– Здесь! – метнулся из-за коновязи и согнулся в поклоне доходяга очкарик средних лет. Колпачок с авторучки снят, блокнот раскрыт, готов в любой момент записывать.
Громко расхохотавшись, Ма похлопала его по плечу пухлой рукой:
– А-а, главный редактор собственной персоной!
– Важнейшие новости здесь, у вас, бригадир! Пошлешь кого другого, так и сердце не на месте, – проговорил тот.
– Похвальное рвение, старина Юй! – снова похлопала его Ма Жуйлянь.
Личико редактора побледнело, и он втянул голову в плечи, словно боялся замерзнуть. Позже я узнал, что это Юй Минчжэн, бывший директор издательства и главный редактор газеты провинциальной147 парторганизации, известный правый, а ныне редактор местной газетенки.
– Сегодня, – начала Ма Жуйлянь, – я действительно хочу дать новость на первую полосу. – Она многозначительно глянула на утонченного Юя и глубоко затянулась уже обжигающим губы окурком. Потом смачно плюнула на него и щелкала пальцем, пока не вытряхнула остатки табака, – жест, способный возмутить до глубины души тех, кто эти окурки собирает. Наконец выпустила изо рта последнее облако сизого дыма и обратилась к осеменаторам:
– Все готовы? – Те молча продемонстрировали готовность, высоко подняв орудия труда. Кровь прилила у нее к лицу, она потерла руки, возбужденно похлопала одной о другую, а потом вытерла потные ладони носовым платком. – Лошадиная сперма, у кого лошадиная? – громко спросила она.
Один из осеменаторов сделал шаг вперед:
– У меня, у меня лошадиная. – Голос из-под маски звучал глухо.
– Вот ей введи, – указала она на корову. – Введи корове лошадиную сперму. – Осеменатор заколебался. Сначала посмотрел на Ма Жуйлянь, потом оглянулся на коллег, словно хотел что-то сказать. – Ну, что застыл? Действуй давай, куй железо, пока горячо. Только так можно добиться успеха!
– Как скажете, бригадир! – гаркнул тот, устремившись к коровьему заду, и в глазах у него мелькнуло каверзное выражение.
Когда он вводил эту штуку, рот у Ма Жуйлянь приоткрылся, она тяжело задышала, будто трубку с лошадиной спермой вводили ей, а не корове. Потом решительно выпалила целую серию команд. Бычьей спермой велела оплодотворить яйцеклетку овцы, бараньей – крольчиху. Ослиную сперму ввели в матку свинье, а сперму борова, словно в отместку, – в половые органы ослицы.
Главный редактор стоял бледный, челюсть отвисла – не поймешь, расплачется он сейчас или расхохочется. И тут ассистентка с бараньей спермой – длинные загнутые ресницы, невероятно черные, белков почти не видно, глаза – отказалась выполнять приказ. Она швырнула осеменитель на эмалированный поднос и сняла перчатки и маску, открыв густой пушок на верхней губе, правильный нос и точеный подбородок.
– Просто фарс какой-то! – рассерженно бросила она на правильном, четком и приятном на слух путунхуа148.
– Да как ты смеешь! – звонко шлепнула в ладоши Ма Жуйлянь и царапнула по лицу девушки колючим, как зыбучие пески, взглядом. – Если мне не изменяет память, – мрачно проговорила она, будто стягивая что-то с головы, – твой колпак149 не больно-то снимешь и наденешь. Ты не просто правая, а ультраправая, и тебе от этого не отмыться никогда, верно?
Голова девушки на тонкой шее, похожей на былинку после заморозков, бессильно опустилась:
– Верно говорите, я ультраправая, и это навсегда. Но я считаю, что наука и политика – вещи разные. В политике может быть всякое, можно переметнуться на другую сторону: как говорится, утром служить царству Цинь, а вечером – царству Чу; можно называть белое черным, а черное белым. А наука – дело серьезное.
– Замолчи! – выкрикнула Ма Жуйлянь. Она даже запыхтела и подпрыгнула, как бешено работающая паровая машина. – Вот уж чего я тебе не позволю у меня на племенной ферме, так это и дальше сеять вредные измышления. И ты еще рассуждаешь о политике?! Ты хоть представляешь, что это такое? Знаешь, с чем ее едят? Политическая работа – жизненная линия всякой деятельности!150 Оторванная от политики наука уже не наука. В словаре пролетариата никогда не было такого понятия, как внеклассовая наука. У буржуазии наука буржуазная, а у пролетариата – пролетарская…
– Если пролетарская наука, – громко перебила ее девушка, видимо решившая идти до конца, – настаивает на скрещивании овцы и кролика, надеясь вывести новую породу, тогда, скажу я вам, эта пролетарская наука – дерьмо собачье!
– Что ты несешь, Цяо Циша! – Ма Жуйлянь аж зубами заклацала. – Ты хоть соображаешь? Ведь знаешь уже, почем фунт лиха! То, что ты посмела назвать пролетарскую науку дерьмом собачьим, – архиреакционно! За одно это можно посадить и даже расстрелять! Но ты молодая и красивая, – продолжала уже другим тоном Шангуань Паньди, а ныне Ма Жуйлянь, – и я тебя прощаю. Но осеменение будь любезна довести до конца! Иначе, смотри у меня, звезда медицинского института и цвет сельскохозяйственного: я вон ту племенную кобылу объездила, копыта с твое лицо, неужто с тобой не управлюсь!
