Е.С.) взбалмошный, хотя и неплохой парень. Он собирается оживить Туркестан, отпустить там всех рабов на свободу и рассматривает наш приход туда как промысел Божий по распространению христианства»[7].
По словам сэра Джона Кайе, секретаря Политического и секретного департамента министерства по делам Индии, описавшего впоследствии события первой англо-афганской войны 1839–1842 гг. и обнаружившего в 1843 г. упоминания о Большой Игре в эпистолярном наследии Конолли[8], последний даже считал возможным преобразовать деспотии Среднего Востока в более «либеральные» режимы путем реформ, которые должны были осуществить местные правители при активном содействии европейцев, прежде всего британцев, как «защитников гуманизма и пионеров цивилизации», а затем объединить эти модернизированные государственные образования в некую исламскую конфедерацию, имеющую характер «буфера», способного сдержать возможное наступление русских в направлении Персии, Афганистана, а самое главное, Индии. Таким образом, хотя Конолли трудно назвать религиозным фанатиком, следует все же признать, что он считал себя, по крайней мере, в переписке с родственниками и друзьями «орудием Провидения», ведущего с ним и подобными ему людьми «Игру», понимание высшего смысла которой лежит за пределами человеческого разума[9].
Однако помимо теологической, «светская» интерпретация Большой Игры также заслуживает упоминания. Как известно, во времена Конолли Ост-Индская компания оставалась, по крайней мере, де-юре, частным акционерным обществом, хотя и под контролем английского правительства. При этом большинство секретных разведывательных командировок, которые обычно выполнялись младшими отпрысками дворянских семейств Великобритании на службе Компании в затерянных уголках Азии (судьба семьи А. Конолли, три брата которого погибли в Индии, служит типичным примером), рассматривалось официальным Лондоном или Калькуттой — административным центром британских владений до 1910 г., в качестве поездок, совершаемых путешественниками-любителями на свой страх и риск без какой-либо гласной санкции правительственных органов. Так, несмотря на то, что британский посланник в Тегеране поддержал исследовательскую экспедицию Конолли в Центральную Азию, а руководство Ост-Индской компании возместило офицеру все путевые затраты, министр иностранных дел сэр Роберт Пиль публично отверг причастность к ней государственных чиновников, отвечая 24 августа 1843 г. на запрос одного из членов Палаты общин относительно миссии исследователя[10].
Не подлежит сомнению, что величие цивилизаторских усилий А. Конолли и подобных ему проводников колониальной экспансии Великобритании в Азии поражало воображение европейской общественности. Стремление к насаждению среди мусульман идеалов свободы и просвещения, с одной стороны, и вполне понятное намерение не допустить их переход под скипетр «полуварваров — московитов», с другой, определяли деятельность многих подданных королевы Виктории. Неслучайно Э. Саид в своем классическом труде по истории ориентализма обратил внимание на то обстоятельство, что на протяжении викторианской эпохи первооткрыватели и миссионеры рассматривались многими современниками как герои, «спасающие Восток от темноты, враждебности и отчужденности»[11].
Наряду с приведенными выше версиями, следует обратить внимание еще на одну трактовку Игры, понимаемой как соревнование товаров и капиталов на азиатских рынках, где европейские компании имели возможность «испытать себя» при минимальном риске политических осложнений в сравнении со Старым Светом. По сути дела, используя выражение английского историка Макса Белоффа, «британские правящие круги принимали как данность то, что международный порядок формировался конкурирующими державами, в задачу которых входило обеспечение себя всеми доступными активами»[12].
Вместе с эскалацией дипломатической борьбы в 1870-х — 1880-х гг. трактовка Большой Игры претерпела заметные изменения. Примером может служить ее понимание, изложенное в памфлете, увидевшем свет в 1875 г. Название брошюры говорило само за себя — «Большая Игра. Призыв к проведению Британией имперской политики». Любопытно, что анонимный автор ратовал за наступательный курс лондонского Кабинета на периферии Европы, главным образом, в Центральной и Южной Азии, не исключая, впрочем, сотрудничества там Англии и России, которые, по его мнению, обладали всеми возможностями для объединения усилий, чтобы «обеспечивать мир и безопасность доброй половине света», защищая ее от атак других держав, скажем, Китая[13].
Несмотря на эту и аналогичные публикации[14], вряд ли можно предположить, что большинство английской или российской властной элиты относилось с симпатией к азиатской политике противоположной стороны в эпоху, когда обе империи временами балансировали на грани открытия военных действий друг против друга. Неслучайно поэтому Редьярд Киплинг, блестящий певец Британской Индии, «визуализировал» Большую Игру через восприятие англо-русского соперничества созданными им литературными героями — мальчиком-полукровкой Кимом, и его наставниками, деятельность которых была направлена на то, чтобы противодействовать интригам России на севере Индостана[15]. И хотя знаменитый писатель, бесспорно, сумел передать «дух эпохи», его рассказ о разветвленной и высоко эффективной секретной службе, созданной англичанами в Индии, отразил лишь один из аспектов Игры — борьбу разведок. При этом Киплинг преувеличил масштабы деятельности «зловещих» русских агентов против англичан в глазах читающей публики[16]. Впоследствии искаженное понимание Большой Игры доминировало в общественном мнении европейских стран, США и Японии на протяжении десятилетий[17].
Интересно, что многие политики, дипломаты и путешественники также начали активно использовать лексику Большой Игры на рубеже двух столетий. К примеру, известный исследователь Азии, разведчик, а затем политический агент в Читрале, специальный уполномоченный по Тибету и представитель в Кашмире Фрэнсис Янгхазбенд так описывал свои впечатления от встречи с царскими военными администраторами в районе Памира: «Мы и русские конкуренты, но я уверен, что российские и английские офицеры по отдельности скорее найдут общий язык друг с другом, чем с лицами из других стран, которые не соперничают с ними. Мы все ведем Большую Игру, и нам не следует всячески пытаться скрыть этот факт»[18].
Другой хорошо осведомленный участник событий, Генри Уигхэм, следующим образом комментировал русско-британское соперничество в книге, увидевшей свет на рубеже XIX–XX вв.: «Опасность для нас таится не столько в игнорировании значимости государства шаха (то есть Персии. — Е.С.) на шахматной доске Азии, сколько в очевидной неспособности наших руководителей на Даунинг-стрит осознать тот факт, что Игра уже в самом разгаре и что без немедленного хода с нашей стороны развязка не может быть отложена на долгое время. Настоятельно необходимо, чтобы ответный ход был бы сделан в правильном направлении. Мы играем против соперника, который давным-давно составил свой план кампании и никогда не упускал возможности воплотить его в действительность. Его Игра профессиональна и последовательна, потому что он всегда знает свою конечную цель»[19].
Видное место среди работ современников занимают фундаментальные труды Джорджа Керзона, неутомимого путешественника, великолепного географа, блестящего дипломата и государственного деятеля, который подверг глубокому анализу различные аспекты англо-русского противостояния[20]. Можно без преувеличения сказать, что он внес решающий вклад в разработку понятия «естественной» или «научной» границы (фронтира), которая была призвана обосновать пределы расширения колониальной периферии империй[21].
История соперничества Великобритании и России нашла отражение в лекции профессора Генри Дэвиса, прочитанной в Оксфорде в 1924 г. Примечательно, что он определил Большую Игру как серию разведывательных миссий, совершенных европейцами — прежде всего англичанами, русскими, французами и немцами, нередко в обличье восточных купцов или паломников на отдаленных рубежах имперских владений[22]. Спустя двадцать лет британский историк, Гай Уинт, размышляя о геополитическом соревновании англичан и русских в Азии, справедливо заметил, что «правительства с каждой стороны предоставляли лицензии своим агентам на планирование и контрпланирование, не доводя дело до настоящего взрыва, и что-то вроде Игры возникало между ними по обоюдному, хотя и не признанному официально согласию»[23].
Новое, более глубокое и объективное исследование интересующей нас проблемы было дано уже во второй половине XX в. такими крупными историками как Майкл Эдвардес, Дэвид Джиллард, Джеральд Морган, и особенно, Эдвард Ингрэм. По мнению Эдвардеса, Большая Игра представляла собой соревнование за политическое преобладание в Центральной Азии между демократической Британией и авторитарной Россией, что полностью отвечало романтике дальних странствий и приключений викторианской эпохи. Показательно, что он процитировал высказывание российского канцлера графа К.В. Нессельроде, который назвал секретную русско-британскую войну в Азии «турниром теней», имея в виду стремление Лондона и Петербурга избежать открытой вооруженной конфронтации