Провалявшись пару дней, Цзиньтун понемногу пришел в себя. Образ Наташи стал опять возникать у него перед глазами. Умываясь над чаном, он видел ее плачущей. Она улыбалась ему из зеркала. Закрывая глаза, он слышал ее дыхание, даже ощущал на лице мягкие волосы, а на теле – теплые руки. Напуганная странным поведением своего драгоценного сыночка, Шангуань Лу в растерянности постоянно ходила за ним, всхлипывая, как маленькая.
– Она там, внутри! – восклицал он, глядя на отражение своего осунувшегося лица в ведре с водой.
– О ком ты говоришь? – недоумевает Шангуань Лу.
– Ей плохо, матушка! – И Цзиньтун погружает руки в котел. Там ничего нет, кроме воды, но он взволнованно бормочет что-то на непонятном языке. Шангуань Лу оттаскивает его в сторону и накрывает котел деревянной крышкой. Но Цзиньтун уже стоит на коленях перед чаном и обращается к духу воды с мудреными словами. Шангуань Лу выплескивает оттуда воду, а Цзиньтун уже прижался лицом к оконному стеклу. Он вытягивает губы, будто пытается поцеловать собственное отражение.
Обняв Цзиньтуна, Шангуань Лу причитает в отчаянии:
– Сынок, сыночек мой, да что с тобой такое! Мама столько горя хлебнула, пока поставила тебя на ноги, столько сил положила, все надеялась: кончились наши мытарства, разве знала, что ты таким станешь…
На лице Шангуань Лу заблестели слезы. В них Цзиньтун углядел Наташу, которая, танцуя, перескакивала из одной слезинки в другую.
– Вот она! – весь дрожа, указал он на лицо матушки. – Не убегай, Наташа.
– Да где же она?
– В слезах.
Шангуань Лу поспешно смахнула слезы.
– Теперь она в глаза тебе запрыгнула! – воскликнул Цзиньтун.
Наконец до матушки дошло: Наташа чудилась ему везде, где могло появиться человеческое отражение. Матушка накрыла крышками всё, где была вода, попрятала зеркала на полу, залепила окна черной бумагой и старалась не смотреть сыну в глаза.
Но Цзиньтун углядел Наташу и на черном. Теперь он уже не старался скрыться от нее, а сам гонялся за ней как сумасшедший. Она же поначалу где только не появлялась, а теперь пряталась то тут, то там. «Наташа, послушай, что я тебе скажу…» – с этими словами он кидался в темный угол и ударялся головой о стенку. Наташа у него залезла в мышиную норку. Он тоже попытался пролезть туда. Ему чудилось, что он уже там, бежит за ней по запутанным лабиринтам с криком: «Наташа, не убегай, ну почему ты все время убегаешь?!» А она выскальзывает из норки с другой стороны и исчезает. Оглядевшись, он видит, что Наташа, став тонкой и плоской, как лист бумаги, прилепилась к стене. Он гладит обеими руками эту стену, уверенный, что гладит Наташино лицо. Она изгибается в талии, проскальзывает у него под мышкой и забирается в очаг, измазав все лицо сажей. Он встает перед очагом на колени и принимается вытирать ее. У нее на лице он сажу не вытер, а вот сам перепачкался.
В конце концов матушка в отчаянии бросилась в ноги отшельнику Ма – великому мастеру изгонять злых духов. Он не практиковал уже много лет, но ей как-то удалось уговорить его.
Он явился в длинном черном одеянии, с распущенными волосами, босой, стопы выкрашены красной краской, в руках – меч из персикового дерева, и при этом бормотал что-то непонятное себе под нос. Завидев его багрово-красную физиономию, Цзиньтун вспомнил все россказни, которые ходили о нем, и невольно содрогнулся, будто добрый глоток уксуса хватанул. В его затуманенном мозгу словно открылась щелка, куда на время и спряталась Наташина тень. Сначала отшельник свирепо уставился на него, выпучив глаза, потом отхаркнулся, сплюнул на пол мокроту, похожую на жидкий куриный помет, и, размахивая мечом, начал как-то странно пританцовывать. Наверное, подустав, остановился у чана и, пробормотав заклинание, плюнул в него. Потом, взяв меч двумя руками, принялся размешивать воду. Через какое-то время она покраснела. Поплясав еще, он опять помешал воду. Она сделалась алой, как кровь. Отбросив меч, он уселся на пол отдышаться. Затем подволок к чану Цзиньтуна:
– Что видишь?
Из чана пахло лекарствами традиционной народной медицины. Цзиньтун вгляделся в ровную, как зеркало, красную поверхность и в испуге отпрянул: еще совсем недавно бодрый и энергичный Цзиньтун превратился в уродца с иссохшим, изрезанным морщинами лицом.
– Что видишь? – снова раздался голос отшельника.
Со дна чана медленно поднялось лицо Наташи, всё в крови, и слилось с его собственным. Сдвинув ткань платья, она указала на кровавую рану на своей прекрасной груди и тихо произнесла:
– Какой же ты жестокий, Шангуань Цзиньтун!
– Наташа! – горестно вскричал Цзиньтун, погружая лицо в чан.
– Ну вот, – услышал он голос отшельника, тот обращался к матушке с Лайди. – Можете отнести его в комнату.
