Стоявшая в дверях Лена бросилась в приемную и через несколько мгновений вернулась со стаканом воды и пачкой салфеток. Сокольский молча взял салфетки и, не стесняясь, высморкался.
— Вы меня извините, Максим, но здесь я вам не помощник. Поищите другого.
— Хорошо, значит, поищем, — неожиданно для себя самого огрызнулся Максим. — Вы, Юрий Борисович, придите в себя. А потом мы продолжим наше общение в более конструктивной, так сказать, форме. А если не захотите, то не продолжим, это касается, кстати, и всех остальных. Сидеть здесь уговаривать я никого не буду. Через полчаса жду вас всех по новой. И будем общаться только по делу. Кстати, дорогой мой Юрий Борисович, я, конечно, помоложе вас буду, но знаю, что время идет и люди меняются. Если начать ковыряться в истории, кто там и чем раньше занимался, так такого наковырять можно, что лагеря охранять некому будет — все внутри окажутся. И вы все это знаете. Всё! Вечер воспоминаний объявляю закрытым. Время пошло.
Сокольский с трудом поднялся из кресла. Подскочивший Поспелов помог ему встать. Главред глубоко вздохнул и негромко произнес:
— Жаль, что все так сложилось… и тогда, и сейчас… Жаль. Но ничего не изменить в прошлом, а свое будущее вы можете уродовать без меня. Прощайте, Максим, и всего вам доброго.
Максим молча проводил взглядом сутулую спину выходящего из кабинета Сокольского.
— Может, еще кто желает примкнуть к беженцам? — громко крикнул Подгорный.
Поспелов молча взглянул на часы, словно отмечая начало получасового перерыва, и, не сказав ни слова, последовал за остальными.
— Потому что нельзя, трам-пампам, потому что нельзя, трам-пампам, потому что нельзя быть на свете уродом таким, — пропел Макс и, подойдя к распахнутой двери кабинета, с силой захлопнул ее. Гулкий грохот разнесся по всему офису.
Вернувшись домой, Подгорный долго бесцельно слонялся по расчищенным дорожкам огромного, с полгектара, участка. Чувство душевного опустошения, охватившее его сразу после разговора в редакции, упорно не уходило. В голове словно кипел котел с черной тугой вязкой жидкостью, которая поднималась пузырями мыслей, а те лопались, обдавая Максима невидимыми черными брызгами грязи. И грязь эту было никак не смыть, так как она была внутри.
Оказывается, изменять самому себе — это больно. Наверное, так же больно, когда тебе изменяет любимый человек. А что бы почувствовала Марина, если бы узнала обо всех его похождениях? К чувству досады и разочарования после конфликта с сотрудниками теперь прибавилось и неожиданное чувство вины перед женой. Максим никогда не был сторонником самокопания. «Наш паровоз вперед летит!» — любил приговаривать он, предпочитая оставлять за бортом весь тяжелый груз своих обид и разочарований и еще больший груз обид и разочарований тех, кто не успел увернуться от его паровоза. Однако сейчас в голове Максима словно прорвало невидимую плотину, и сквозь образовавшуюся промоину на него ринулся тяжелый поток сомнений и переживаний.
Подгорный понимал, что сегодня он попросту сломал об колено весь сложившийся коллектив своей редакции. Вряд ли эти люди уволятся, в городе не так просто найти вакансию, связанную с журналистикой, а в столицу мало кто решится поехать. Но прежней редакции уже не будет, это было очевидно. Не будет ни взаимного понимания, ни взаимного доверия. Все это он разрушил в один день. Его паровоз промчался вперед, вот только Максим сам очень сомневался в правильности выбранного им пути. От досады он пнул изо всех сил валявшуюся на дорожке сосновую шишку, но легче от этого не стало ни на секунду.
«Мы сами себя в говно макаем и хотим, чтоб все радовались, — угрюмо подумал Максим, — а я впереди всех бегу с мегафоном и дорогу показываю… ну не идиот ли?!»
На высокую сосну рядом с ним сели две сороки, и их крики наполнили собой всю округу. Птицы возбужденно перепрыгивали с ветки на ветку, то сближаясь, то вновь несколько отдаляясь друг от друга, а их болтовня становилась все громче.
— Я реально глупее сороки, — Макс смотрел на прыгающих птиц, и ему стало немного легче, — те просто живут и радуются. И никого в дерьмо не макают… Сороки, а вы ложки тырите? — вдруг крикнул Макс, но птицы не обратили на него никакого внимания. Он был слишком далеко внизу, а они были слишком поглощены собою, чтобы отвлекаться на какого-то человечишку. — Вот ведь наверняка тырят, — с усмешкой пробормотал Максим. Он, конечно, никогда в жизни не видел сороки, летящей с ложкой в клюве, но сказка, услышанная в раннем детстве, неожиданно всплыла в голове.
