Не вызывает сомнений, как уже говорилось в начале этой главы, что ключевые министры должны пополнить список лиц, которые оказывали прямое или косвенное влияние на ход Игры. В отличие от своих русских коллег, все они согласно традиции были подотчетны парламенту, а до известной степени и общественному мнению[145]. Вот почему большинство членов британских Кабинетов можно отнести к государственным деятелям, обладавшим достаточной решимостью и интеллектом, чтобы оказывать влияние на позицию Соединенного Королевства в международных делах. Их количество достаточно велико, но особого упоминания, на наш взгляд, заслуживают лорды Грэнвилл и Лэнсдаун, а также сэр Эдвард Грей, много сделавшие для развития англо-русских отношений[146].
Говоря о британской властной элите в целом, анализ которой требует отдельного исследования, обратим внимание читателя на дискуссию сторонников «первой» и «второй» империй, окончившейся к 1860-м гг. предсказуемой победой последних. Реформаторы колониальной политики, такие как Эдвард Уэйкфилд, Чарльз Буллер, лорд Дархэм и сэр Уильям Молес-ворт, выступали за поощрение эмиграции и увеличение инвестиций в заморские территории, чтобы построить «вторую» империю в Азии. Все они были убеждены в том, что война самым негативным образом отражается на бизнесе, что материальные потери, снижение торговых оборотов и сокращение кредита — эти неизменные спутники любого длительного вооруженного конфликта, вызовут в конечном итоге социальный взрыв в метрополии и ослабление международных позиций Англии.
Завершение дискуссии не привело к единомыслию среди верхушки британского общества. В связи с активизацией России на просторах Евразии от Каспия до Тихого океана правящая элита Соединенного Королевства разделилась на сторонников наступательной (forward) политики — «форвардистов» и приверженцев курса «искусного сдерживания» (masterly inactivity) — «инактивистов». В то время как первые выступали за подчинение азиатских народов преимущественно путем установления прямого политического контроля, не исключая угроз, шантажа и применения военной силы, «инактивисты» скорее поддерживали меры Кабинета по косвенному воздействию на ситуацию и непрямому управлению зависимыми территориями путем заключения личных соглашений с правителями, предоставления им финансовых субсидий и развития торговых отношений[147].
Пользуясь поддержкой большинства гражданских и военных чиновников, особенно побывавших на службе в Индии, такие «форвардисты», как Дэвид Уркварт, Генри Роулинсон или Арминиус (Арминий) Вамбери призывали Уайтхолл к решительным превентивным шагам на границах Индии, чтобы обуздать воинственные племена и внести успокоение на территорию соседних государств с целью исключения малейшего предлога для вторжения туда русских. Как отмечал лорд Робертс, занимавший пост главнокомандующего англо-индийской армией с конца 1870-х до начала 1890-х гг., сущность форвардистской политики в Азии состояла «в распространении влияния и установлении законности там, где анархия, убийства и грабежи правили бал до британского завоевания»[148]. По мнению профессора У. Доусона, одного из авторов фундаментальной Кембриджской истории внешней политики Великобритании, адепты наступательного курса желали «предвосхитить события, которые они считали неизбежными, и одним махом поставить всех пограничных правителей и вождей в зависимость от британского правительства с помощью договоренностей о союзе, направлении к ним политических и военных миссий, а также денежных субсидий и поставок вооружения»[149]. Типичным представителем этой группы являлся упоминавшийся во введении Д. Кайе, высокопоставленный правительственный чиновник, который одним из первых начал обсуждать центральноазиатскую проблему в связи с ситуацией на границах Индостана. Характерно, что сэр Оуэн Берн, преемник Кайе на должности секретаря Политического и секретного департамента министерства по делам Индии также высказывался в 1874 г. в пользу активизации английской политики на Востоке[150].
