– А ну брось верещать! Убью! – Старик умолк и только хлопал глазами. – Тут уж не до почитания старших, брат Дэн, – вздохнул Пичуга. – Давайте-ка его в лодку, ножом пригрозим – всё сделает как миленький.
Они связали старика и повели на берег. В кромешной тьме завывал ветер. Обогнув выступающий в море утес, они увидели невдалеке галдящую толпу с факелами – она двигалась им навстречу. Старик тут же с громким воплем рванулся вперед.
– Спасайся, братцы! – крикнул Дэн.
В полной растерянности они бросились в горы и просидели там в тишине до рассвета, не зная, как быть.
– Разве обязательно добираться морем? – заговорил Пичуга. – Я с самого начала не верил, что Япония не соединена с Китаем по суше. Неужто эти несметные полчища японцев, эта саранча зеленая, все прибыли в Китай на кораблях?
– Это ж сколько кораблей надо! – подал голос Би. – Столько и быть не может.
– Пойдем-ка мы берегом, – продолжал Пичуга. – Когда-нибудь да и выйдем на дорогу. Дадим кругаля так дадим, в этом году не дойдем – дойдем в следующем, рано или поздно все равно будем в Китае.
– Только это и остается, – кивнул Дэн. – Я когда в Чанбайшань деревья валил, слыхал, что Япония с Кореей соединена, так что сперва до Кореи доберемся, а потом домой, в Китай. Даже если и помрем в Корее, всё лучше, чем в Японии.
Вдруг снизу донесся гул голосов, лай собак, звуки гонга. Худо дело – японцы горы прочесывают, поднимаясь всё выше.
– Вместе держаться надо, братцы, – сказал Дэн. – Поодиночке всех загребут.
В конце концов разбежаться все же пришлось. Сидя на корточках в зарослях бамбука, Пичуга увидел, что в его сторону двигается желтолицая женщина в потрепанном армейском мундире с охотничьим ружьем в руках. Шла она, настороженно оглядываясь, справа и слева ковыляли старики с тесаками и палками, а за ней мертвенно-бледный подросток колотил мотыгой в помятый медный таз. Перед ними с тявканьем бежали несколько тощих собак. Все они – старики, женщина и подросток – покрикивали с грозным видом – для смелости, что ли, – и время от времени раздавались выстрелы. Одна худющая черно-белая дворняга добралась до зарослей, где прятался Пичуга, и остановилась, поджав хвост и заливаясь бешеным лаем. Этот остервенелый лай привлек внимание желтолицей, и она, наставив ружье в сторону рощицы, издала гортанный крик. Мундир был ей велик, руки, торчавшие из рукавов, как свечки, безудержно дрожали. Высоко подняв нож, Пичуга выскочил из своего укрытия и бросился навстречу черному дулу ружья. Женщина чуть вскрикнула и отшвырнула ружье. Нож Пичуги, царапнув по соломенной шляпе, прорезал ее. Стали видны сухие, тусклые волосы. Завопив от ужаса, женщина упала как подкошенная. Пичуга рванул вниз по склону и в несколько прыжков очутился в ущелье, скрытом золотистыми кронами деревьев – даже ветер не мог проникнуть туда. А там, выше, галдели японцы и лаяли собаки.
Дэна и Би японцы схватили на второй год после капитуляции – вот уж, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло – и в качестве военнопленных вернули в Китай. А прорвавшийся из окружения Пичуга был обречен еще тринадцать лет обретаться в глухих лесах Хоккайдо, пока один охотник случайно не вытащил его из заснеженной пещеры, приняв за медведя в спячке.
Перед последней зимовкой Пичуги в Японии волосы у него были длиной уже больше метра. В первые годы он подрезал их ножом для овощей, но нож в конце концов затупился, пользоваться им стало невозможно, и волосы просто отрастали. Клеенчатый фартук и женский халат, что он стащил на побережье, давно уже превратились в лохмотья. Теперь его наготу прикрывали пучки соломы и упаковка от удобрений. Он добыл их на рисовых полях, примотал к телу гибкими ветвями глицинии и при каждом движении издавал шелест, как некое чудище из эпохи динозавров. Подобно дикому зверю, пометил себе в лесу сферу влияния, и тамошняя стая волков держалась от него на почтительном расстоянии. Правда, он тоже не осмеливался задевать их. Вся эта стая была потомками пары старых волков. Во вторую зиму эта только что соединившаяся парочка попыталась сожрать его. Он тоже был не прочь содрать с них теплые шкуры и сделать себе лежак. Поначалу они присматривались друг к другу издалека. Волки побаивались его, но неистощимое терпение плотоядных заставляло их ночь за ночью подолгу просиживать у ручейка рядом с пещерой, где он обитал. Задирая головы, они обращали к холодной луне свой тоскливый вой, и даже звезды на небесах подрагивали от этих жутких звуков. В какой-то момент он понял, что ждать больше нечего. Чтобы подкрепиться перед вылазкой, он умял за один присест столько морской капусты, сколько обычно хватало на два раза, и сглодал ногу ежа. Потом переждал, пока пища усвоится, и помассировал ноги непослушными руками с длинными, давно не стриженными ногтями. Из оружия у него был лишь сломанный нож – тогда он еще на что-то годился – да заостренная палка, которой он выкапывал коренья. Отвалив камень, закрывающий вход в пещеру, он вылез, и перед волками предстал невиданный зверь: огромного роста, в шуршащей золотистой чешуе, волосы на голове вздымаются пеленой черного дыма, глаза светятся зеленым. Завывая, он двинулся к волкам, но за несколько шагов увидел, как в разинутой пасти самца сверкнули белые клыки, и остановился в нерешительности. Отступать нельзя, тогда он обречен. Так они и стояли друг против друга: завывал волк – ему вторил Пичуга; вой становился все протяжнее, все пронзительнее. Волк оскалил зубы – скалился и Пичуга, да еще и постукивал ножом по своей палке. Волк закружился в свете луны, исполняя какой-то неведомый танец, словно гонялся за кончиком хвоста. Потрясал обрывками упаковки и Пичуга, якобы выражая беспредельную радость. А радости-то и вправду прибавилось, ибо в глазах волка появилось некое дружелюбие, сменившее злобную настороженность.
Когда во время своего девятого выступления – благодаря столь длительной тренировке язык у него уже подразвязался – Пичуга дошел до этого места, все вдруг услышали диалог человека и волка.
– Тут она говорит – волчица, а не волк, – подчеркнул он, – женщины вообще более мягкосердечные и сладкоречивые: «Давай дружить, брат Хань». – «Давай, – говорю. – Только зарубите себе на носу: я даже японских дьяволов не боюсь, а вас и подавно не испугаюсь!» – «Я с тобой не на жизнь, а на смерть драться буду, – рыкнул волк. – И не уверен, что победа тебе достанется. У тебя вон и зубы шатаются, и из десен гной течет». И он с маху перекусил толстую, с руку, палку. «А у меня нож есть!» И я, взмахнув своим увечным ножом, отсек кусок коры с дерева. «Эх, мужчины, вам бы лишь драться», – проворчала волчица. «Ладно, – вздохнул волк. – Вижу, ты тоже не сказать чтобы добренький, лучше нам не задирать друг друга, а жить по-соседски». – «Кто тебя знает, с тобой не расслабишься. Я-то, конечно, готов уладить дело миром. Добро, будем жить по-соседски». В общем, я сделал вид, что соглашаюсь, но без особой радости. – Слушатели захохотали, и Пичуга, довольный собой, повествовал до тех пор, пока ведущий не свернул эту тему.
Для Цзиньтуна не было ничего невероятного в том, что долго проживший в горных лесах Пичуга достиг молчаливого взаимопонимания с волками. Когда он сам общался с животными, то не раз замечал у них такую сообразительность, что и представить себе трудно, просто ахнешь. К примеру, его многолетняя кормилица коза понимала всё, только что не разговаривала с ним.
Пичуга четко представлял, кто кому кем приходится в этой стае, знал, кому сколько лет, знал их порядок по старшинству и даже их личные симпатии.
Кроме волков в ущелье обитал еще и меланхоличный медведь. Ел он всё подряд: коренья, листья, дикие фрукты, мелких зверюшек; чрезвычайно умело ловил в горном ручье большую серебристую рыбу. Пожирая ее, костей не выплевывал, хрустел ими, как редькой. Однажды весной притащил откуда-то из долины женскую ногу в резиновом сапоге и швырнул, недоеденную, в ручей. Сытый, он от нечего делать развлекался, выдирая с корнем небольшие деревца.
– И вот однажды, – повествовал Пичуга в своем двадцатом выступлении, – пришлось мне сойтись с этим дурным медведем в жестокой схватке. Силы, конечно, были неравные, свалил он меня на землю. Уселся сверху, подпрыгивает тяжеленной задницей, хлопает себя по груди и порыкивает, будто хохочет, празднуя победу. Ну, думаю, сейчас захрустят мои косточки под этой тушей. И тут – видать, от отчаяния – меня осеняет блестящая мысль. Просовываю руку – и хвать его за хозяйство. Медведь задирает ногу, а я одной рукой цепко держу, другой стаскиваю с пояса бечевку, зубами завязываю петлю и накрепко затягиваю на нем. Другой конец бечевки привязываю к ближайшему деревцу. Потом потихоньку выбираюсь из-под него, откатываюсь в сторону, встаю – и дёру. Он было рванулся за мной и аж скрючился от боли. Нигде так не больно, сами знаете – и мужики знают, и бабы нахальные тоже. Ежели ухватится кто, считай, корень жизни мужской ухватил. Может, медведь от боли даже отключился.
К этому эпизоду те, кому случалось бывать в Дунгуане, к востоку от перевала, отнеслись настороженно. Они подобное уже слышали. Только главным героем в этом поединке была молодая красотка, а медведь тот, должно быть, заигрывать с ней пытался. Но Пичуга тогда купался в лучах славы, и им пришлось оставить свои сомнения при себе.
На первом выступлении Пичуга рассказал, что последнюю зиму провел на склоне горы, обращенном к морю, а потом каждый год чуть менял место зимовки и в конце концов очутился там, откуда открывался вид на деревушку в ущелье. Вырыл пещеру, где хранил все свои припасы: две связки морской капусты, связку вяленой рыбы и несколько цзиней картошки. На рассвете и по вечерам он сидел на корточках у входа в пещеру, глядя на вьющиеся над деревней дымки, а в голове мелькали какие-то обрывки прошлого. Полностью ничего вспомнить не удавалось, ни одного лица.
Снегопад завалил горные тропы, и в деревне мало кто выходил из дому. Была заметна даже цепочка следов пробежавшей по улочке собаки. В лесу за деревней с утра до вечера кричали вороны. Несколько старых лодок на берегу, белая полоска припая, которую дважды в день смывала набегавшая серая волна. Так он всю зиму на корточках и проси