.
Контакты с британскими и французскими дипломатами, а также посредничество в их переговорах с цинским правительством, которые удалось организовать Н.П. Игнатьеву, позволили ему добиться от китайцев подтверждения статей Айгуньского договора и решить в пользу России вопрос о бассейне Уссури. Кроме того, он договорился с ними о делимитации западного участка границы в казахских степях и у подножия Тянь-Шаня. В результате длительного дипломатического торга стороны подписали Пекинский трактат в ноябре 1860 г. Этот документ способствовал дальнейшему укреплению стратегических позиций России на Тихом океане, отодвигал границы с Цинской империей к естественным рубежам — полноводным рекам и труднопроходимым горным хребтам и предупреждал всякую попытку иностранных держав закрепиться в дельте Амура. К перечню успехов Игнатьева в Китае нужно добавить и то охлаждение англо-французских отношений, которое было вызвано его вмешательством в ход переговоров европейских союзников с цинскими властями. Несмотря на заверения, данные Игнатьевым лорду Эльджину о незаинтересованности России в торговой экспансии на рынках восточных государств, Пекинский договор открыл перед российскими купцами дверь в северные и западные провинции Поднебесной для проведения беспошлинных коммерческих операций под патронажем русских консульств в пограничных пунктах.
Благодаря всем этим изменениям роль Центральной Азии как моста между Ближним и Дальним Востоком существенно возросла. Иначе говоря, тот, кто господствовал на берегах Сырдарьи и Амударьи, получал в свои руки рычаги контроля над основными транспортными артериями и торговыми путями, связывавшими Тихий океан и Атлантику. Вот почему значение миссий Е.В. Путятина и особенно Н.П. Игнатьева трудно переоценить, поскольку с 1815 г., как справедливо писал П. Хопкирк, «Россия никогда еще не заключала таких выгодных договоров, и, возможно, никогда ранее столь молодому российскому дипломату не удавался такой мастерский ход». Британский исследователь прав и тогда, когда он утверждает, что «успехи 1860 г. позволили стереть из памяти горькие воспоминания о крымских поражениях, тем более что они были достигнуты в значительной мере за счет введения англичан в заблуждение»[320].
Суммируя сведения о русских политических миссиях, представленные в этой главе, нетрудно признать, что сторонники активизации России на азиатском направлении после завершения Кавказской войны явно брали верх в среде имперской военно-политической элиты. С другой стороны, масштабные народные восстания, которые потрясли основы Британской Индии и Цинского Китая наряду с перманентными внутренними смутами, расшатывавшими традиционные режимы в Персии, Афганистане и ханствах Центральной Азии, порождали иллюзию невысокого риска продвижения России к теплым морям. Проникнутые духом авантюризма и охваченные стремлением к быстрой карьере, представители военной элиты и офицеры пограничных гарнизонов выражали готовность немедленно приступить к захватам новых территорий во имя Царя и Отечества.
К началу 1860-х гг. административные структуры в центре и на местах фактически закончили подготовку к продвижению вглубь Азии: офицеры Главного штаба составили топографические карты театра кампании; большая часть войск, прошедших горнило крымской и кавказской войн, была переброшена поближе к границам среднеазиатских ханств; определенные улучшения наблюдались и в обеспечении полевых частей продуктами питания, боеприпасами и снаряжением, хотя Россия по-прежнему нуждалась в новых шоссейных и особенно железных дорогах, протяженность и плотность которых существенно уступала аналогичным показателям во Франции и Германии, не говоря уже о Великобритании[321].
Усиление напряженности в отношениях России и Коканда заставило Александра II избрать это ханство в качестве первой мишени для русского наступления. Дело в том, что Милютин вместе с генерал-губернаторами ряда военных округов, как отмечалось выше, неоднократно обращались к царю с предложениями соединить Сибирскую и Сырдарьинскую оборонительные линии, что потребовало бы аннексии широкой полосы кокандской территории. Один из высокопоставленных царских администраторов генерал-лейтенант Циммерман утверждал в 1861 г., что Россия непременно столкнется с угрозой возникновения «еще одного маленького Кавказа» в лице Кокандского ханства, поддержанного англичанами как «имеющего прямое сообщение с владениями Индии», если только правительство не предпримет срочных мер. По его мнению, единственным выходом из положения могло бы стать нанесение внезапного удара по кокандцам, «чтобы окончательно смирить их и сделать хана подвластным русского скипетру». Указывая то тот факт, что «завоевательная политика и постоянное стремление расширить торговые сношения создали величие и могущество Англии», Циммерман подчеркивал, что русский экспорт значительно увеличится после «большой экспедиции в Коканд», а вся торговля России с Центральной Азией оживится, как «оживилась торговля англичан и французов после пекинской экспедиции», то есть в результате разгрома Китая во второй опиумной войне[322].
