С точки зрения автора докладной записки, Петербургу следовало доказать Лондону, что Россия обладает всеми возможностями для нанесения чувствительного ущерба Соединенному Королевству в Азии. Он предлагал сконцентрировать в водах Тихого океана сильную эскадру и ускоренно перевооружить сухопутные части, дислоцированные в Восточной Сибири и на подступах к центральноазиатским ханствам[271]. Игнатьев был убежден, что целью государственной политики должно стать постоянное военнополитическое давление на Уайтхолл. «Следовательно, — заключал он свою записку Горчакову, — чтобы быть с Англией в мире и заставить ее уважать голос России, избегая с нами разрыва, необходимо вывести английских государственных людей из их приятного заблуждения насчет безопасности индийских владений, невозможности России прибегнуть к наступательным действиям против Англии, недостатка в нас предприимчивости и достаточной для нас доступности путей через Среднюю Азию»[272]. Соответственно, по мнению Игнатьева, двумя основными направлениями предстоявшей атаки могли стать маршруты через Закаспийскую область и степную полосу, населенную племенами киргизов. Полезно иметь в виду, что большинство этих расчетов и схем впоследствии нашло применение в процессе покорения царскими войсками Коканда, Бухары и Хивы[273].
Одновременно, как уже говорилось выше, генерал-лейтенант С.А. Хрулев представил на высочайшее рассмотрение, пожалуй, наиболее детально разработанный план индийской кампании, который был нацелен на полное изгнание британцев с территории субконтинента и восстановление дружественной России империи Великих Моголов. По мнению автора плана, важнейшими предпосылками для успеха всего предприятия должны были стать, во-первых, новое восстание среди туземных солдат англо-индийской армии, а, во-вторых, дружественное или хотя бы нейтральное отношение афганских племен к казачьим отрядам, которые будут двигаться через их территорию к границам Раджа. Любопытно, что стратег делал ставку на армянское меньшинство в Индии, которое, как ожидалось, могло оказать теплый прием и содействие силам вторжения. Кроме того, Хрулев предлагал восстановить антибританский континентальный союз европейских держав, чтобы отвлечь Сент-Джеймский Кабинет и общественное мнение Туманного Альбиона от жестких действий России против польских повстанцев. Он был убежден, что Наполеон III, испытывавший к Великобритании зависть и ревность, обязательно примет русскую сторону. В разделе своей записки, посвященной непосредственно военно-техническим вопросам, Хрулев рекомендовал сконцентрировать 35 тыс. пехотинцев и казаков для 109-дневного, согласно его подсчетам, марша от юго-восточных берегов Каспийского моря на Пешавар. Другим сценарием вторжения мог бы стать 82-дневный поход русских экспедиционных войск из Астрахани на севере Каспия через Хивинское ханство к границам Кашмира. Общая стоимость экспедиции в обоих случаях, с точки зрения Хрулева, приближалась к 25 млн. золотых руб. (около 2,5 млн. фунт, стерл.). Примечательно, что компенсировать столь значительные расходы должны были индийские магараджи, благодарные Белому Царю за помощь в свержении колониального владычества Англии[274].
Изучение архивных документов дает возможность понять, как первоначальная идея «демонстрации силы», имевшая скорее пропагандистский характер, постепенно принимала форму скрупулезно выверенного проекта длительной кампании[275]. Он включил в себя не только военно-оперативные расчеты, но и сценарии создания под эгидой Российской империи, либо при ее закулисном содействии, группировки азиатских государств, включая Персию, для противодействия политике Великобритании. Поэтому автор не может согласиться с доводами советских историков, которые, осуждая британское правление в Индии, заявляли о том, что планы вторжения, разрабатывавшиеся царскими стратегами, имели-де исключительно демонстративный характер, являлись чистой воды утопией с точки зрения перспектив реализации, исключали намерение полностью вытеснить англичан с территории Индостана и вообще не были утверждены царем[276]. Как будет показано в следующих главах на конкретном фактическом материале, хотя среди военно-политической элиты существовали различные мнения по этому предмету, плохая подготовка или слабое вооружение русских войск в Туркестане не могут рассматриваться как решающие доводы в пользу суждения об иллюзорности или мифичности «славянской угрозы» Раджу[277]. Интересно, что Ф. Энгельс, который, как и К. Маркс, сотрудничал с газетой Нью-Йорк Дейли Трибюн, но в качестве военного обозревателя, не остался в стороне от оценки азиатского вектора российской политики, рассматривая его сквозь призму эвентуальной атаки против «индийской крепости». Так, в статье «Продвижение России в Средней Азии», датированной 3 ноября 1858 г., будущий классик «научного коммунизма» отмечал: «С военной точки зрения, огромное значение этих завоеваний (имеются в виду те форпосты центральноазиатских ханств, как, например, Ак-Мечеть, которые к тому времени уже были захвачены царскими генералами. — Е.С.) заключается в том, что, благодаря им, создано ядро оперативной базы для наступления на Индию; и в самом деле, после такого глубокого проникновения русских в центр Азии план нападения на Индию с севера уже покидает область туманных предположений и приобретает до некоторой степени определенные контуры»[278].
В данном случае перо объективного наблюдателя, каковым являлся Энгельс, который не испытывал симпатии ни к царской России, ни к капиталистической Англии, опровергает мнение, высказанное на страницах одного из уже упоминавшихся сборников статей советских историков: «Даже после присоединения Средней Азии к России, когда, по выражению англичан, «расстояние до Британской Индии сократилось», в официальных кругах Петербурга не возникало никакого вопроса о походе на Индию»[279]. Думается, что наиболее резонансные проекты, проанализированные в этой главе и те, которые, как мы увидим, возникали у политиков, дипломатов и генералов в последующие годы, не оставляют сомнений в абсурдности приведенного выше суждения.
С нашей точки зрения, дискуссии вокруг планов покорения русскими Индостана в конце 1850-х — начале 1860-х гг. как раз и свидетельствовали о начале Большой Игры в Азии. Кроме того, мы убеждены, что в русско-британском соревновании ставки были вполне реальными, а не воображаемыми. Хотя весомую лепту в стимулировании Большой Игры внесли необоснованные страхи и взаимные ложные представления, обе державы — Россия и Великобритания — отнюдь не имитировали ожесточенную борьбу за лидерство в руководстве традиционной Азией на ее пути к модернизации. Неслучайно именно тогда Петербург направил в ключевые регионы Игры — Хиву, Бухару, Персию, Восточный Туркестан и Маньчжурию — несколько дипломатических миссий с разведывательными функциями. Главам этих миссий предписывалось выяснить на месте реальную расстановку внутренних сил, перед тем как отдать приказ о покорении азиатских стран и народов.
Несмотря на то, что к середине XIX в. в распоряжении русских имелись сведения о соседях на Востоке, полученные в результате посольств и научных экспедиций, через торговцев, а также от агентов-лазутчиков, оценка текущей ситуации в Центральной Азии серьезно затруднялась внутренней политической нестабильностью, обусловленной столкновениями между этно-конфессиональными группами и представителями различных хозяйственных укладов, к примеру, кочевниками и земледельцами. Царское правительство также испытывало нехватку данных об особенностях географического положения и природно-ресурсном потенциале этих стран. Важно было определить перспективы налаживания дружественных отношений с их правителями, чтобы предупредить появление англичан при дворах восточных владык и укрепить юго-восточные рубежи империи[280]. Наконец, в известной мере миссии стали ответом на обращения некоторых военных администраторов к царю и министрам с предупреждением о «коварных замыслах» британцев, как это сделал начальник Аральской флотилии капитан 1 ранга (позднее контр-адмирал) А.И. Бутаков: «Итак, — сообщал он в рапорте, датированным 1859 г., — решаясь на что-нибудь в бассейне Аму[дарьи], нам надобно ждать деятельного отпора со стороны Англии, преимущественно косвенного, то есть происков, подкупов против нас, снабжения оружием, денежных пособий и т. п.; вероятно, также отчасти прямого: присылкой к неприятелям нашим офицеров, артиллерии, инженеров и т. п.[281]»
Отдельно следует остановиться на экономических мотивах российских посольств. Так, по данным коммерческой статистики, на протяжении 1850-х гг. ежегодный дефицит России в торговле с Хивой (или Хорезмским государством согласно официальному самоназванию) достигал 100 тыс. руб. серебром, а Бухарой — 300 тыс. руб.[282] Указанные данные стоит дополнить оценками российского торгового оборота с Азией, сделанными британскими экономистами в 1860 г. Так, общий объем экспорта России составил 1 млн. 786 тыс. 135 фунтов, или около 18 млн. руб., включая долю Китая приближавшуюся к 50 % (864 тыс. 946 фунтов), а импорта — 3 млн. 99 тыс. 658 фунтов, или около 30 млн. руб., из которых на Цинскую империю приходилось более 30 % (1 млн. 121 тыс. 155 фунтов)