Начальник уезда глянул на сияющего пропагандиста, кивнул и негромко, но так, чтобы слышали все, произнес:
– Тут не открытый суд – коронацию проводить впору!
К нему враскачку прихромал оперуполномоченный Ян и приветствовал совсем не по уставу. Начальник уезда смерил его взглядом:
– Уже принято решение отметить твои большие заслуги в организации поимки Сыма Ку. Но в ходе операции причинен вред членам семьи Шангуань, и это будет признано большой ошибкой.
– Главное – удалось схватить это чудовище, этого убийцу! – с чувством воскликнул Ян. – Может, я и допустил ошибку, но ради успеха дела я и здоровую ногу отдал бы на отсечение!
Суд назначили на утро восьмого дня двенадцатого лунного месяца. Любители поглазеть на происшествия еще с ночи стали собираться перед возвышением, одетые холодным блеском звезд, укрытые леденящим светом луны, и на рассвете от народу уже было черно. Зрители выстроились и на дамбе. Когда из-за горизонта застенчиво выглянуло красное солнце и осветило заиндевелые брови и усы, стал заметен и розоватый парок из сотен ртов. О том, что в этот ранний час следует есть кашу-лаба, забыли все, но только не в нашей семье. Матушка пыталась поднять наш дух, но безуспешно: Сыма Лян беспрерывно плакал, и настроение у всех было ужасное. Восьмая сестренка, как большая, подобранной где-то на песчаном пустыре – такое нечасто бывает – морской губкой на ощупь вытирала ему льющиеся ручьем слезы. Плакал он беззвучно, но это было гораздо хуже, чем если бы в голос. Старшая сестра пристала к суетившейся матушке с мучившим ее вопросом:
– Мама, а если он умрет, я тоже должна умереть вместе с ним?
– Не говори глупостей! Даже если бы вы были женаты чин по чину, и то не надо было бы этого делать, – выговаривала ей матушка.
Но когда сестра задала этот вопрос уже раз в двенадцатый, терпение матушки лопнуло:
– Ты, Лайди, совсем, что ли, стыд потеряла? – язвительно проговорила она. – Ведь всего раз снюхалась с ним! Ну потоптал зятек старшую сестру жены… Как ты людям-то в глаза смотреть будешь?
Сестра аж обмерла:
– Ты изменилась, мама.
– Да, изменилась, но и осталась верна себе. В последние годы семья Шангуань как лук-порей – одни погибают, другие нарождаются. Где рождение, там и смерть. Умирать легко, жить трудно. И чем тяжелее приходится, тем больше хочется жить. Чем меньше страшишься смерти, тем безогляднее борешься за жизнь. Хочу дожить до того дня, когда мои потомки – дети и внуки – станут большими людьми. И вы не должны меня подвести!
Она обвела нас горящими глазами, в них стояли слезы. Остановился ее взгляд на мне, будто именно на меня она возлагала самые большие надежды. Стало как-то не по себе, потому что, кроме способности довольно быстро запоминать пройденное на уроках и не фальшивить при исполнении «Песни освобождению женщины», я ничем особым не отличался. Я был плакса, трус, слабак – что-то вроде кастрированного барашка.
– Приведите себя в порядок и пойдем простимся с этим человеком, – сказала матушка. – Он хоть и сволочь, но настоящий мужчина. В прежние времена такие, как он, рождались раз в восемь-десять лет, а нынче, боюсь, их и вовсе не будет.
Мы стояли на дамбе, и народ шарахался от нас, а кое-кто тайком бросал взгляд в нашу сторону. Сыма Лян хотел пробраться вперед, но матушка остановила его:
– Посмотрим издали, ближе будем только отвлекать его.
Солнце поднялось уже на высоту пары бамбуковых шестов, когда два грузовика с солдатами осторожно переползли по мосту через Цзяолунхэ и через прорыв в дамбе. Солдаты были в касках, с автоматами, сосредоточенные, будто перед решающим сражением. Подъехав к западному краю возвышения, грузовики остановились, солдаты попарно спрыгнули и тут же выстроились плотным коридором. Затем два солдата, вылезшие из кабины водителя, открыли задний борт, и еще один выпихнул оттуда Сыма Ку – рослого, в сверкающих наручниках. Он споткнулся и упал, но его тут же подняли несколько – видимо, специально отобранных – бойцов, высоченных верзил. Сыма Ку брел вместе с ними, еле переставляя распухшие, в крови и гное ноги, и от его следов разносилось зловоние. Его довели до навеса и затащили на возвышение. По словам жителей других деревень, никогда не видевших Сыма Ку, они представляли его ужасным существом – получеловеком-полузверем с зеленым лицом и торчащими клыками, а теперь, увидев настоящего Сыма Ку, невольно испытали разочарование. Вовсе ничего свирепого не было в этом побритом наголо высоком мужчине средних лет с большими печальными глазами. Он казался бесхитростным и прямолинейным, и все засомневались, того ли, кого надо, схватили органы.
Судебное заседание много времени не заняло. Судья огласил совершенные Сыма Ку преступления и зачитал смертный приговор. Солдаты спихнули его с возвышения. Какое-то время их было не видно из-за навеса, но вскоре они появились с восточной стороны. Сыма Ку шел пошатываясь, державшие его за руки солдаты сбивались с ноги. Около печально известного пруда, где погиб уже не один человек, они остановились. Сыма Ку повернулся лицом к дамбе. Может, он заметил нас, а может, и нет.
– Отец! – громко выкрикнул Сыма Лян, но матушка тут же закрыла ему рот ладонью.
– Лян, будь хорошим мальчиком, – шепнула она ему на ухо, – не скандаль и не шуми. Бабушка понимает, что тебе тяжело, но главное сейчас – не бередить отцу душу. Пусть без забот выполнит последнее, что ему осталось.
От матушкиных слов, как от волшебного заклинания, Сыма Лян из взбешенной собачонки мгновенно превратился в послушного ягненка.
Два здоровенных солдата грубо схватили Сыма Ку за плечи и с силой развернули вполоборота, лицом к пруду. Собиравшаяся в нем лет тридцать дождевая вода походила на лимонное масло, и его поверхность отразила осунувшееся лицо и свежие порезы на щеках. Он стоял спиной к расстрельной команде, лицом к воде, и перед ним всплыли бесчисленные женские образы, он ощутил запах этих женщин. Его вдруг охватила слабость, и душевное спокойствие смел клокочущий вал чувств. Он упрямо развернулся, и его зычный рев заставил вздрогнуть и начальника юротдела уездного управления госбезопасности, который прибыл проследить за исполнением приговора, и профессиональных стрелков, которые убивали не моргнув глазом:
– Не позволю стрелять мне в спину!
Глядя в каменные лица палачей, он ощущал горячую волну боли в порезах на щеках. Сыма Ку всегда следил за своим внешним видом и страшно расстроился, вспомнив вчерашнее.
Когда судебный исполнитель вручил ему приговор, он принял его с радостью. На вопрос, есть ли какие-нибудь просьбы, он погладил щетину на подбородке:
– Надеюсь, можно пригласить брадобрея, чтобы помог мне привести себя в порядок.
Исполнитель пообещал доложить начальству.
Брадобрей с небольшим деревянным чемоданчиком в руках вошел в камеру смертника с опаской. Кое-как побрив Сыма Ку голову, он приступил к бороде. Когда полдела было уже позади, он поранил ему бритвой щеку, оставив глубокий порез. Сыма Ку взвыл, да так, что брадобрей с перепугу выскочил за дверь и спрятался за двух вооруженных охранников.
– У этого парня волосы пожестче свиной щетины будут, – оправдывался он, демонстрируя им треснувшее лезвие бритвы. – Бритва и та не выдерживает. А борода еще жестче, просто щетка из проволоки. К тому же он все время ци136 на нее собирает.
Он сложил свои принадлежности и вознамерился уйти.
– Ты что, сукин сын, хочешь, чтобы я появился перед земляками побритый наполовину?! – гаркнул Сыма Ку.
– У тебя бородища и так жестче некуда, – парировал брадобрей, – а ты еще и ци на нее собираешь.
Сыма Ку не знал, смеяться ему или плакать.
– Паршивец ты этакий! Ведь это все равно что плыть по реке и винить птиц, будто они речную траву развели. Я и знать не знаю, как это – ци собирать.
– А что ты тогда бормочешь? – нашелся брадобрей. – Я ведь слышу, не глухой.
– Ну и паскуда ты! – взорвался Сыма Ку. – Это v меня от боли дыхание перехватывает.
– Такая работа не годится, почтенный, – вмешался охранник. – Поднапрягись и добрей.
– Да не буду я брить его! Поищите кого-нибудь получше меня.
– Мать его, – вздохнул Сыма Ку. – И где только вы откопали этого неумеху. Снимите наручники, парни, сам побреюсь.
– Э, нет! – решительно заявил охранник. – А ну как ты воспользуешься этим и совершишь нападение, побег или самоубийство? Вся ответственность на нас ляжет.
– Позовите тогда того, кто у вас здесь за всё отвечает, мать вашу! – взревел Сыма Ку и стал колотить наручниками по решетке окна.
Примчалась женщина, офицер службы безопасности:
– Чего буяним, Сыма Ку?
– Ты только глянь на меня! Полбороды сбрил и уперся: не буду, говорит, дальше брить, больно жесткая. Ну куда это годится!
– Никуда не годится, – согласилась та и похлопала брадобрея по плечу: – Почему не добриваешь?
– Щетина слишком жесткая, а еще он на бороду ци собирает…
– Ети твоих предков, я у него еще и ци собираю!
В оправдание брадобрей предъявил треснутую бритву.
– Ну вы хоть раз возьмите на себя смелость, – обратился к женщине Сыма Ку, – снимите с меня наручники, сам побреюсь. Может, это моя последняя в жизни просьба.
Сотрудница службы безопасности принимала участие в операции по его поимке. Поколебавшись, она коротко бросила охраннику:
– Сними с него наручники.
Охранник выполнил приказ, но тут же испуганно отошел. Сыма Ку потер распухшие запястья и протянул руку. Женщина взяла у брадобрея бритву и передала Сыма Ку.
Тот принял бритву и спросил, вглядываясь в черные виноградины ее глаз под густыми бровями:
– Неужто не боишься, что я нападение совершу, побег или самоубийство?
– Тогда ты уже будешь не Сыма Ку! – усмехнулась она.
– Вот уж не думал, что лучше всех меня поймет женщина! – с чувством вздохнул Сыма Ку.
Она смотрела на него, презрительно улыбаясь.
Сыма Ку с вожделением впился глазами в твердо сжатые алые губы, потом перевел взгляд на высоко вздымавшуюся под кителем грудь: