Для защиты от набегов кочевников — киргизов с севера и туркменов с юга — жители Кокандского ханства возвели несколько укрепленных постов на границах, которые теперь могли быть ими использованы для отражения русского наступления. Особенно важное стратегическое значение имели небольшие крепости между Сузаком и Пишкеком. Вот почему корреспондент Таймс сравнил подготовительную деятельность России на своих центральноазиатских границах с активностью «крота под землей», который напряженно работает, стремясь к подрыву местных режимов. Указывая на особенности ханств, он писал: «Эти полуварварские государства, постоянно враждующие друг с другом и внутренне слабые, все же обладают чрезвычайно плодородными землями и привлекательны для захватчика. То, что это правда, становится ясным из размещения 300 тыс. русских войск вдоль границы, лежащей между Каспийским морем и озером Балхаш, сил, которые излишни только для оборонительных действий»[331].
Источники свидетельствуют, что необходимо разграничить предложения, с которыми обращались к правительству «военные умы», и реальные политические шаги, предпринимавшиеся петербургским Кабинетом в Азии. Согласно переписке и мемуарам современников, крупномасштабное наступление середины 1860-х гг. было осуществлено царскими войсками прежде всего по инициативе Милютина и генералов на местах, хотя последние зачастую проводили спорадические военные операции «без определенного плана или схемы, не испытывая серьезного направляющего воздействия Петербурга», как справедливо заметила известная американская исследовательница Барбара Джелавич[332]. Стоит ли после этого удивляться, что спустя три десятилетия, уже в середине 1890-х гг., упоминавшийся талантливый военный ориенталист А.Е. Снесарев, речь о котором впереди, довольно критически оценивал центральноазиатскую политику Петербурга. «В одном из документов, опубликованных по мысли нашего МИДа, есть попытка намекнуть на какую-то планосообразность (так в документе. — Е.С.) наших действий в Средней Азии, — утверждал он в одной из неопубликованных рукописей, — но с этим трудно согласиться всякому, которому знакомы картины нашего движения более близко и интимно»[333]. Аналогичным образом высказывался на страницах своих мемуаров и карьерный дипломат Р.Р. Розен, проработавший длительное время в русских дипломатических миссиях на Дальнем Востоке и в США. Он вспоминал, что правительство и армия даже в русско-турецкую войну 1877–1878 гг. вступили «без четкого представления о результатах, которые они стремились достичь силой оружия»[334]. Да и сама динамика военных кампаний против центральноазиатских ханств подтверждает точку зрения о решающей роли импровизации и личной инициативы в действиях «среднеазиатских атаманов», как называл Снесарев таких генералов, как Колпаковский, Романовский, Черняев, Абрамов, Скобелев, Ионов, которые предпочитали ставить военное ведомство и самого царя перед свершившимися захватами все новых и новых территорий. К немногим исключениям, по мнению практически всех исследователей, можно было отнести тщательно спланированное наступление на Хиву в 1873 г. и атаку на туркменские крепости в 1880–1881 гг., о которых нам предстоит рассказать в следующих главах.
Чтобы достичь консенсуса между «военной партией» и более умеренными членами правительства, к примеру, министрами иностранных дел Горчаковым и финансов Рейтерном, Александр II организовал на протяжении 1861–1864 гг. серию Особых совещаний и консультативных встреч. Несмотря на то, что глава МИД настоятельно рекомендовал суверену не допускать дальнейших изменений азиатских границ империи[335], сторонники активизации политики в Центральной Азии среди ближайшего окружения императора использовали личное влияние на него, чтобы заручиться поддержкой в осуществлении своих замыслов. Многие высокопоставленные военные деятели, например, начальник Главного штаба Н.Н. Обручев, и даже некоторые дипломаты, такие как посланник в Пекине генерал-майор Влангали, высказывали уверенность в том, что основная «забота Кабинета — не усложнять дела наши в Азии, а напротив стараться их упрощать и тем отклонять излишние затруднения, могущие только стеснять свободу действий наших в Европе»[336]. Поэтому сторонники агрессивных действий России в Центральной Азии, как правило, убеждали Александра II признать сделанные захваты post factum, вынуждая Горчакова и его подчиненных регулярно давать иностранным дипломатическим представителям соответствующие разъяснения действий России в том или ином регионе[337].
Фактически, роль чиновников царского МИДа и представителей в столицах различных стран, по верному замечанию Снесарева, «сводилась к оправданию и дипломатическому оформлению дел, уже законченных русскими генералами»[338]. Они были призваны создавать «дымовую завесу» для осуществления захватов азиатских территорий, с одной стороны, и отражать острые стрелы критики, которые европейская и особенно британская пресса направляла в адрес петербургского Кабинета при каждом новом продвижении казаков к границам Персии, Афганистана, Индостана или Восточного Туркестана, с другой. Что же касается российских журналистов, то они информировали общественность о занятии крепостей или населенных пунктов, делая акцент на цивилизаторской миссии, которую выполняла Россия в «нехристианских, полуварварских» странах. Оправдывая двойные стандарты в ее азиатской политике, Милютин настойчиво проводил мысль об оккупации ханств как единственно действенном инструменте, с помощью которого удастся склонить Лондон к торгу по европейским проблемам. В случае войны, утверждал министр, «нам следует особенно ценить контроль над этим регионом (Центральной Азией. — Е.С.), потому что это приведет нас к северным границам Индии и облегчит нам доступ в эту страну. Управляя Кокандом, мы сможем постоянно угрожать Ост-Индским владениям Англии»[339].
2 декабря 1864 г. Горчаков и Милютин направили Александру II программный меморандум о стратегических целях предстоящего подчинения Центральной Азии. Авторы вновь постарались прийти к компромиссу между концепцией стабильных границ, которые должны были заменить подвижный фронтир, не дававший россиянам возможность систематически осваивать покоренные территории, и проектами ликвидации ханств как источников постоянной нестабильности на южных рубежах Российского государства. Два ведущих министра констатировали, что «к 1854 г. мы достигли со стороны Западной Сибири озера Иссык-куль и реки Чу; со стороны же Оренбургского края заняли нижнюю часть течения Сырдарьи рядом укреплений… С распространением наших владений мы вошли в ближайшее соприкосновение со среднеазиатскими ханствами Хивой и Кокандом, считавших киргизов в числе своих подданных»[340].
Таким образом, эти государственные деятели по сути впервые выступили с идеей научной границы задолго до того момента, когда Дж. Керзон обосновал ее в серии статей, опубликованных на страницах солидных британских журналов в конце 1880-х гг. Как следует из меморандума, Горчаков и Милютин указали на естественные рубежи — горные цепи, труднопроходимые засушливые степи и пустыни, полноводные реки и озера, а также на факторы локализации обособленных этно-конфессиональных групп, которые требовалось учитывать политикам. Признав справедливость высказанных аргументов, Александр II фактически санкционировал поэтапное продвижение России в Центральную и Восточную Азию, которое должно было включать «приобретение, установление военного контроля и ассимиляцию» покоренных территорий и их населения[341].
Новая стратегическая линия России нашла отражение в известном циркуляре Горчакова, адресованном русским представителям за границей 3 декабря 1864 г. Принципы, которые легли в основу азиатской политики, свидетельствовали о том, что национальные интересы, прагматически понимаемые имперской властной элитой в духе Realpolitik, окончательно пришли на смену догмам династической солидарности или конфессиональной общности, типичным для эпохи Священного Союза. Компромисс, достигнутый главами ключевых ведомств относительно задач, стоявших перед Россией в Центральной Азии, побудил главу МИД выступить против дальнейшего немотивированного расширения границ империи, которая сталкивалась теперь не с разрозненными кочевыми племенами, а с государствами, обладавшими традиционными институтами власти[342]. Наряду с апологией недавних территориальных приобретений России, Горчаков провозгласил ее великую цивилизаторскую миссию на Востоке, осуществляемую в целях положить конец вторжениям кочевников, покончить с работорговлей и озарить светом христианской веры языческие массы «туземного» населения. По его мнению, масштабные вызовы времени, с которыми столкнулась Россия, полностью оправдывали намерение царского правительства, как заметил один англо-индийский публицист, «установить господство над теми, кого их беспокойный и вероломный характер сделал самыми нежелательными соседями»[343].
Пока государственные деятели и дипломаты пытались сформулировать общую концепцию азиатской политики, находя благовидные оправдания русскому продвижению на Восток, генералы приступили к прямому подчинению центральноазиатских ханств, в частности, Коканда как наиболее стратегически важного государства региона. Еще в ноябре 1861 г. царские войска захватили Яны-Курган, а два года спустя ими были заняты Сузак и Аули-Ата. На протяжении 1864 г. они последовательно оккупировали такие крепости, как Иессе и Чимкент, хотя последний был взят штурмом только со второй попытки после отчаянного сопротивления оборонявшегося гарнизона. Итогом «ползучей» аннексии стало создание удобного плацдарма для дальнейшего продвижения к границам Афганистана и Британской Индии