сверкнула ненависть.
– Даже не думай соваться туда, милый, – взмолилась, обняв его, Цуй Фэнсянь. – Колченогий Ян, ясное дело, заманить тебя хочет. Даже такой бабе длинноволосой, как я, понятно, что он задумал. Сам прикинь: пойдешь туда – сразу в засаду угодишь!
– Ну и как быть, скажи.
– Тебе же теща сказала: «Схоронись подальше». Если не сочтешь меня обузой, пойду с тобой, все подошвы истопчу и ничуть не пожалею!
Растроганный Сыма Ку взял ее за руку:
– Счастливый я человек, что и говорить. Столько повстречал добрых женщин, и каждая готова была так вот самоотреченно скитаться со мной. Жизнь у человека одна, чего еще желать? Но больше навлекать на вас беду не могу. Ступай, Фэнсянь, и не приходи сюда. Не печалься, если узнаешь о моей смерти. Хватит, пожил свое…
Глаза Цуй Фэнсянь были полны слез, она лишь кивала. Потом вынула из волос изогнутый гребень из бычьего рога и стала тщательно расчесывать ему спутанные седеющие волосы, вычесав немало сенной трухи, мелких жучков и даже раковины улитки. Поцеловала влажными губами изрезанный глубокими морщинами лоб и спокойно произнесла:
– Я буду ждать тебя. – Подняла корзинку, вскарабкалась по ступенькам и, раздвинув кусты, выбралась из склепа.
Сыма Ку долго сидел неподвижно. Цуй Фэнсянь уже давно скрылась из глаз, а он все смотрел и смотрел на чуть подрагивающие ветки.
На другой день рано утром он вылез из склепа, оставив там все оружие и боеприпасы, и отправился на берег озера Баймаху. Там тщательно вымылся и пошел по берегу, любуясь природой, будто на прогулке. Он то разговаривал с птицами в зарослях камыша, то пускался наперегонки с выскочившим из-под ног кроликом. Шел по кромке болота, то и дело останавливаясь, чтобы собрать букет то красных, то белых полевых цветов, поднести к лицу и жадно вдыхать их аромат. Потом обошел по краю широко раскинувшейся луговины, глядя вдаль на поблескивающую под золотистыми лучами вечерней зари гору Лежащего Буйвола. Топнул ногой, когда переходил по каменному мостику через Мошуйхэ, словно проверяя его на прочность. Мостик шатался и скрипел, будто постанывая. Озорно расстегнул ширинку, свесил голову и, не переставая вздыхать от восхищения, стал любоваться открывшимся зрелищем. Потом направил горячую струю в реку. «А-а, ай-яя!» – орал он, пока эта капель звонко журчала на поверхности воды. Высокие, протяжные звуки разносились по окрестным просторам и эхом возвращались к нему. Его внимание привлек звонко щелкавший бичом на берегу маленький косоглазый пастушок. Сыма Ку смотрел на пастушка, тот тоже уставился на него. Так они и таращились друг на друга, пока оба не расплылись в улыбке.
– Я знаю, из чего ты, малыш, – улыбнулся Сыма Ку. – Для ножек грушу повалили, для ручек абрикос спилили, а письку вместе с мамой из глины слепили!
Мальчик страшно разозлился.
– Растудыть твою мать! – грубо выругался он.
В душе Сыма Ку все перевернулось, глаза увлажнились, в нем столкнулись самые противоречивые чувства. Пастушок щелкнул бичом и погнал коз на закат, в сторону опускающегося на лес багрового диска. Звонким детским голоском мальчонка запел:
Как в тридцать седьмом японцы вторглись к нам в Китай.
Лугоуцяо захватили и Шаньхайгуань,
Провели свою железку прямиком в Цзинань.
Пусть палят они из пушек, наш Восьмой боец
Знай орудует затвором – дьявол не жилец.
Хлоп! – японский офицерик ноги протянул
И на западное небо135 прямиком шагнул…
Песенка еще звучала, когда Сыма Ку присел на каменном мостике на корточки и закрыл руками полные горячих слез глаза.
Потом он спустился к реке, ополоснул лицо, отряхнул с себя грязь и пыль и тихо побрел по пестрому цветочному ковру дамбы. В сумерках уныло кричали птицы, нежные и тонкие ароматы одних цветов опьяняли, другие – горькие и резкие – отрезвляли. Широко раскинулись небо и земля, перед глазами проносились века, и думы полнились печали. На тропинке по гребню дамбы саранча откладывала яйца. Мягкие брюшка зарывались глубоко в твердую землю, а верхняя часть оставалась на поверхности – сцена страдания и счастья. Присев на корточки, Сыма Ку поднял одну, взглянул на длинное, извивающееся в сочленениях брюшко. Тут же вспомнилось детство, вспомнилась первая любовь – белокожая тонкобровая женщина, любовница отца, Сыма Вэна. Как сладко было зарываться носом в ложбинку меж ее грудей…
Вот она, деревня, перед глазами: дымок из труб и все более четкий запах человека. Он сорвал дикую хризантему и поднес к носу, чтобы упорядочить сумбур в голове и обуздать смятение чувств. С важным видом он подошел к свежему пролому в южной стене своего дома. Дежуривший там ополченец клацнул затвором:
– Стой! Дальше нельзя!
На что Сыма Ку презрительно бросил:
– Это мой дом!
Часовой на миг замер, потом пальнул из винтовки и принялся кричать как сумасшедший:
– Сыма Ку явился! Сыма Ку явился!
Он убежал, таща за собой винтовку, а Сыма Ку, глядя ему вслед, пробормотал вполголоса:
– И чего бегать, в самом деле…
Он еще раз поднес к носу желтый цветок и двинулся вперед, мурлыкая антияпонскую песенку пастушка и собираясь обставить всё как можно более торжественно. Но с первым же шагом нога ощутила пустоту, и он провалился в глубокую яму, вырытую перед проломом в стене с единственной целью – схватить его. Тут же подскочили солдаты из районной службы безопасности. Они сидели в засаде в полях за стеной днем и ночью и сейчас наставили на Сыма Ку десятки вороненых стволов. В ногу ему вонзились острые бамбуковые колья на дне ямы, и он ругался почем зря, от боли ощерив зубы:
– Вот как встречаете, молодцы. Я с повинной, а вы мне западню, как кабану, устроили…
Начальник сыскного отдела службы безопасности вытащил Сыма Ку наверх и ловко защелкнул у него на запястьях наручники.
– Отпустите семью Шангуань, – потребовал Сыма Ку. – Я дел натворил, мне и отвечать!
Глава 36
С учетом настоятельных просьб народных масс дунбэйского Гаоми открытый суд над Сыма Ку решено было провести там, где они с Бэббитом первый раз крутили кино. В свое время это было гумно его семьи, и еще виднелись остатки затоптанного насыпного возвышения, с которого Лу Лижэнь осуществлял руководство народными массами во время земельной реформы. В ходе подготовки суда из района туда направили вооруженных ополченцев. Те работали всю ночь, перелопатили сотни кубометров земли, возвели новое возвышение высотой с дамбу на Цзяолунхэ и выкопали с трех сторон глубокий ров, наполнив его маслянистой зеленой водой. Ганьбу добились выделения из спецфонда начальника района средств, равных стоимости тысячи цзиней чумизы, приобрели на большом рынке Вопу в тридцати ли от деревни две повозки золотисто-желтых тростниковых циновок плотного плетения и соорудили над возвышением большой навес. Навес облепили разноцветными листами бумаги с изъявлениями ненависти и радости. Оставшимися циновками выложили само возвышение, а также его боковины, откуда они свешивались золотистым водопадом. Проверить место проведения открытого суда приехал начальник уезда в сопровождении районного. Они стояли на высоком, как театральная сцена, возвышении, на гладких, удобных циновках, глядя вдаль на серо-голубые волны Цзяолунхэ, несущей воды на восток. Налетавший с реки холодный ветер забирался под одежду, превращая рукава и штанины в связки толстых свиных сосисок. Начальник уезда потер покрасневший кончик носа и громко поинтересовался у стоявшего рядом районного:
– Шедевр этот чьих рук дело?
Тот не разобрался, язвит уездный или хвалит, и бухнул:
– В планировании я принимал участие, а в основном вот он руководил. – И указал на чиновника из райотдела пропаганды, стоявшего сзади.