Тут Цзиньтун подскочил к отшельнику и набросился на него. Он вообще впервые в жизни нападал на кого-то, а тут – откуда только смелость взялась! – налетел на человека, который имел дело с колдовством и духами. И всё из-за Наташи. Ухватив левой рукой пеструю седоватую бородку, он что было сил потянул ее вниз. Рот отшельника растянулся черным эллипсом, и на руку Цзиньтуну потекла вонючая слюна. Наташа, прикрывая раненую грудь, сидела у отшельника на языке и смотрела на Цзиньтуна восхищенным взглядом. Ободренный ее поддержкой, он потянул еще сильнее, на этот раз обеими руками. Отшельник сложился от боли и стал похож на сфинкса из школьного учебника географии. Он неуклюже тюкнул Цзиньтуна мечом по ноге, но тот, благодаря Наташе, даже не почувствовал боли. А если бы и почувствовал, то не отпустил бы рук, потому что во рту у колдуна была она. Отпусти он руки, могло случиться ужасное: отшельник просто разжевал бы ее в нечто бесформенное и проглотил. А в животе отшельника, в этих грязных кишках, она могла окончательно сгинуть! У, чудовище, вольно тебе губить женщин своей магией! Чтобы славные маленькие духи вращали за тебя мельничный жернов, демон ты этакий! Ведь ты можешь вырезать из бумаги голубя, и довольно красивого. Тебе под силу пустить в котел бумажный кораблик, взойти на него, за ночь добраться до Японии, а на другой день вечером вернуться и привезти тестю на пробу корзинку отменных японских апельсинов. Тоже довольно мило. Колдун ты, конечно, великий, но Наташу-то зачем губить?
– Наташа, быстрее спрыгивай оттуда! – взволнованно выкрикнул он. Но она продолжала сидеть на языке колдуна, будто не слыша.
Борода отшельника становилась все более скользкой. На нее стекала кровь из груди Наташи. Цзиньтун, уже весь в этой крови, продолжал цепляться за бороду обеими руками. Отшельник отбросил меч, схватил Цзиньтуна за уши и изо всей силы стал тянуть их в стороны. Невольно разинув рот, Цзиньтун услышал испуганные крики матушки и старшей сестры. Но ничто не могло заставить его выпустить бороду. Так они и топтались кругами по двору, а за ними кругами ходили матушка со старшей сестрой. Споткнувшись, Цзиньтун чуть ослабил хватку. Отшельник тут же воспользовался этим и вцепился зубами ему в руку. Положение Цзиньтуна было незавидное: уши вот-вот выдерут с корнем, руку прокусят до кости. Он взвыл от боли, но эта боль была несравнима с той, что раздирала сердце. Колдун проглотил Наташу и теперь разъедает ее желудочным соком, безжалостно трет колючими стенками желудка. Перед глазами все расплылось, а потом стало темно, как в брюхе каракатицы.
Во двор с очередной бутылкой ввалился Сунь Буянь. Наметанным глазом старого солдата он быстро оценил обстановку, определив, где свой, где чужой. Неторопливо вытащил бутылку из-за пазухи и поставил у западной пристройки.
– Ну, помоги же Цзиньтуну! – крикнула матушка.
Несколько толчков «утюжками» – и вот Сунь Буянь уже за спиной отшельника. Подняв «утюжки», он сложил их вместе и рубанул тому по напряженным икрам. Охнув, отшельник рухнул на колени. «Утюжки» взлетели еще раз и припечатали руки колдуна – уши Цзиньтуна обрели свободу. Затем «утюжки» с двух сторон обрушились на уши отшельника. Тот разинул рот и покатился по земле, корчась от боли. Но тут же, скрипнув зубами от злости, схватился за персиковый меч. Однако Сунь Буянь рыкнул на него так, что колдун затрясся, как мякина на сите. Цзиньтун разрыдался и был готов снова броситься на врага, чтобы вызволить из его брюха Наташу, но матушка со старшей сестрой вцепились в него мертвой хваткой. А отшельник, бочком обойдя Сунь Буяня, как готового к прыжку тигра, опрометью бросился к воротам.
Сознание Цзиньтуна понемногу прояснилось, но заставить себя есть он по-прежнему не мог. Матушка сходила к районному начальнику, и тот распорядился купить козу. Почти все время Цзиньтун валялся на кане и лишь иногда вставал, чтобы размяться. Как только перед его безжизненным взором возникала Наташа, рукой прикрывающая окровавленную грудь, из глаз у него градом катились слезы. Даже язык не ворочался; лишь изредка он что-то бормотал, а завидев кого-нибудь, тут же умолкал.
В одно туманное утро, отплакавшись из-за Наташи в очередной раз, он лежал на кане с заложенным носом и мутной головой, ощущая, как наваливается сонливость. В это время из обиталища Лайди и немого донесся пронзительный вопль, от которого волосы встали дыбом и весь сон как рукой сняло. Он стал напряженно вслушиваться, но было тихо, до звона в ушах. Стоило закрыть глаза, как снова раздался вопль, еще более долгий и страшный. Сердце бешено заколотилось. Движимый любопытством, он осторожно спустился с кана, прошел на цыпочках к восточной пристройке и приник к щелке в дверях. Обнаженный Сунь Буянь, как большой черный паук, крепко стиснул тонкую талию Лайди. Вытянутым, как у саранчи, ртом, из которого капала слюна, он впивался ей то в левую грудь, то в правую. Откинутая голова сестры свешивалась с кана, лицо белее капустного листа. Пышные груди, какие он видел тогда в ослином корыте, теперь распластались на ребрах пожелтевшими пампушками. Соски все в крови, грудь и руки изранены. Когда-то сиявшую белоснежной кожей Лайди этот Сунь Буянь превратил в дохлую рыбину с ободранной чешуей. Казалось, ее ничем не прикрытые длинные ноги лежат, стиснутые кангой…