С другой стороны, оппоненты «форвардизма», вроде Ричарда Монтгомери, Уильяма Муира и Джорджа Кэмпбелла, которые занимали видные посты в дипломатических миссиях и политических агентствах, разбросанных по азиатским странам, выражали несогласие с размещением экспедиционных сил преимущественно на северо–3ападной границе Индии, потому что, как они полагали, необходимо жестко ограничить расходы на урегулирование бесконечных конфликтов, связанных с проведением карательных экспедиций против племен, которые регулярно осуществляли грабительские набеги на купеческие караваны, земледельческие оазисы и пограничные посты. Кроме того, по их мнению, любая, даже случайная неудача Великобритании в этих регионах была способна ослабить ее внешнеполитические позиции и подорвать международный престиж. Поэтому они последовательно выступали за компромиссы с Россией, которые позволили бы Лондону одержать верх над Петербургом в Азии экономическими и социо-культурными методами с помощью пропаганды либеральных ценностей и моральных норм среди наиболее восприимчивых слоев местного населения: торговцев, ремесленников, интеллигенции. Иначе говоря, они считали «прямое вооруженное вмешательство настолько пагубным, что его применение могло бы быть оправданным только для того, чтобы избежать еще большего риска»[151].
Конечно, это вовсе не означало, что всех «форвардистов» следовало автоматически зачислить в разряд отъявленных русофобов и наоборот, «инактивистов» безоговорочно признать русофилами. Ситуация, по-видимому, не была такой однозначной, так как многие лица из обоих «лагерей» состояли между собой в родственных связях, служили в одних и тех же ведомствах, взаимодействовали на сцене публичной политики или занимались бизнесом в составе персидской, индийской, либо цинской торгово-промышленных ассоциаций. Не забудем и о том, что, как справедливо отмечает английский историк Лоуренс Джеймс, русофобия в XIX в «затронула» умы почти каждого государственного деятеля Соединенного Королевства, будь он политик, дипломат или военный. Она сильно ощущалась среди всех социальных слоев, партий и общественных движений, когда большинство простых британцев смотрело на Россию как на государство «прочно приверженное политике захватов и экспансии для обеспечения жизненного пространства в интересах быстро растущего населения»[152]. Н.А. Ерофеев первым из отечественных ученых рассмотрел проблему восприятия британцами России в первой половине XIX в. и пришел к выводу, что, хотя ни одна из социальных групп английского общества не была целиком захвачена русофобией, в кругах военных деятелей, колониальных чиновников и оптовых коммерсантов, поддерживавших связи с азиатскими странами и недовольных поступательным движением русских на Восток, а также протекционистской политикой Петербурга, могли возникать антироссийские настроения как своеобразная психологическая компенсация за политический, экономический и моральный ущерб, причиненный их интересам на Кавказе, в Центральной Азии и на Дальнем Востоке[153]. Кроме того, как справедливо заметил Энтони Кросс, известный специалист в области русско-британских социо-культурных контактов, победы России в войнах против Османской империи наряду с тремя разделами Польши во второй половине XVIII в. сформировали негативное восприятие нашей страны британским общественным мнением. Страх перед «русской угрозой» подогревался также нелицеприятными отзывами европейских путешественников о внутренней жизни континентальной империи, столь отличной от реалий Туманного Альбиона[154].
Любопытно отметить, что американский историк Джордж Глисон предложил несколько иную концепцию генезиса антирусских чувств на Британских островах. По его мнению, «русофобия в Англии явилась главным образом продуктом тех сил, которые определяли развитие событий в стране и Европе в годы после Ватерлоо». Глисон отмечал, что британская общественность не слишком доверяла официальным заявлениям царских дипломатов, поскольку между ними и реальной политикой российского правительства всегда существовал заметный разрыв. Именно этот скептицизм, с его точки зрения, породил русофобию в Соединенном Королевстве на протяжении викторианской эпохи. Характерно, что Глисон признавал британскую внешнюю политику даже более агрессивной, чем русская, но лицемерной и лучше замаскированной под великую миссию распространения общечеловеческих (читай — англиканских!) ценностей среди азиатских народов[155].
Ни для кого не является секретом тот факт, что Лондон уделял главное внимание проблемам Индии на протяжении всего XIX столетия. В этой связи полезно напомнить читателю об административном делении территории, которую контролировала Ост-Индская компания до Великого индийского восстания 1857–1858 гг. Ее владения состояли из трех президентств — Бенгальского, Мадрасского и Бомбейского, каждое со своим административным аппаратом и отдельной армией, но под верховной властью генерал-губернатора, Совета и командующего армией, которые размещались в Калькутте с октября по март, перемещаясь в небольшой городок Симла на время жаркой погоды с марта по октябрь. По традиции генерал-губернаторы были подотчетны Совету директоров, заседавшему в головном офисе Компании, который располагался в лондонском Сити. При этом императоры Могольской державы, проживавшие в Дели, сохраняли номинальную власть над своими вассалами —