Цзиньтун зашелся в жалком щенячьем плаче. Протянув руку, Сунь Буянь нашарил в головах кана пустую бутылку и швырнул в дверь. Цзиньтун, оглядевшись, подобрал кирпич и запустил им в окно.
– Не своей смертью ты подохнешь, немой! – с вызовом крикнул он. Сразу навалилась неимоверная усталость. Перед глазами возник образ Наташи, но тут же рассеялся, как дымок.
Под железным кулачищем немого с треском прорвалось окно. В страхе Цзиньтун стал пятиться, пока не очутился под ветками утуна. Кулак убрался, и из высунувшейся пластмассовой трубки в поганое ведро под окном ударила струя бурой мочи. Закусив губу, Цзиньтун пошел прочь и у входа в пристройку столкнулся с какой-то странной фигурой. Человек сутулился, длинные руки бессильно свешивались. Бритая голова, седые брови. Большие черные глаза в сеточке мелких морщин, а в них затаилось нечто такое, из-за чего их взгляд не всякий и выдержит. Все лицо в багровых шрамах, больших и маленьких, кожа на ушах неровная – не после ожогов, а явно отмороженная, поэтому они были какие-то вялые, как у обезьяны. Серый, явно с чужого плеча, суньятсеновский френч142, от которого так и несло камфорными шариками от моли; руки большие, мосластые, с поломанными ногтями.
– Тебе кого? – злобно бросил Цзиньтун, посчитав, что наверняка это один из боевых друзей немого.
Мужчина склонился в почтительном поклоне и выдавил плохо слушающимся языком:
– Семью… Шангуань Линди… Я ее… Пичуга Хань…
Глава 39
– Я… Я… Не буду я, пожалуй, ничего говорить… – бормотал Пичуга Хань, заикаясь и нервно теребя белую скатерть на столе президиума. Жалко задрав голову, он глянул в сторону сидевшего с краю стола организатора собрания, директора средней школы Цю Цзяфу. – Что говорить-то… Не знаю… – Казалось, в горле у него застрял чужеродный предмет, потому что после каждой короткой фразы он вытягивал шею по-птичьи и издавал странные, нечеловеческие звуки. Первый раз после возвращения на родину его пригласили выступить. На школьной баскетбольной площадке собрались ученики и учителя начальной и средней школы в полном составе, партийные функционеры из района и прослышавший об этом выступлении народ из разных деревень – целая толпа, яблоку негде упасть. Фотокорреспондент районной газеты снимал Пичугу в разных ракурсах. Тот смотрел на собравшихся и то застенчиво съеживался, то откидывался назад, будто ища большое дерево или стену, чтобы опереться. Замолкая, он втягивал голову в плечи и зажимал руки между коленей.
Подошел директор школы и заварил ему в кружке чаю:
– Попейте, уважаемый товарищ Хань, не нервничайте, перед вами земляки и их дети. Все очень переживают за вас и гордятся вами, ведь вы прославились на весь мир. Товарищи учащиеся, земляки! – начал он, повернувшись вполоборота к собравшимся. – Товарищ Хань Диншань пятнадцать лет прожил в Японии, в безлюдных горах и густых лесах Хоккайдо. Он оставил след мирового значения, и его выступление наверняка будет для нас полезным уроком. Давайте еще раз поприветствуем его горячими аплодисментами!
Собравшиеся с энтузиазмом захлопали. Пичуга, словно мышь, пытающаяся ухватить наживку в мышеловке, протянул руку, дотронулся до кружки, тут же отдернул руку, потом будто погладил кружку и наконец взял ее трясущимися руками, нахмурился и отхлебнул. Обжегшись, задрал голову и зажмурился. Чай стекал у него по подбородку на шею. Пичуга натужно закашлялся, как ежик, а потом вроде как погрузился в раздумья.
Директор со спины дружески похлопал его по плечу:
– Говорите же, почтенный Хань, вы в своей стране, в родных краях, среди близких людей!
– Говорить? – обернулся к нему Пичуга и смахнул пару слезинок. – Говорить?
– Ну конечно же, говорите! – подбадривал директор.
– Ну тогда скажу… – Пичуга опустил голову, зажал руки между коленей, помолчал, потом выпрямился и, запинаясь, заговорил: – Я… в тот день… птиц ловил… «Хорьки» стрелять начали… Я побежал… они за мной… Одному глаз выбил из рогатки… Меня схватили… связали… стали бить… прикладами… Нас всех в связки связывали… Одна связка… другая… третья… Больше ста человек… «Хорьки» вопросы задавать стали… Деревенский, отвечаю… Не похоже, говорят, ты… лицо без определенных занятий… бродяга… Что за бродяга без определенных занятий?.. Не понял, говорю… Подлец… Р-раз… мне по морде… Ты меня спрашиваешь?.. А мне кого спросить?.. Снова оплеуха… А что я могу в ответ… руки связаны… Вытащил у меня рогатку… натянул… Ш-шух… А еще говоришь, не бродяга… И стали бить… бить… бить… плетьми… дубинками… прикладами… Говори… ты лицо без определенных занятий или нет… бродяга… Паршивец… Настоящий мужчина не будет терпеть такое… Сознавайся… Пришли на станцию… развязали веревки… одному за другим… повели в вагоны… Я наутек… Над головой пули свистят… строй смешался… конные окружили… и ну мечами орудовать… Нескольким головы снесли… Все руки в крови… Загнали в вагоны… привезли в Циндао… повели под конвоем на пристань… Япошки… с обеих сторон… со штыками наперевес… Погрузились на пароход… большой… «Фуямамару» называется… Трап убрали… Гудок… Пароход отвалил… все заплакали… Эх, отец… Эх, мать… все кончено… Крылья эти… Куда занесет… не знаю… Швырять пирожками с мясом в собаку… Возврата уже не будет… Море… волны… качка эта проклятущая… Всем худо… мутит… есть хочется… Люди мрут… трупы вытаскивают на палубу… швыряют в море… Акулы… Как хватанет – ноги нет… хватанет еще – и человека нет… Целыми стаями шли за нами… тучи чаек летели вслед… В Японию прибыли… сошли на берег… сели на поезд… потом снова на пароход… опять на берег… на Хоккайдо… Поднялись в горы… снегу по колено… холодина такая, что лица посинели… из ушей желтый гной… Ходили босиком… жили в дощатых бараках… впроголодь… кормили баландой… Загнали в угольную шахту… Япошки-конвоиры… Язык ихний, дьяволов, не разберешь… Не понял – бьют… Отбойный молоток… фонарь на голове… Руби уголь… ешь желудевую муку… Не протянем, братцы, говорю… не ждать же, пока перемрем тут… бежать надо… Лучше в горах сдохнуть… чем уголь добывать япошкам… Добудем угля – выплавят стали… наделают винтовок… пушек… чтобы убивать китайцев… Не будем работать… Бежать… Не станем добывать уголь для дьяволов… Умрем, но не станем!
