Великие географические открытия ускорили начало индустриальной модернизации. Вслед за быстрым экономическим подъемом Старого Света, баланс сил между Западом и Востоком постепенно изменился в пользу первого. Сложившиеся национальные государства приступили к захватам территорий в Америке, Азии и Африке, причем в двух последних случаях европейцы вновь столкнулись с представителями мусульманской цивилизации — арабами и покоренными ими народами. По подсчетам С. Хантингтона, между 1757 и 1919 г. произошло 92 захвата европейскими державами территорий с мусульманским населением, а каждый второй вооруженный конфликт в период с 1820 по 1929 г. протекал при участии христианских и исламских государств[94].
Вопрос о мотивах продвижения Британии и России в глубь Евразийского континента прямо связан с продолжающейся дискуссией относительно генезиса колониальной экспансии Запада. Факты свидетельствуют, что в основе этого процесса лежали геостратегические устремления двух самых крупных держав XIX в. к естественным границам. Эти устремления традиционно связывались современниками с престижем государства, который зависел не только от пышности двора или благосостояния подданных, но и от протяженности владений, находившихся под контролем монарха. И в этом смысле Британская и Российская империи не являлись исключениями, поскольку сменявшие друг друга либеральные и консервативные Кабинеты Соединенного Королевства делали все от себя зависящее, чтобы компенсировать потерю Соединенных Штатов за счет приобретения владений в Азии и Африке, а российские самодержцы, начиная с Петра I, совершившего поход к берегам Каспия еще в первой четверти XVIII в., провозгласили достижение восточных и южных морей одним из приоритетов внешней политики[95].
Комментируя неуклонное движение России через обширные степи, песчаные пустыни и высокие горные хребты к наиболее значимым морским коммуникациям, влиятельная американская газета Нью-Йорк Таймс писала 29 января 1879 г.: «Поскольку великими магистральными путями западной коммерции являются Средиземное море, Атлантический и Индийский океаны, и в силу того, что она (Россия. — Е.С.) обладает крайне неподходящими средствами, чтобы достичь их, крупнейшей проблемой российской государственности продолжает оставаться, как это и было в течение последних двухсот лет, вопрос о том, каким образом обеспечить южную морскую границу»[96].
Интересы России в понимании ее властной элиты определялись необходимостью контроля над ключевыми опорными пунктами морского побережья, такими как Мурманск и Архангельск в северных водах, Константинополь в Черноморских проливах, Либава и Рига на Балтике, Владивосток и Порт-Артур на Тихом океане[97]. Таким образом, геостратегический потенциал континентальной империи усиливался за счет обретения ею морской мощи, гарантировавшей в то же время более надежную защиту границ. Характерно, что Альфред Мэхен, один из основоположников концепции «силы на морях», сравнивал продвижение России к берегам Персидского залива с аналогичными действиями Англии в Египте: «Россия находится в неблагоприятной позиции для аккумулирования национального богатства, иначе говоря, она испытывает нехватку средств для повышения благосостояния своего населения, принимая во внимание его первоочередную значимость. Для такого положения естественно и адекватно высказывать неудовлетворение, которое в свою очередь легко принимает форму агрессии — понятия, часто используемого теми из нас, кому не нравится любое поступательное движение нации»[98].
Хороню известно, что устремления России в Центральной и Восточной Азии требовали значительных бюджетных ассигнований, в частности, на обустройство военных поселений и пограничных опорных пунктов, которые составляли защитные линии, а также на осуществление мер по колонизации обширных территорий с редким населением. Именно в этой связи для правительства важно было определить естественные границы, которые нередко отделяли друг от друга области компактного проживания автохтонных этнических общностей, различавшихся языком, религиозными верованиями и культурными традициями. Требовалось наладить контакты с земледельческим населением, умиротворить воинственные кочевые племена, а также обеспечить безопасность караванных дорог, пересекавших весь Евразийский континент[99].
Со своей стороны, Британия была озабочена строительством «второй империи», после того как она потеряла свои американские колонии, кроме Канады. В противоположность доктрине меркантилизма, определявшей политику Англии в период Стюартов и первых Ганноверов, «вторая империя» создавалась на принципах рыночной экономики, которые нашли отражение в классических трудах А. Смита, Д. Риккардо и Дж. С. Милля. Если в XVII–XVIII вв. «первая империя» привлекала главным образом плантаторов и перекупщиков сырья, которые курсировали между Лондоном и Нью-Йорком, чтобы обогатиться за счет эксплуатации колоний Нового Света, предприниматели «второй волны» стремились вкладывать средства в формирование азиатских рынков для продукции британских фабрик, обеспечивая их одновременно новыми источниками сырья[100].
Тем не менее к середине XIX столетия выходцы из аристократических фамилий по-прежнему занимали ключевые позиции в Российской и Британской империях, принимая внешнеполитические решения нередко в ущерб экономическим интересам промышленников и социальным нуждам наемных работников. Как справедливо писал историк, «британская элита, которая рекрутировалась из аристократии на протяжении длительного периода времени и которая преимущественно получала классическое образование в Оксфорде или Кембридже (an Oxbridge education), как правило, пренебрежительно относилась к бизнесу»[101]. Однако к концу Нового времени холодный прагматизм и трезвый расчет государственных деятелей, торговцев и предпринимателей — проводников политической и экономической экспансии Британии в странах Азии и Африки — стали постепенно брать верх над горячим стремлением молодых аристократов отправиться навстречу опасностям в экзотические регионы планеты. Следует отметить, что одной их типичных особенностей как русской, так и британской колониальных администраций на протяжении XIX в. выступала сравнительно широкая автономия на местах военных и гражданских чиновников, назначенных туда правительствами метрополий. Нелишенные карьерных амбиций, они сочетали в себе стремление к пунктуальному выполнению служебных обязанностей «на задворках империй» с непоколебимой верой в то, что их призвание — борьба за интересы империи на Востоке. Энергичная деятельность таких лиц находила отражение не только в репортажах журналистов, но красочно описывалась в многочисленных романах и воспевалась авторами поэтических произведений[102].
Однако, несмотря на внешнюю схожесть цивилизаторских миссий Российской и Британской империй, между ними существовали серьезные отличия. Если первая к середине XIX в. оставалась континентальной, доиндустриальной страной, правительство которой, как справедливо отмечает английский историк Альфред Рибер, боролось с «оттоком населения, либо уклонявшегося от выполнения государственных обязанностей, либо стремившегося к дополнительным экономическим возможностям и повышению благосостояния»[103], вторая превратилась в крупнейшую морскую державу, «мастерскую мира», которая восстановила свое могущество после временного ослабления, вызванного американской революцией и Наполеоновскими войнами, и испытала промышленный переворот 1780–1840-х гг.[104] Неслучайно любой беспристрастный наблюдатель мог бы описать «вторую империю» как «протестантскую, коммерческую и морскую», чьи владения связаны между собой фри-тредом и чей девиз звучал как три 'С': «Commerce, Christianity and Civilization» («Торговля, Христианство и Цивилизация»)[105].
Далее, в противоположность царской России, британская политическая элита к середине XIX в. остро ощущала необходимость согласования либеральных принципов представительной парламентарной демократии, существовавшей в самой метрополии, с преимущественно авторитарным стилем управления Лондоном колониальной периферией, за исключением будущих «белых» доминионов, где возникли парламенты, правительства и суды по образцу Соединенного Королевства.
Наконец, по контрасту с Россией, Британия предпочитала утверждать свое господство над зависимыми территориями с помощью закулисных сделок, компромиссных подходов и денежных субсидий местным правителям, хотя Сент-Джеймский Кабинет не гнушался использовать и военную силу в случаях отказа местных правителей поддерживать «гармонию» двухсторонних отношений. Учитывая очевидное лидерство в обеспечении морских перевозок и торговли, подавляющее большинство британцев рассматривало сначала коммерческие, а затем и предпринимательские доходы как более значимые для роста благосостояния империи, чем сомнительные выгоды, получаемые в результате осуществления жесткого военно-политического контроля над ситуацией в заморских территориях.
Вот почему помимо геополитических мотивов Большой Игры ее начало было обусловлено комплексом экономических причин. Несмотря на общую для двух империй потребность в расширении сырьевой базы для индустриального развития, многие эксперты обращали внимание на различный характер британской и российской коммерции. По данным статистики, Англия получала значительный доход от торговли с Азией, в особенности с Китаем и Индией. Благодаря положительному торговому балансу, ей удавалось покрывать дефицит, возникавший в результате экспортно-импортных операций с компаниями США и Европы, включая Россию, которая занимала второе место после Франции по объему оборота с Британией на протяжении 1860-х — 1880-х гг. Как подчеркивают некоторые специалисты, профицит в торговле с Индией повлиял на заинтересованность Британской империи сохранить низкие взаимные тарифы в коммерческих операциях с Соединенными Штатами и государствами Европы. Неудивительно, поэтому, что имперская экспансия казалась сторонникам наступательной внешней политики (