дел. Припирал голод – жевал сушеную морскую капусту, ел снег. Сходив по большой нужде, выбрасывал всё из пещеры руками. И сходил-то за всю зиму раз десять. Пришла весна, снег начал таять, с потолка стало капать. Выходя наружу, чтобы убрать за собой, он уже видел в деревне обшарпанные коричневатые коньки крыш; море стало зеленоватым, но в тени на склонах гор еще лежал снег.
Однажды – как он считает, в полдень – снаружи донесся скрип снега под ногами. Кто-то обошел вокруг пещеры, потом скрип раздался над головой. Он весь сжался в комок и уже не держался руками за свое хозяйство, а схватил ломаную лопату и замер в ожидании, томимый какими-то неясными предчувствиями. Опять в мозгу замелькали обрывки прошлого, и, как он ни старался собраться с силами, лопата все время выскальзывала из рук. А снег над головой все скрипел, потом, шурша, посыпалась земля, и вдруг в лицо ударил яркий луч света. Он инстинктивно сжался, не отрывая глаз от этого луча. Наверху еще поскрипело, и вот уже земля вперемешку со снегом хлынула целым потоком. В дыру медленно, осторожно просунулся ствол охотничьего ружья. Раздался выстрел, и, подняв фонтан пыли, в земляной пол ударила пуля. Пещеру заполнил едкий пороховой дым. Он зарылся лицом в колени, боясь кашлянуть. Стрелявший бесцеремонно расхаживал наверху, громко покрикивая. И тут в дыре появилась обутая в меховой сапог нога. Забыв обо всем, Пичуга подскочил и рубанул по ней лопатой. Человек наверху взвыл, как злой дух, нога убралась. Слышно было, как он спасается бегством – то ползком, то перекатываясь. В пещеру, журча, лилась талая вода и падали куски глины. «Вернется ведь, и наверняка не один. Уходить надо, не даваться же им в руки живым». Мысли путались, он изо всех сил пытался сосредоточиться на чем-то простом. «Надо бежать». Отодвинул доску, закрывавшую вход в пещеру, взял связку морской капусты, захватил кусок парусины – осенью стащил у японцев с рисовой молотилки – и выбрался наружу. Едва поднялся на ноги, как тело пронизал порыв холодного ветра, по глазам резанул, будто ножом, яркий свет, и он рухнул на землю. С трудом встал на четвереньки, но тут же снова беспомощно свалился. «Всё, – мелькнула печальная мысль, – ходить разучился». Глаза не открыть – тут же невыносимая боль от дневного света. Повинуясь инстинкту самосохранения, пополз наискосок по склону. Смутно помнилось, что справа у подножия – небольшая рощица. Казалось, полз долго, очень долго. Наверное, цель уже близка. Открыл глаза и чуть не взвыл от досады: опять она, его пещера, рукой подать!
До рощицы добрался лишь к вечеру. Глаза к этому времени уже попривыкли к свету, но все равно слезились. Опершись на сосенку, медленно встал на ноги и огляделся. На снегу, там, где он полз, остался след. В деревне – кудахтанье кур, лай собак, тянется дымок из труб. Все тихо-мирно. Перевел глаза на себя: весь в клочьях бумаги, голые колени и живот ободраны, следы засохшей крови, от пальцев ног исходит зловоние. И тут вдруг в груди заклокотало и зазвенело криком в вышине невесть откуда взявшееся чувство ненависти: «Пичуга, ты же мужчина! Разве можно, чтобы тебя схватили японцы!»
Переваливаясь от одного деревца к другому, забрался в глубь рощицы. Ночью снова выпал снег. Примостившись на корточках под деревцем, он прислушивался во мраке к реву волн, вою волков в горах и снова впал в оцепенение. Снегопад укрыл и его, и оставленный днем след.