При этих словах слушатели замерли, а потом разразились аплодисментами. Пичуга испуганно уставился на них и опять повернулся к директору. Тот одобрительно поднял большой палец. И Пичуга заговорил уже более складно:
– Сяо Чэнь убежал, его поймали, и на глазах у всех овчарки располосовали ему живот. Японский черт что-то проквакал, переводчик говорит: «Господин офицер спрашивает, кто еще посмеет бежать? Вот что его ждет!» «Мать твою, – думаю, – пока дышу, все равно сбегу!» – Снова оглушительные аплодисменты. – Женщина какая-то – снег подметала – махнула мне, зашел к ней в каморку, она говорит: «Братишка, я в Шэньяне143 выросла. Мне Китай нравится». Я молчу, боюсь, шпионка, а она свое: «Через уборную беги, там, дальше, горы…»
В тот самый день, когда Лу Лижэнь со своим батальоном праздновал победу на улицах Даланя, Пичуга Хань пробрался через уборную и очутился в густом лесу. Он помчался как сумасшедший, но быстро выбился из сил и свалился в березовой рощице. Вокруг разносился запах гниющей листвы, по ней, как по клавишам, барабанили капли воды. Воздух был полон влаги, клубился туман, сквозь деревья золотистыми стрелами проникали лучи заходящего солнца. Волнующе, с привкусом крови, стенали иволги. В темнеющей зелени травы румянились какие-то ягоды. Попробовал – рот наполнился слюной. Потом засунул в рот пригоршню маленьких белых грибов – желудок скрутило, началась неукротимая рвота. Тело смердило. Нашел горный ручеек и ледяной, пронизывающей до костей водой смыл с себя грязь. Дрожа от холода, услышал со стороны шахты глухой собачий лай. Видать, хватились его япошки на вечерней поверке. Он почувствовал такую радость, будто расплатился за все обиды: «И все же я сбежал, сбежал, недоноски!» Конвоиров на шахте становилось все меньше, овчарок все больше, и это порождало смутное предчувствие, что япошкам скоро конец. «Нет, так не пойдет, нужно забраться поглубже в горы, им почти крышка, а меня чтобы схватили и отдали на растерзание псам – нет уж, дудки!» Он представил их – большеголовых, с поджарыми задами, – и все тело напряглось. Собачьи морды раздирали кишки Сяо Чэня, как лапшу. Он сорвал казенную робу и швырнул в ручей: «Пошли вы, мать вашу!» Одежда набухла и поплыла вниз по течению, желтая, как коровья моча. На камушке задержалась, крутнулась пару раз и двинулась дальше.
Под кровавыми лучами заката все в горах меняло цвет: дубы и березы, сосны и ели, метелки красной сосны, золотистые листья дикого винограда на скалах, журчащий ручеек. Но ему было не до наслаждения пейзажем, он устремился по берегу ручья, перемахнул через здоровенные скользкие валуны и побежал дальше, в глубь гор. К полуночи, рассудив, что собакам его уже не догнать, уселся, прислонившись спиной к большому дереву. Ноги горели, будто поджаренные. Бросало то в жар, то в холод. Лес серебрился в ярком лунном свете. Гладкие, поросшие мхом валуны в ручье были усеяны зеленоватыми крапинками, будто яйца гигантской птицы. Журчание разносилось далеко вокруг, возле камней оно перерастало в шум, вода собиралась там шапками белоснежной пены. Он устроился за большим деревом. Хотелось есть, все болело, было холодно, страшно, грустно – полное смятение чувств. Мелькнула мысль: не ошибку ли он совершил, сбежав столь необдуманно. Но тут же обругал сам себя: «Болван, ты свободен! Неужели непонятно, что не нужно больше копать уголь для япошек, не нужно терпеть издевательства этих мерзавцев со щеточками усиков на верхней губе». Мучаясь в своих раздумьях, он и не заметил, как задремал. На рассвете в испуге проснулся от звука собственного голоса. Снилось что-то страшное, и он закричал, но с пробуждением сон начисто стерся. Холод пронизывал насквозь, в груди с невыносимой болью бился заледеневший голыш сердца. Ночью выпала обильная роса, ветви деревьев в каплях, будто в холодном поту. Луна уже зашла за горный хребет на западе, но на седом небосводе еще посверкивали созвездия. Ущелье укрывал густой туман, у ручья – расплывчатые черные пятна: пришли на в