– Малышка Цяо, – залепетал главный редактор, – послушайся бригадира Ма. Ведь это лишь эксперимент. Вон в пригороде Тяньцзиня хлопок привили на утун, а рис – на камыш. И все прошло успешно – в «Жэньминь жибао»151 черным по белому написано! Сейчас время крушения предрассудков, освобождения мысли, эпоха рукотворных чудес. Если при скрещивании лошади и осла получают мула, кто поручится, что нельзя вывести новую породу от барана и крольчихи? Послушайся, сделай как велено.
Звезда мединститута, «ультраправая» студентка Цяо Циша покраснела до корней волос, у нее даже слезы выступили от обиды.
– Нет, не стану я делать того, что противоречит элементарному здравому смыслу! – упрямо заявила она.
– Ну и глупая же ты, – вздохнул редактор.
– Стала бы разве ультраправой, кабы была не глупая! – холодно бросила ему Ма Жуйлянь. Его забота о Цяо Циша вызвала у нее явное неудовольствие.
Редактор тут же опустил голову и больше не издал ни звука.
Подошел один из осеменаторов:
– Бригадир, могу я вместо нее. Для меня что баранью сперму крольчихе ввести, что сперму завхозяйством Ли Ду свиноматке – пара пустяков.
Его коллеги прыснули, а редактор сделал вид, что закашлялся.
– Ну это уж слишком, Дэн Цзяжун, ублюдок! – вспыхнула взбешенная Ма Жуйлянь.
Дэн Цзяжун стянул маску, открыв наглую лошадиную физиономию, и спокойно заявил:
– Я, бригадир Ма, колпаков не ношу, ни временных, ни вечных. В моей семье три поколения горняков, я и «красный», и «правильный», и меня такими подходцами, как малышку Цяо, не проймешь. – Он повернулся и зашагал прочь.
А Ма Жуйлянь всю свою злость выплеснула на Цяо Циша:
– Ну что, делаешь или нет? Коли нет, лишаю тебя талонов на питание на месяц.
До этого момента мужественно державшаяся Цяо Циша наконец не выдержала. Слезы у нее так и хлынули. Всхлипывая, она голыми руками схватила осеменитель, подбежала к синюшной крольчихе, привязанной за шею красной веревкой, и прижала, чтобы та не вырвалась.
Тут Шангуань Паньди, а ныне Ма Жуйлянь, наконец заметила меня.
– А тебе чего? – холодно спросила она. Я передал записку завканцелярией. Она пробежала ее глазами: – На птицеферму давай, там как раз нужен человек на тяжелую работу. – И повернулась к главному редактору: – Старина Юй, возвращайся и пиши репортаж. Лишнее опусти.
Редактор согнулся в поклоне:
– Когда будет готово, попрошу вас прочитать набор.
Но она уже повернулась к Цяо Циша:
– А твоя просьба о переводе со случного пункта одобрена. Собирайся – и на птицеферму. – И обратила взгляд на меня: – Ты еще здесь?
– Дороги не знаю.
Она глянула на часы:
– Пойдем. Мне как раз туда надо, заодно и тебя отведу.
Когда вдали показались беленные известью стены птицефермы, она остановилась. Сточные канавы по обе стороны раскисшей тропинки были полны грязной воды. В этом месте тропинка проходила рядом с пустырем, где за проволокой хранилась отслужившая свой век военная техника. В буйных зарослях полыни валялись ржавые гусеницы, в голубое небо уныло глядели стволы танковых пушек. Полствола зенитного орудия почти скрыто нежно-зелеными хитросплетениями вьюнков. Стрекоза на зенитном пулемете. В башне танка возятся крысы. В жерле огромной пушки обосновались воробьи: устроили там гнездо и залетают кормить птенцов изумрудно-зелеными мошками. На почерневшем от времени колесе артиллерийского тягача сидит девочка с красной лентой в волосах и оцепенело наблюдает за мальчишками: те забрались на танк и колотят речными голышами по люку механика-водителя. Окинув взглядом все это запустение, Ма Жуйлянь перевела глаза на меня – уже не та, что на случном пункте.
– Дома… всё в порядке?
Я отвернулся, уставившись на вьюнок, опутавший ствол зенитки. Зеленые усики чуть подрагивали, подобно усикам бабочки. Во мне поднялась волна злости: «О доме справляется, а сама даже имя сменила».
– Поначалу твое будущее виделось таким радужным, – начала она, – и мы так радовались. Но Лайди всё испортила. Нельзя, конечно, во всем винить только ее, матушкина глупость…
– Если больше нет указаний, – перебил я, – то я, пожалуй, пойду.
– Несколько лет не виделись, а норов гляди какой! – хмыкнула она. – Хоть этим радуешь. Тебе уже двадцать, Цзиньтун, пора зашить разрез на штанишках152 и отлепиться от соска.
Я закинул скатку на спину и двинулся было вперед.
– Не спеши, – остановила она. – Ты должен понять нас правильно. Все эти годы у нас тоже всё наперекосяк. Такое уж поветрие, а тут еще и в правом уклоне обвиняют. Куда тут денешься. «Пичуга Хань накидывает бумажный пакет – никуда не денешься», – со знанием дела процитировала она ходивший у нас в Гаоми сехоуюй