одопой дикие звери. Он чуял их тошнотворный запах, слышал разносившийся окрест вой.
Рассвело, выглянуло солнце, в ущелье висела белесая дымка. Дрожа от холода, он выбрался на солнце погреться. На теле – рубцы от плетей, гноем сочатся незаживающие язвы, кожа распухла от укусов. И это человек! Тело на солнце зудело, а вот хозяйство между ног – корень жизни, мешочки с семенем – от холода словно окаменело, и при попытке дотронуться до них низ живота отзывался болью. Вспомнилось древнее речение: «Мужи страшатся застудить яички, а жены – грудь». Он принялся растирать мошонку и почувствовал, как эти ледышки понемногу оттаивают. «Зачем, спрашивается, выбросил казенные шмотки? Какая ни есть, всё одёжа. Днем есть чем прикрыться, ночью – чем защититься от комаров и мошкары». Под деревом нашел знакомые травы: латук, подорожник, дикий чеснок, птичий горец. Неядовитые, есть можно. Немало было и других – красивых, но незнакомых – растений и ягод, но их он есть не осмелился, боясь отравиться. На горном склоне росла дикая груша, землю под ней устилали маленькие желтые плоды, пахло забродившим винным жмыхом. Он попробовал одну: кисло-сладкая, как в Китае. Страшно обрадовался и наелся досыта. Потом решил запомнить эту грушу как ориентир. Но кругом одни деревья, определить стороны света невозможно. Хоть и говорят, что солнце встает на востоке, но так ориентируются в Китае. Интересно, у япошек солнце тоже встает на востоке и садится на западе? Вспомнился флаг с красным кругом на флагштоке станции. «Сбежать еще полдела, не это главное. Главное – вернуться домой, в дунбэйский Гаоми, в Шаньдун, в Китай». Перед глазами возник образ той наивной девчушки, изящный овал ее лица, нос с горбинкой, уши – большие, белые. При мысли о ней сердце будто погрузилось в кисло-сладкий сок осенней груши. Казалось, что японский Хоккайдо соединен с горами Чанбайшань и, если идти на северо-запад, можно оказаться в Китае. «Япошки вы япошки! – думал он. – Страна-то у вас с пульку для рогатки. За три месяца всю и прошел». Даже показалось, что, стоит ускорить шаг, и к Новому году домой успеешь. «Матери уже нет. Вернусь – первым делом возьму в жены эту девчушку Шангуань, и заживем с ней на славу». Определившись, он решил подобрать брошенную вчера одежду. Возвращался осторожно, боясь, что из леса выскочат собаки. К полудню почудилось, что он на том же месте, но пейзаж перед глазами совсем иной. Вчера никакого бамбука не было, а теперь – пожалуйста; в ущелье большие деревья с взлохмаченной черной корой, тянутся к солнцу белые березы. Многие деревья усыпаны красными, белыми, сиреневыми цветами, все ущелье полнится их густым ароматом. Покачиваясь на ветвях, с любопытством поглядывают вокруг птицы. Названия некоторых он знал, каких-то видел впервые, но у всех чудесное яркое оперение. «Рогатку бы сейчас – вот было бы здорово!»
Все утро он брел по ущелью не сворачивая. Ручей будто играл с ним в прятки, как шаловливый ребенок. Собаки не появлялись. Одежду он так и не нашел. Ближе к полудню отломил с трухлявого ствола каких-то белых грибов. Попробовал – рассыпчатые, с легким островатым запахом. Не спеша, слой за слоем, начисто объел все. К вечеру началась резь в животе, он вздулся, как барабан. Потом затошнило, начался понос; казалось, все предметы увеличиваются в размерах. Поднял руку – пальцы как редька. Нашел тихую заводь, глянул на себя – лицо распухло, от глаз остались узкие щелочки, все морщины разгладились. Сил нет, надеяться тоже не на что. Забрался в кусты и лег. Всю ночь бредил, перед глазами раскачивались толпы огромных, как деревья, людей; чудилось, что вокруг кустов один за другим ходят тигры. На рассвете стало получше, живот тоже поутих. Увидел свое отражение в ручье – так и обмер: после рвоты и поноса похудел до неузнаваемости.
Через семь-восемь ночей ранним утром наткнулся на двоих знакомых, вместе с которыми работал на шахте. Он пил, наклонившись к ручью и погрузив лицо в воду, пил, как дикий зверь, а в это время с большого дуба донесся негромкий голос:
– Пичуга Хань, ты, брат?
Он вскочил и спрятался в кустах. Так давно не слышал человеческого голоса, что испугался до полусмерти. Из ветвей дуба снова раздался голос, на этот раз хрипловатый, зрелого мужчины:
– Пичуга, ты?
– Да я это, я! – заорал он, выбираясь из кустов. – Ведь это ты, старина Дэн? Я тебя по голосу признал, а с тобой Сяо Би… Так и думал, что вас встречу! – Он подбежал к дубу и, задрав голову, стал всматриваться вверх. По ушам у него ручьем текли слезы. Дэн и Би развязали пояса, которыми крепили себя на развилке, и по усеянным желудями ветвям неуклюже спустились вниз. Все трое крепко обнялись – с плачем, возгласами и счастливыми улыбками. Наконец, успокоившись, стали рассказывать о своих приключениях. Дэн когда-то был дровосеком в горах Чанбайшань, в лесу чувствовал себя как дома. Ориентировался по мху на деревьях. Через пару недель, когда осенние заморозки окрасили листву в горах в красный цвет, они стояли на невысоком, поросшем редкими деревьями горном склоне и смотрели на вздымавшиеся до неба валы океана. Серые волны неустанно бились о бурые прибрежные скалы и, как стадо овец, одна за другой неторопливо накатывались на песок.
