– А титьки у тебя немаленькие, сестренка!
Та аж зубами скрипнула от досады и стыда:
– Тебе жить осталось всего ничего, злыдень, а все ветер в голове!
– Сестренка, – со всей серьезностью продолжал Сыма Ку, – я за жизнь столько женщин оприходовал! Одна вот печаль – с коммунисткой не довелось.
Рассвирепев, та влепила ему звонкую пощечину, да так, что с балки пыль посыпалась. А он, нагло ухмыляясь, продолжал как ни в чем не бывало:
– Одна из моих младших своячениц как раз коммунистка, позиция у нее твердая, грудь пышная…
Побагровев, сотрудница плюнула Сыма Ку в лицо и прошипела:
– Гляди, как бы я тебе все хозяйство не отчекрыжила, пес блудливый!
Из этих воспоминаний его вырвал горестный вопль Сыма Тина. Несколько дюжих ополченцев, ухватив старшего брата под руки, выволакивали его из толпы зрителей.
– Наговоры это всё, напраслина… У меня заслуги, он давно никакой мне не родственник… – слезно причитал Сыма Тин, но никто и внимания не обращал на его стенания.
Сыма Ку печально вздохнул, в душе у него поднималась жалость. Все же этот человек был ему верным, преданным старшим братом, в трудную минуту всегда держал его сторону, хотя нередко и нес всякую чушь. Сыма Ку вспомнил, как много лет назад, еще подростком, отправился со старшим братом в город взыскивать долги. Они шли мимо «переулка помады», и тут брата увлекла за собой целая толпа размалеванных девиц. Когда он снова появился, в кошеле у него было хоть шаром покати. «Братишка, – попросил он тогда, – вернемся домой, отцу скажем, что по дороге разбойники напали». А в другой раз, когда на праздник середины осени брат напился и пошел по бабам, его раздели догола и подвесили на большом рожковом дереве. «Брат, спасай скорей своего старшего, сними меня отсюда!» – кричал он, а у самого голова вся в крови. При этом на вопрос: «Что случилось, брат?» – этот юморист ответил: «Понимаешь, братишка, маленькой голове всласть, а большую на плаху класть».
Ноги у Сыма Тина подгибались, он даже стоять не мог, и тут к нему обратился один из деревенских ганьбу:
– А ну отвечай, Сыма Тин, где ценности Фушэнтана зарыты? Не скажешь, той же дорожкой, что и брат твой, отправишься!
– Какие ценности, нету никаких ценностей! Еще когда землю перераспределяли, всё вокруг на три чи перекопали! – завопил Сыма Тин.
– Перестань скулить, брат, – бросил Сыма Ку.
– Из-за тебя все мои беды, сволота! – накинулся на него Сыма Тин.
Сыма Ку лишь горько усмехнулся и покачал головой.
– Что вы тут развели! Быстро убрать его! Никаких инструкций не соблюдаете, – приструнил ганьбу чиновник из госбезопасности, держа руку на «маузере» в кобуре.
– Да мы подумали – а ну как заодно получится выжать из него что-нибудь! – оправдывался тот, уволакивая Сыма Тина.
Ответственный за казнь поднял красный флажок и заорал:
– …Товсь!
Стрелки прицелились, ожидая последней команды. Сыма Ку смотрел прямо в черные дула винтовок, на лице у него застыла ледяная ухмылка. Над дамбой полыхнуло красным, в воздухе заблагоухало запахом женщины, и он воскликнул:
– Славная все же вещь – женщины!..
Грохнул залп. Голову Сыма Ку разнесло, как тыкву-горлянку, и красно-белое месиво разлетелось во все стороны. Тело на секунду застыло и рухнуло грудью на землю.
Тут, словно в кульминационный момент пьесы, со стороны дамбы к телу Сыма Ку пробилась Цуй Фэнсянь, вдовушка из деревни Шакоуцзыцунь. Она была в красной бархатной куртке, в зеленых бархатных штанах и с золотисто-желтыми шелковыми цветами в волосах. Я думал, она бросится на тело Сыма Ку и разразится рыданиями, но этого не случилось. Может, увидела разлетевшуюся голову и духу не хватило. Вынула из-за пазухи ножницы – вот-вот вонзит их себе в грудь, чтобы умереть вместе с ним. Как бы не так. На глазах у всех она вонзила их в грудь мертвеца. Потом закрыла лицо руками и с рыданиями, спотыкаясь и пошатываясь, побрела прочь.
Все, кто видел это, так и застыли. Последние, совсем не возвышенные и не героические, слова Сыма Ку шаловливо проникли в сердца людей и шевелились там, подзуживая, маленькими червячками: «Хм, женщины – славная вещь?», «Возможно, они и славная вещь», «Спору нет, женщины – славная вещь, но, если разобраться, они и не вещь вовсе».
Книга пятая
Глава 37
В день, когда Шангуань Цзиньтуну исполнилось восемнадцать, Шангуань Паньди силой увела Лу Шэнли. Цзиньтун сидел на дамбе и уныло наблюдал за порхающими над рекой ласточками. Из рощицы вышла Ша Цзаохуа и вручила ему маленькое зеркальце – подарок на день рождения. У этой смуглой девушки уже соблазнительно торчала грудь, а черные, слегка косящие глаза, похожие на речные голыши, посверкивали лучиками страсти.
– Оставь лучше, вернется Сыма Лян – подаришь ему.
– Вот для него. – Она вытащила из пояса зеркальце побольше.
– Откуда у тебя столько? – удивился Цзиньтун.