Аналогичным образом в начале декабря того же года упоминавшийся генерал-губернатор Оренбурга и Самары А.П. Безак представил императору записку, в которой взвешивал все «за» и «против» русской экспансии на юго-восток. Его заключение касательно перспектив развития среднеазиатской торговли России звучало как суровое предупреждение: «Если англичане преуспеют в этом (то есть установлении своего влияния в Кокандском ханстве. — Е.С.) прежде, нежели мы утвердимся в Ташкенте и обеспечим сообщение через Коканд с Восточным Туркестаном, то они сделаются полновластными властителями Средней Азии, торговля которой вместе с торговлей Китайского Туркестана останется в их руках безвозвратно»[323]. Любопытно, что хотя в серии последующих рапортов Милютину тот же Безак выражал сомнение относительно успеха британской коммерции в ханствах, не исключая Коканда, в силу крайней бедности местного населения и, следовательно, низкого внутреннего платежного спроса на импортные товары, он неустанно призывал царское правительство приступить к немедленной оккупации дельты Амударьи и разместить там флотилию паровых судов для навигации вверх по реке[324].
Многие офицеры на местах разделяли эти взгляды. Один из них, подполковник Н. Казаков, прослуживший много лет в пограничных гарнизонах и командовавший кавалерийским полком в Оренбургском военном округе, 14 июня 1862 г. направил всеподданнейшую записку, изложив в ней свое видение ситуации. Как отмечал Казаков, «в Ташкенте, Коканде и в особенности в Бухаре есть уже много англичан, обучающих туземные войска военному ремеслу. Являются медные нарезные пушки, порох, холодное оружие, ситцы и даже шелковые материи английского произведения. Встречались переодетые англичане и в наших киргизских степях, что ясно доказывает стремление этой нации к владычеству в Средней Азии и далее». Он с тревогой писал, что «англичане зорко следят за тем, чтобы мы не захватили непочатые богатства Средней Азии; их радует и обнадеживает наша медлительность», хотя в англо-индийской прессе постоянно высказываются «ревность» к русским успехам и «опасения» относительно расширения влияния России на весь Средний Восток[325].
Два существенных соображения необходимо принять во внимание, когда речь идет о реакции русской военной элиты и полевых командиров на текущие события в Азии: позицию персидского шаха и польское восстание 1863 г., связавшее руки царского правительства в Европе.
Что касается Насир-у-Дина, то он делал все от себя зависящее, чтобы вытеснить из своих владений воинственные туркменские племена, совершавшие регулярные нападения на населенные пункты и купеческие караваны. В свою очередь карательные экспедиции войск шаха против воинственных соседей заставляли туркмен перенести свои грабительские набеги, или аламаны, с северо-восточных провинций Персидской державы на юго-восточные территории более слабого Кокандского ханства, что вызывало массовое недовольство населения, страдавшего к тому же от внутренних междоусобиц[326].
С другой стороны, несмотря на восстание в Царстве Польском, русские стратеги предполагали открыть военные действия против этого ханства прежде, чем оно станет легкой добычей соседних азиатских государств, вроде Бухарского эмирата, или окажется в орбите Великобритании. 4 июля 1863 г. Игнатьев, возглавивший Азиатский департамент МИД, представил свои аргументы Милютину: «Если бы они (англичане. — Е.С.) были убеждены, что мы сами перейдем в наступление и доберемся рано или поздно до Индии, то ценили бы дружбу с нами»[327]. Две недели спустя, 17 июля 1863 г., генерал предлагал парадоксальным образом сочетать военные действия против центральноазиатских ханств с патрулированием морских путей и заключением союза с Персией, Афганистаном и даже мусульманским населением Индостана против Британии[328].
Перспектива вмешательства великих держав, не исключая Соединенное Королевство, во внутренние дела империи, как расценивались Петербургом протесты европейских Кабинетов и общественности, обусловленные трагическими событиями в Польше, заставляла царское правительство постоянно напоминать монархам Старого Света о солидарности перед лицом революционных выступлений, угрожавших их тронам[329]. Неудивительно, что многие российские аналитики рассматривали новую серию британских интриг в Центральной Азии в связи с движением за освобождение польских земель. Иллюстрацией таких представлений может служить рапорт начальника штаба Оренбургского корпуса генерал-майора И.Ф. Бабкова, поданный на имя Милютина в начале января 1864 г.: «Носятся слухи, передаваемые бухарцами за верные, что в Коканде есть английские агенты, при этом рассказывают, что англичане давно уже имеют сношения с кокандцами и даже просили у них об отводе земли около самого Коканда, но получили в ответ, что таковая может быть им дана за 300 верст от сказанного города»