Возникает закономерный вопрос: какова была реакция Лондона и Калькутты на резкое усиление присутствия «северного колосса» в столь чувствительном для Великобритании регионе?
Чтобы дать на него ответ, полезно напомнить читателю о попытках Лондона «перезагрузить» русско-британские отношения после окончания Крымской войны. В реальности английский истеблишмент прекрасно осознавал, что, несмотря на очевидную отсталость крестьянской России в сравнении с завершающей промышленный переворот Англией, их геостратегические потенциалы были сопоставимы. Следовательно, не стоило ожидать победы над противником за счет нанесения ему одного, но решающего удара на суше или на море. Кроме того, сокращение, а тем более коллапс взаимной торговли противоречили хозяйственным интересам обеих стран. Именно поэтому политические и экономические реформы, проводившиеся Александром II в 1860-х гг., получили одобрение среди правительственных кругов и общественности Соединенного Королевства, ведь любые шаги в направлении либерализации авторитарного режима, по мнению многих британцев, создавали предпосылки для налаживания диалога между Лондоном и Петербургом по текущим проблемам международной жизни[345].
В этой связи некоторые государственные деятели рассматривали обширное пространство Большой Игры как своеобразный военно-дипломатический полигон, пригодный для апробации различных политических средств, немыслимых с точки зрения решения исключительно европейских проблем. Так, британские Кабинеты не упускали из вида задачу укрепления владычества в Индии, сопоставимую по своей значимости с обеспечением глобальной коммерческой экспансии англичан.
Для подтверждения сказанного обратимся к фактам. Так, 16 января 1858 г. министр иностранных дел лорд Кларендон дал согласие на возвращение барона (с 1871 г. графа) Ф.И. Бруннова на пост посла России в Лондоне. Этот «жест доброй воли» символизировал отчетливое стремление большей части британской властной элиты нормализовать отношения с русскими, учитывая то обстоятельство, что российский дипломат пребывал в той же должности до Крымской войны на протяжении 14 лет[346].
Ранее упоминалось, что в августе того же года парламент принял Акт об Индии, согласно которому ведение дел с Персией изымалось из компетенции министерства по делам Индии и передавалось Форин офис[347]. С помощью этих мер Лондон пытался строить политику, учитывая новый баланс сил, те тенденции к прагматизму, которые демонстрировала Россия в Азии, и далеко идущие планы Франции в отношении Индокитая[348]. Примечательно, что лорд Расселл, который занял кабинет министра после Кларендона, подчеркивал «пацифистский» мотив британской политики по отношению к России в инструкциях сэру Джону Крэмптону, очередному представителю Соединенного Королевства в Петербурге, датированных 31 марта 1860 г.: «У Великобритании нет желания начинать борьбу против России за влияние в Центральной Азии, но мы стремимся к тому, чтобы Россия не извлекала выгоды из своих отношений с Персией и средств давления на государства Центральной Азии с целью посягательств на их территории, которые… должны остаться во владении местных правителей и быть незатронутыми внешними интригами»[349].
Такая формулировка стратегических целей была обусловлена двойственным подходом к решению проблемы границ Британской Индии в политическом и географическом смыслах. С точки зрения политики, ее пространство ограничивалось территорией под прямым британским контролем, тогда как во втором случае оно простиралось бы на все соседние государства-клиенты англичан. Показательно, что в работе кембриджского исследователя Б. Хопкинса, посвященной генезису англо-сикхского союза, рассмотренного через призму русско-британского соперничества, автор рассуждает о дилемме, которая возникла перед Лондоном на северо–3ападной границе Индии: либо всемерно укреплять ее, исходя из перспективы неминуемого русского вторжения, и способствовать консолидации Афганистана, либо защищать территорию Раджа, лишив сикхов, традиционно враждовавших с афганскими правителями, пространства для экспансии, «в которой, как в фокусе, сходились их амбиции и возможности»[350].
По всей вероятности, к середине 1860-х гг. первая точка зрения возобладала среди ведущих британских аналитиков. А. Вамбери вспоминал о своих беседах с Пальмерстоном и Кларендоном после возвращения из многомесячных странствований по дорогам Ближнего и Среднего Востока. По его мнению, оба государственных деятеля довольно индифферентно отреагировали на атаки русских войск против Коканда. Они объяснили Вамбери, что «политика России в Центральной Азии ограничена теми же рамками, что и наша (британская. — Е.С.) политика в Индии; она (Россия. — Е.С.) вынуждена постепенно продвигаться с севера на юг, также как мы должны были наступать с юга на север. Она оказывает услуги цивилизации, и мы не будем сильно возражать, если она возьмет Бухару»[351].
Однако сторонники наступательного курса не спешили складывать оружия. Дело в том, что вместе с ликвидацией Ост-Индской компании и реорганизацией англо-индийской армии после подавления восстания сипаев определенное количество профессиональных военных, часть которых также принимала участие в Крымской и второй опиумной войнах, выдвинулось на командные позиции в Индии, воздействуя на правительство и общественное мнение как Калькутты, так и Лондона в пользу более жесткой политики по отношению к России[352].
Кроме того, значительные изменения претерпели спецслужбы. Как известно, первая структура с разведывательными функциями возникла на Британских островах еще в 1803 г. под названием Депо военных знаний. Вслед за ним в 1815 г. был создан Департамент топографии, чей небольшой штат занимался сбором сведений из иностранной печати и картографированием неисследованных территорий[353]. В 1820 г. Ост-Индская компания создала собственную секретную Политическую службу для мониторинга ситуации в Радже[354].
Спустя почти десять лет лорд Элленборо, президент Контрольного совета по делам Индии, внес свой вклад в формирование разведывательной сети в тех регионах, которые непосредственно граничили с владениями англичан на полуострове[355]. Но привлечение на британскую службу информаторов из числа местных жителей было инициировано генерал-губернатором по просьбе руководства Ост-Индской компании только в 1832 г.[356] Склоки и раздоры между союзниками по антирусской коалиции во время Крымской войны вместе с неспособностью секретных агентов представить информацию о готовящемся восстании сипаев привели в 1855 г. к реорганизации Департамента топографии в Департамент топографии и статистики Военного министерства, а также назначению атташе в столицы великих держав, включая Россию[357]. По образному сравнению английского историка К. Бэйли, «многое из британской системы организации шпионажа и контроля было уничтожено за несколько дней и требовало восстановления по кусочкам»[358]. Эта «перестройка» завершилась тем, что обновленный Департамент топографии и статистики оказался способен составить около 2 тыс. различных карт, схем и чертежей общим тиражом в 237159 экземпляров с 1857 по 1870 г.[359]
Одновременно получил реализацию проект Большого тригонометрического исследования (БТИ) Индостана, которым британские власти занимались на протяжении нескольких десятилетий, не в последнюю очередь благодаря самоотверженным усилиям таких энтузиастов как суперинтенданты англо-индийской армии полковник Уильям Лэмбтон и сэр Джордж Эверест. Достаточно сказать, что капитан (позднее полковник) Томас Монтгомери, первый помощник начальника БТИ, впервые реализовал «идею организации тренировок туземных топографов, которые могли переодетыми «просачиваться» через пограничные «поры» Гималаев»[360].
Упоминавшиеся выше пандиты (pundits), или на хинди — «люди, обладающие знанием санскрита», представляли собой выходцев из различных народностей, проживавших в предгорьях Гиндукуша и на территории Восточного Туркестана, которых англичане рекрутировали главным образом для топографической съемки горных склонов на севере Индии, особенно проходов и перевалов, находившихся под контролем цинских и русских пограничных постов. Неслучайно в 1861 г. именно Монтгомери пригласил восемь добровольцев для прохождения специального четырехгодичного курса обучения в штаб-квартире БТИ, расположенной в местечке Дехра-Дан на севере Индостана, причем только два из них были приняты на британскую службу. «К 1865 г., — пишет упоминавшийся Д. Стюарт в недавно вышедшем труде по этой теме, — Наин и Мани Сингхи стали высоко квалифицированными оперативными сотрудниками разведывательной службы Раджа и были готовы совершить свою первую трансгималайскую экспедицию», хотя американский исследователь Д. Уоллер называет лето 1863 г. в качестве начальной даты отправки пандитов в путешествие через Тибет, конечной точкой которого стал Яркенд — крупный торговый центр Восточного Туркестана[361].
Специалисты продолжают высказывать различные мнения о характере и результатах деятельности этих «туземных» участников Большой Игры, хотя большинство авторов высоко оценивают их вклад в изучение отдаленных регионов и картографирование «ничейных» территорий в ходе БТИ