– …На берегу с десяток лодок. Люди… Старухи, женщины, дети… Вон там рыба сушится… Морская капуста… горькая до чего… Песня печальная на ум пришла… Дэн сказал, там, за морем, – Яньтай…144 От Яньтая до наших краев… рукой подать… Так обрадовались… аж слезы потекли… Стали всматриваться в морскую даль… на полоску синих гор… Это Китай и есть, говорит Дэн… Прятались в горах до темноты… Людей на берегу не осталось… Би торопит, давайте, мол, спускаться. Э-э, погодите, говорю, чуток… кто-то с газовым фонарем по берегу кругами ходит… Потом говорю, ладно, пошли… Больше месяца одну траву ели… Увидели сушеную рыбу… набросились хуже котов… жевали жадно, молча… Так несколько рыбин и умяли… Би говорит, в рыбе кости… Еще морской капусты поели… Резь в животах началась страшная… колики… как от вареного доуфу… Би охает… Братцы, говорит, боюсь, кишки проколол костями… На проволоке, где сушили рыбу, клеенчатый фартук висел… Я стянул его, завязал вокруг пояса… потом еще женский халат нашел, закутался… Больше месяца голый ходил… надел – человеком себя почувствовал… Подскочили к одной лодке… стали толкать… вытащили на воду… Промокли насквозь… Лодка неустойчивая… как большая рыбина… Забрались в нее… как плыть – не знаем… Один туда гребет, другой сюда… Лодчонка верткая, рыскает… Нет, этак до Китая не дотянуть… Не пойдет, братцы, говорит Дэн, назад давайте, а я говорю, никаких назад, лучше утонуть… хотя бы труп доплывет в Китай!
Лодка качалась-качалась да и перевернулась, воды по грудь, барахтались, пока приливом не вынесло на отмель. Прибой грохочет, будто ожесточенная битва кипит, небо звездами усыпано, вода мерцает. Пичуга продрог так, что язык не ворочался. Би тихо всхлипывал.
– Безвыходных положений не бывает, братцы, – сказал Дэн. – Главное – не падать духом.
– Ты самый старший среди нас, брат. Что думаешь, как быть? – спросил Пичуга.
– Мы народ сухопутный, – подытожил Дэн, – по морям не плавали. Выходить в море наобум – верная смерть. Столько сил на побег положили, нельзя же вот так взять и помереть! Давайте передохнем в горах, а завтра вечером поймаем рыбака, пусть доставит нас домой.
На следующий день вечером спрятались у дороги с палками и камнями в руках. Ждали-ждали и наконец увидели того самого, с газовым фонарем. Пичуга рванулся к нему, ухватил за пояс и повалил на землю. Тот как-то странно пискнул и потерял сознание. Дэн посветил фонарем, а это женщина. Вот беда! Би за камень схватился:
– Убить ее надо, донесет.
– Не смей, – осадил его Дэн. – Дьяволы мелкие жестоки, не будем же мы в этом с ними мериться. На Небесах за убийство женщины пять ударов молнией полагается. – И они поспешно удалились.
На отмели опять заметили свет. Есть свет – есть и люди. Стараясь даже не дышать, все трое осторожно направились туда. Слышался лишь шорох клеенчатого фартука Пичуги. Возле дощатой хижины, откуда лился свет, валялись старые автомобильные покрышки. Прижавшись лицом к обитой горбылем двери, через широкую щель Пичуга увидел седобородого старика: тот сидел на корточках у железного котелка и ел рис. От аромата вареного риса желудок сжался в спазме, а душа заполыхала гневом: «Тудыть твоих предков! Нас так травой и листьями кормили, а сами-то рис трескаете». Он рванулся было в дверь, но его ухватил за локоть Дэн. Отошли от хижины в тихое место и уселись там голова к голове.
– Почему мы не вошли, брат? – заговорил Пичуга.
– Не торопись, – ответил Дэн. – Пусть поест.
– Тоже мне добрая душа, – проворчал Би.
– От этого старика, брат, зависит, сможем мы вернуться в Китай или нет, – сказал Дэн. – Ему, видать, тоже несладко живется. Как войдем, руки ни в коем случае не распускать, попросить приветливо. Согласится – у нас есть шанс спастись, не согласится – придется применить силу. Вы, боюсь, сразу разойдетесь, так что поначалу не вмешивайтесь.
– Что тут рассуждать, брат Дэн, – согласился Пичуга, – как скажешь, так и сделаем.
Когда они ввалились в хижину, старик перепугался и стал усердно наливать им чай. Пичуга смотрел на задубевшее от морского ветра лицо, и душа полнилась теплом.
– Мы, уважаемый, китайские рабочие, – обратился к старику Дэн, – и просим доставить нас домой. – Старик непонимающе смотрел на них и беспрестанно отвешивал поклоны. – Ты нас только доставь, – продолжал Дэн, – а мы уж для тебя в лепешку расшибемся, жену добудем, детей купим, соберем денег на дорогу и отправим обратно. А не захочешь возвращаться, останешься нам за отца. У нас еда будет – значит, и у тебя тоже. Пусть только кто из нас попробует пойти на попятный, того и за человека считать не будем!
Старик бухнулся на колени и залопотал что-то непонятное, отбивая поклоны, весь в слезах и соплях. Стоило обеспокоенному Пичуге коснуться его, как он завизжал, будто свинья под ножом, вскочил и рванулся к двери, укусив вцепившегося в него Пичугу. Тот в бешенстве схватил нож для овощей и приставил к горлу старика: