крепость на подходах к Ташкенту. — Е.С.) стал русским 20 сентября (2 октября. — Е.С.) 1864 г. благодаря штурму, произведенному генералом Черняевым. Резня была жестокая: солдаты, разграбивши базар, врывались в дома жителей и душили их; пострадали также многие женщины и дети. Годовщину этого штурма туземцы сопровождают повсеместным плачем, и, пожалуй, действительно готовы бы были отомстить «кяфирам» (то есть, «неверным». — Е.С.) за это, но не хватает средств»[373].
Другой показательный эпизод неоправданных жестокостей со стороны военных властей связан с приказом генерал-губернатора Туркестана К.П. Кауфмана своим офицерам провести, используя современный язык, тотальную этническую чистку в отношении туркмен-йомудов, чтобы прекратить их нападения на тыловые базы войск, наступавших на Хиву в 1873 г.[374]
В то же время за актами насилия с целью устрашения следовали пропагандистские кампании, организованные колониальными администраторами среди местного населения, которое они стремились убедить в неминуемости исполнения древнего пророчества о Белом Владыке с Севера, призванном изгнать других европейцев, особенно англичан, из Азии. «Распространение этого предсказания среди кочевых племен, оседлого населения и даже местной знати, включая таких правителей, как бухарский эмир или хивинский хан, — отмечал М.И. Венюков, — создаст прочный фундамент для прогрессивного движения России в направлении Хорасана и Гиндукуша»[375].
Опасаясь, что чрезмерные репрессии оккупационных властей в отношении мусульманского населения способны вызвать джихад — или «священную войну» приверженцев ислама против «неверных», искры которой могли перекинуться не только на территорию Раджа, но и на другие британские владения, члены Кабинета и руководители Форин офис призывали Петербург к сдержанности и толерантности в отношении покоренного населения, хотя и не отказывали царским властям в праве бескомпромиссного подавления народных выступлений и борьбы против бандитских шаек[376]. Однако указанная выше двойственность британской позиции заставляла сторонников наступательной политики в России обвинять англичан в некой «скрытой» повестки дня их азиатской политики. Так, по мнению все того же Венюкова, если даже Таймс до известной степени поощряла русское продвижение к Оксу, то это означало, что Лондон поставил себе долговременную цель, которая состояла в эвентуальном истощении военного потенциала России за счет затрат на аккультурацию малоплодородных засушливых степных и пустынных земель, населенных к тому же беспокойным населением, требующим длительного умиротворения. Как указывал вице-король лорд Лоуренс в письмах к упоминавшемуся Вуду и его преемнику на посту статс-секретаря по делам Индии лорду Райпону в 1865–1866 гг.: «Любая угроза Индостану со стороны России с северо-востока Центральной Азии маловероятна. Если Индия когда-либо подвергнется вторжению русской армии, то оно станет возможно только через Герат. Поэтому в интересах Британии втянуть Россию в дела Яркенда и Бухары. Это отвлечет ее энергию, истощит ресурсы, уменьшит опасность ее интриг среди пограничных племен и создаст антироссийские настроения среди мусульман Индостана»[377].
В письме к другому видному члену Кабинета — лорду Норткоту 3 сентября 1867 г. вице-король утверждал, что «чем далее Россия расширяет свою власть, чем больше территория, которую она занимает, тем уязвимее пункты, которые она должна защищать, больше угроза, которую она должна испытывать от восстаний и значительнее сумма расходов»[378]. Неслучайно поэтому в годовых отчетах Азиатского департамента МИД середины 1860-х гг. эти замыслы «коварного Альбиона» получили всестороннее освещение[379].
Но, как уже подчеркивалось выше, сдержанность и терпимость порой уступали место авантюризму и агрессивности, особенно со стороны военных администраторов на местах. Кроме того, в Петербурге прекрасно понимали, что хозяйственные интересы торговцев, ремесленников и других слоев населения Чимкента, Ташкента, Самарканда и Бухары заставляют их поддерживать ту силу, пусть и внешнюю, которая смогла бы обеспечить им общественный порядок и стабильные коммерческие связи с российскими губерниями. Это было особенно справедливо в отношении этнических или конфессиональных меньшинств, сосуществовавших с тюркским населением, исповедовавшим по преимуществу суннитский ислам. Среди таких меньшинств в тот период выделялись персы, армяне и евреи, которых с известной долей условности можно было назвать «пятой колонной» России на территории ханств. Участник описываемых событий, а впоследствии военный историк М.А. Терентьев вспоминал позднее, что «более и, конечно, искренне всех радовались нашему вступлению в Самарканд евреи и иранцы: первые — как отверженные, получившие с нашим приходом полные права русского гражданства, а последние — как невольники или потомки пленных, рассчитывавшие на лучшие времена и на возвращение в Персию»[380].
В свою очередь военные власти охотно вступали в контакт с нетюрками и немусульманами, привлекая их к работе на низших административных ступенях. Для подтверждения сказанного сошлемся на информацию секретного британского агента в Бухаре, который сообщал своим кураторам 14 мая 1865 г., что русские освободили 12 тыс. рабов из Персии, захваченных туркменами еще в 1859 г. и проданных ими на рынках эмирата. Из этого сообщения далее следовало, что более 10 тыс. освобожденных лиц добровольно согласились перейти на русскую службу[381]. Другие источники свидетельствуют, что многие киргизские и казахские кланы, не признававшие власть кокандцев, переходили под власть России, выполняя для царских войск функции следопытов и информаторов[382].
По рассказам очевидцев, царские власти относились к бухарским евреям, подвергавшимся дискриминации в ханстве, гораздо лучше, чем к мусульманам. При этом следует подчеркнуть, что положение евреев в Бухаре было более сносным, чем в Хивинском ханстве, правитель которого подвергал их гонениям, хотя в Коканде они даже занимали ряд государственных должностей. Вполне понятно, что многие из них с нетерпением ожидали прихода царских войск, а некоторые активно помогали русским во время осады Бухары и других городов ханства. В частности, представители самых богатых купеческих семейств Чимкента и Ташкента зачастую выступали в роли тайных осведомителей и проводников для русских офицеров. Характерно, что после утверждения российской власти вплоть до 1889 г. евреи Центральной Азии пользовались равными правами со всеми другими подданными империи, включая разрешение беспрепятственного въезда в европейские губернии России, поскольку для большинства торговля являлась основным занятием. Неудивительно поэтому, что к концу XIX в. только в Ферганской области насчитывалось 693 торговых и промышленных заведений, принадлежавших местным евреям[383].
Как уже отмечалось выше, англофобия продолжала выступать сильным побудительным мотивом движения русских к Оксу. По верному замечанию одного российского путешественника, «роль страха перед Англией в ходе постоянных завоеваний не следует недооценивать», поскольку правители и претенденты на их троны в ханствах частенько апеллировали к Калькутте в борьбе за власть, используя жупел «царской агрессии». Выше мы приводили пример с посланниками из Коканда, прибывшими в столицу Британской Индии с мольбой о помощи. Другим типичным эпизодом в этом отношении стало бегство в Радж Абдул Мелик-хана, старшего сына бухарского эмира Саида Музаффар-у-Дина, после поражения восстания, которое он поднял против своего отца-коллаборациониста и русских оккупационных властей. Заручившись покровительством англичан, он продолжал настаивать на своих правах в качестве законного претендента на престол в течение многих лет[384].
Данный сюжет иллюстрирует одну из причин сохранявшейся англофобии в кругах военно-политической элиты России. Чтобы противопоставить европейскому либерализму в британской упаковке некий идейный концепт, понятный и привлекательный для традиционных азиатских социумов, царские стратеги предлагали императору начать широкую пропаганду традиционных духовных ценностей Святой Руси на Востоке, стремясь поддерживать дружественные отношения с двумя «большими азиатскими соседями», имея в виду Персию и империю Цин, дабы в случае открытой борьбы с Англией, как подчеркивал Венюков, «иметь их за себя хотя бы нейтральными, а не против»[385].
В свете сражений, которые вели царские войска против кокандцев, а затем и бухарцев, любому беспристрастному наблюдателю становилось ясно, что уничтожение первого ханства откроет дорогу беспрепятственному проникновению русских в Восточный Туркестан, а установление протектората над вторым будет означать контроль России над важным духовным центром ислама. Неслучайно в июле 1865 г. после очередного вторжения в Кокандское ханство эмир Бухары стал рассматриваться многими правоверными на Среднем Востоке как «новый Тимур», способный при благоприятных условиях объединить весь регион, включая Афганистан, под своей десницей для отпора притязаниям персидского шаха с запада, русского царя — с севера и англичан — с востока[386].
В то же время царские дипломаты продолжали заявлять своим британским партнерам о беспочвенности опасений Лондона и Калькутты относительно неограниченного русского экспансионизма. Так, в беседе с послом сэром Э. Бьюкененом 12 сентября 1865 года А.М. Горчаков поспешил сослаться на пример Великобритании, указав, что императорское правительство намеревается учредить генерал-губернаторство в Азии по примеру англичан, создавших на территории Индостана вице-королевство вслед за подавлением восстания сипаев