На рассвете лучи солнца окрасили заснеженную землю в бирюзовый цвет. На склоне горы, где-то возле пещеры, слышались людские голоса и собачий лай. Не шевелясь, он спокойно прислушивался к этим звукам, которые доносились будто из-под толщи воды. Перед глазами постепенно разгорался огонь, пламя взвивалось нежным красным шелком, беззвучно покачиваясь. В этом огненном цветке стояла девушка в белой юбке с отрешенным, как у птицы, взором. Стряхнув с себя толстый слой снега, он вскочил и бросился к ней…
У собак нюх тонкий, они и вывели на него охотников. Опершись на руки и задрав голову, он глядел на наставленные ему в грудь дула ружей. Хотел выругаться, но из глотки вырвался какой-то волчий вой. Охотники испуганно смотрели на него, собаки тоже опасались приблизиться.
Наконец один решился: подошел и потянул его за руку. Его будто жаром обдало. Собрав последние силы, он обхватил охотника за пояс, укусил и тут же рухнул без чувств. Упал и охотник. Больше Пичуга не сопротивлялся. Словно сквозь сон, он ощущал, что его тащат, как убитого зверя. Так, покачиваясь в воздухе, он и вплыл в горную деревушку.
Пришел в себя в небольшой лавчонке, где продавалась всякая всячина. В жестяной печурке гудел огонь, и от жара все тело кололо, как иголками. Он был абсолютно голый и чувствовал себя лягушкой, с которой содрали кожу. Он заворочался и завыл, желая сбежать отсюда, от этого огня. Охотник, смекнувший, в чем дело, вытащил его сначала во двор, а потом устроил в крошечной комнатушке, где хранились какие-то товары. Хозяйка лавки, надо сказать, усердно ухаживала за ним. Когда она первый раз влила ему в рот ложку бульона, у него даже слезы выступили.
Три дня спустя его завернули в циновку и куда-то понесли. Там солидно одетый человек стал задавать вопросы на своем квакающем японском. А у него язык будто окостенел, ничего не мог произнести.
– Потом, – рассказывал Пичуга, – принесли небольшую грифельную доску, мел и предложили что-нибудь написать… А у меня пальцы что птичья лапа… Ухватил мел, а руку сводит, не удержать… Что тут напишешь! Думал, думал, в голове – каша. Пыхтел, пыхтел – два иероглифа таки пришли на ум… «Чжун» и «го» – точно, «чжунго»… И вот на этой доске я коряво-прекоряво вывел два иероглифа… больших таких… два великих иероглифа… Чжунго – Китай!
Глава 40
За два месяца Пичуга выступил более пятидесяти раз, исколесил весь Гаоми. Поднявшийся вокруг него ажиотаж поутих, и стали возникать сомнения в достоверности этой истории, обраставшей все новыми подробностями и чудесами. Возможно ли такое диво дивное? Так, в горах, все пятнадцать лет и провел?!
– Мать вашу! – ругался Пичуга. – Трепать языком – спина не болит. Подумаешь, пятнадцать лет, пшик – и пролетели. А я все это выстрадал – год за годом, месяц за месяцем, день за днем! А ну попробуйте, проведите так лет пять, коли кишка не тонка!
Да, пятнадцать лет – это, конечно, не сахар, но чтобы столько всего – и схватка с медведем, и разговор с волком… Разве возможно такое?
– Мать вашу! – кипятился Пичуга. – Если не было ни того ни другого, так что я вообще в этой японской глухомани, в горах и чащобах, пятнадцать лет делал?
Два месяца назад, когда Пичуга впервые переступил порог нашего дома, я пережил страшное потрясение. Я понимал, что его появление как-то связано с Птицей-Оборотнем, тут же вспомнились ее любовные утехи с немым и смертельный прыжок с утеса, но чтобы у нее был еще и такой странный жених… Когда я посторонился, чтобы пропустить его, во двор выбежала рыдающая Лайди в простыне, обмотанной вокруг талии. Под кулаком немого прорвалась оконная бумага, показалась верхняя половина его тела и послышался крик: «То! То!» Лайди споткнулась и упала. Простыня была в крови. Вот такой – обнаженной, страдающей – она и предстала перед Пичугой. Поняв, что во дворе посторонний, она поспешно закуталась в простыню. По ногам у нее текла кровь.
Тут вернулась матушка. Она гнала козу, таща за руку восьмую сестру. Безобразный вид Лайди ее, похоже, не сильно удивил, а вот завидев Пичугу, она так и хлопнулась задом на землю.
Потом она рассказывала, что сразу поняла: он пришел получить должок, и притом с процентами. Придется расплачиваться за птиц, съеденных пятнадцать лет назад. Возвращение Пичуги Ханя означало конец высокого положения и достатка, во имя которых семья Шангуань принесла в жертву старшую сестру. Тем не менее матушка принимала его как желанного гостя и потчевала обильным угощением. Пичуга, эта свалившаяся с неба странная птица, сидел у нас во дворе, привычно держась за свое сокровище между ног, и тупо смотрел на хлопотавших матушку и Лайди. Сестру тронула его необычная история, и она на время забыла о страданиях, которые причинял ей немой. Тот как раз ввалился во двор и с вызовом уставился на Пичугу.
С палочками Пичуга обращался так неумело, что не мог подцепить ни кусочка курятины. Матушка предложила есть руками. Он поднял на нее глаза:
– Ведь она… моя… жена…
Матушка с ненавистью глянула на немого, который жадно грыз куриную голову.
– Она… уехала… далеко…
Матушка, добрая душа, не могла отказать Пичуге в просьбе пожить у нас, не говоря уже о том, что за это высказались глава района и управляющий филиалом уездной гражданской администрации:
– Идти ему некуда, все просьбы таких вырвавшихся из ада людей нужно удовлетворять, к тому же…
Тут матушка прервала управляющего:
– Чего тут рассуждать! Пришлите кого-нибудь, чтобы помогли прибраться в пристройке.
Вот так легендарный герой Пичуга Хань занял у нас две комнаты в восточной пристройке, где когда-то жила Птица-Оборотень. Матушка достала с запыленной балки источенную жучками картину с ее изображением и повесила на северную стену. Увидев ее, вернувшийся с очередного выступления Пичуга заявил:
– Я знаю, кто обидел мою жену, и рано или поздно отомщу.
Необыкновенная любовь между старшей сестрой и Пичугой Ханем походила на маки в болотистых низинах: эти цветы опьяняют и сводят с ума своей красотой. В тот полуденный час немой отправился в кооператив за выпивкой. Сестра, присев под персиковым деревом, стирала белье, матушка на кане мастерила смётку из петушиных перьев. Она услышала, как открываются ворота, и увидела входящего легкой походкой Пичугу. Он вернулся к своему прежнему занятию – ловле птиц, и сейчас у него на указательном пальце устроилась маленькая птаха с красивым оперением. Пичуга уселся рядом с Лайди и уставился на ее шею. Птаха страстно насвистывала, перья на крыльях и шейке дрожали. Она заливалась на все лады, будто взывая к женской чувственности. Матушку охватило глубокое чувство вины. Эта птаха была живым воплощением всех страданий, перенесенных Пичугой. Она видела, как Лайди медленно подняла взгляд на птаху, на красивую кроваво-красную грудку и маленькие, с кунжутное семечко, лаково-черные глазки: глянешь – сердце разрывается. Сестра залилась краской, глаза у нее увлажнились, и матушка поняла, что под страстное щебетание птахи потихоньку приоткрывается завеса над тем, что ее больше всего тревожило. Но изменить что-либо она была не в силах, потому что знала: если в сердце одной из дочерей из семьи Шангуань зарождается чувство к мужчине, то это влечение и восьмеркой лошадей не остановить. Матушка в отчаянии зажмурилась.