– В кооперативе стащила, – вполголоса сообщила Ша Цзаохуа. – Я на рынке Вопу с одной умелой воровкой познакомилась, она взяла меня в ученицы. Обучусь вот, украду для тебя все, что пожелаешь, младший дядюшка, только скажи. Наставница у советского советника позолоченные часы с руки сняла, золотой зуб изо рта вытащила.
– Силы небесные! Это же преступление! – воскликнул Цзиньтун.
– Наставница говорит, по мелочи воровать – преступление, а по-крупному – нет, – заявила Ша Цзаохуа. – Ты, дядюшка, все равно только начальную школу закончил, а в среднюю тебя не возьмут, учился бы вместе со мной воровскому делу. – Она с видом знатока взяла его руку в свою и стала внимательно разглядывать. – Пальцы мягкие, тонкие и длинные, у тебя наверняка получится.
– Нет, не буду я, боюсь, – признался Цзиньтун. – Вот Сыма Ляну храбрости и ловкости не занимать, он для этого ремесла годится. Подожди – вернется, пусть вместе с тобой и учится.
Убрав зеркальце обратно в пояс, Ша Цзаохуа вздохнула, как взрослая:
– Эх, братец Лян, и когда только ты вернешься…
Сыма Лян исчез пять лет назад, вечером на второй день после похорон Сыма Ку. Под леденящим ветром с северо-востока печально позвякивали в углу на стене битые кувшины и старые склянки. Мы безрадостно сидели перед единственным светильником, а когда порывом ветра пламя задуло, продолжали сидеть в темноте. Все молчали, вспоминали похороны. Гроба не было, пришлось завернуть Сыма Ку в циновку, как заворачивают лук в блины. Обмотали плотно, а сверху обвязали несколько раз веревкой. Тело помогли отнести на общественное кладбище, где вырыли глубокую могилу. Когда в головах вырос холмик, Сыма Лян опустился на колени и отвесил земной поклон. Он не плакал, но на его личике появились мелкие морщинки. Хотелось как-то утешить доброго друга, но слов подобрать я не мог. По дороге домой он тихо сказал:
– Уйти я хочу, дядюшка.
– И куда же ты пойдешь?
– Не знаю.
Когда ветер задул светильник, я вроде бы заметил скользнувшую наружу черную тень. Я был уверен, что это Сыма Лян, но ничего не сказал. Так он и исчез. Матушка перешарила бамбуковым шестом все высохшие колодцы и глубокие пруды в округе, но я был уверен, что это напрасный труд. Сыма Лян не из тех, кто может на себя руки наложить. Матушка и людей посылала во все концы разузнать о нем, но дошедшие до нас вести противоречили одна другой. Одни говорили, что видели его в бродячем цирке, другие сообщали о трупе мальчика, обнаруженном на берегу озера, – лицо у него было исклевано стервятниками. Мобилизованные, вернувшиеся с северо-востока, утверждали, что видели его около моста через реку Ялу137. В то время на Корейском полуострове шли ожесточенные бои, и американские самолеты бомбили тот мост днем и ночью.
В подаренном Ша Цзаохуа зеркальце я впервые рассмотрел себя как следует. Вот он какой, восемнадцатилетний Шангуань Цзиньтун: золотистые волосы, мясистые бледные уши, брови цвета спелой пшеницы и бурые ресницы, оттеняющие голубые глаза. Высокая переносица, розовые губы, волосы на теле. Вообще-то, глядя на восьмую сестренку, я давно уже догадался, что выгляжу не так, как все. Как это ни печально, но все-таки пришлось признать, что нашим родным отцом был скорее всего тот, о ком судачили у нас за спиной, а уж никак не Шангуань Шоуси. Мы – незаконные дети шведского пастора Мюррея, пара стопроцентных ублюдков. Терзаемый чувством своей неполноценности, я покрасил тушью волосы и намазал лицо. А вот цвет глаз не изменишь, хоть выцарапывай. Вспомнив рассказы о том, как люди глотали золото, чтобы свести счеты с жизнью, я покопался в шкатулке с украшениями Лайди, нашел золотое кольцо, оставшееся еще от Ша Юэляна, и проглотил. Потом улегся на кан и стал ждать смерти. Сидевшая на краю кана восьмая сестренка сучила на ощупь нитку. Когда меня увидела вернувшаяся с работы в кооперативе матушка, она, понятное дело, обомлела. Я полагал, что ей будет стыдно, но на лице у нее появилось выражение не стыда, а страшного гнева. Она подняла меня за волосы и влепила одну за другой восемь затрещин. Лупила она меня так, что на деснах выступила кровь, в ушах стоял звон, а из глаз буквально искры посыпались.
– Да, ваш отец – пастор Ма, и что в этом такого? Сейчас ты у меня отмоешь дочиста лицо, вымоешь как следует голову, а потом выйдешь на улицу и крикнешь во всю мочь: «Мой отец – шведский пастор Мюррей, так что я благородных кровей, поблагороднее, чем вы, местное черепашье отродье!»
Пока матушка охаживала меня, восьмая сестренка как ни в чем не бывало продолжала сучить нитку, будто к ней все это не имело никакого отношения.
Всхлипывая, я стоял на коленях перед глиняным чаном и отмывал лицо. От туши вода вскоре сделалась черной. Матушка у меня за спиной продолжала поругиваться, но я знал, что ругает она уже не меня. Потом она зачерпнула ковшом воды, стала мыть мне голову и расплакалась. Струйки воды, сначала черные, стекали в чан по носу и подбородку, постепенно становясь прозрачными.