Подгорный-младший наклонился, поднял с земли еще одну сосновую шишку и, сильно размахнувшись, кинул ее в сторону расшумевшихся птиц. До сорок он, конечно же, не добросил, зато потянул плечо, а шишка, ударившись о ствол дерева, упала вниз, обратно ему под ноги. Среагировав на шум, обе птицы улетели, а Макс остался стоять один посреди двора, потирая разболевшееся плечо.
Постояв немного в задумчивости, он достал из кармана мобильный и позвонил жене. Марина ответила не сразу. Максим уже хотел отключить телефон, когда гудки в трубке сменило молчание, потом послышалось сухое «Да?».
Макс почувствовал, что раздражение с новой силой охватывает его, голова становится тяжелой от обилия комбинаций обидных и резких слов, которые он мог бы сейчас сказать Марине, хотя она была ни в чем не виновата. Что означает вот это неласковое, неприветливое «Да?»? Она не рада его звонку? Учитывая, что они не разговаривали уже три дня после его последнего пьяного загула, это было вполне естественно. Хотя неужели за три дня она не соскучилась? А если вдруг Маринка на самом деле завела себе хахаля? Поубиваю обоих. А что, если она про моих девок знает? Надеюсь, не обо всех. А о ком? Отец явно в курсе. Хотя откуда он может знать? Но он может, он все может. Да что ж так все сложно?!
— Привет, Маринка! — как можно жизнерадостнее произнес Макс.
Глава 3Жертва фигуры
Тукай внимательно слушал президента, иногда делал пометки в блокноте.
— Послушай, Алексей, мы тут говорили с Батором по поводу предстоящей инаугурации…
— Не рано?
Президент недовольно сжал тонкие губы, нахмурился:
— Не рано. В будущее смотреть никогда не рано. — Он протянул руку к фарфоровой чашке с чаем, сделал глоток. — Вся процедура расписана уже давно, там нет ничего необычного. Но, знаешь, Батор предложил провести это все дело не в Кремле взаперти, как обычно, а на Красной площади. А что, лето, тучи разгоним, будет, так сказать, праздник всенародного единения вокруг нового лидера. Как тебе?
— Как мне новый лидер? — усмехнулся Тукай. — Или эта идея? Лично мне ни первое, ни второе не нравятся, но, Сергеич, хочешь на Красной площади, значит, так и сделаем. А что, Кремлевский полк красиво пройдет, барабанщики.
— Вот! Хорошо, что ты меня понимаешь, как обычно! — оживился президент. — Так вот самое интересное, Батор предложил такую штуку — он по площади проедет на коне, — президент поднял руку — не перебивай, — как Рокоссовский в сорок пятом. Красиво будет! С шашкой, в бурке.
— С зеленым флагом, — буркнул Тукай.
Президент поставил чашку на стол. Пристально посмотрел на своего давнего соратника, холодно улыбнулся.
— Ну почему с зеленым, с нашим родным флагом и поедет. Хотя флаг, я думаю, уже лишнее. Ты брови-то не хмурь, тебе с ним еще работать и работать. Алексей, человека еще многому научить надо…
— Галстук надевать? Чему я его на старости лет научить могу? — вспыхнул Тукай.
— А хоть бы и галстук! Надо будет, и галстук сам ему завяжешь, и шнурки на ботинках. — Президент окончательно рассердился. — Не вышло у нас с тобой разговора по душам, Алексей. Разочаровывать ты меня стал последнее время. Ладно, иди, времени и впрямь еще много впереди, глядишь, к августу и ты поумнеть успеешь.
Тукай поднялся, застегнул пиджак, поправил галстук.
— Сергеич, ты меня знаешь.
— Вот именно, что я вас всех знаю, иди! — Президент вновь потянулся к чаю, не глядя на выходящего из кабинета министра.
Выйдя на крыльцо загородной резиденции президента, Тукай остановился на ступеньках, поднял голову навстречу мартовскому солнцу, глубоко вздохнул. Сверху раздалось негромкое цоканье — по огромной сосне, росшей прямо у входа в резиденцию, пробежала белка. Тукай улыбнулся — хорошо-то как, тепло, сейчас бы с внуками да на охоту, — и шагнул к распахнутой двери лимузина. Когда он садился в машину, на лице его не оставалось и тени той мелькнувшей улыбки — это вновь был тот, всегда невозмутимый, Тукай, которого так боялись подчиненные и так ценил президент. Вот только ценил ли его президент уже в прошлом или продолжал делать это в настоящем, Тукай уже уверен не был.
Сев в машину, он приказал ехать в «Первую нефтерудную компанию». Выехав на шоссе, водитель включил мигалку, и через полчаса лимузин уже въезжал в служебные ворота «Нефтерудной» — нефтяной компании с государственным участием, которая добывала почти половину нефти в стране. Еще спустя десять минут Тукай уже пил кофе в кабинете Рудина. Сняв пиджак и ослабив узел галстука, он с удовольствием сделал глоток отличного свежесваренного кофе и причмокнул губами. Рудин, хорошо зная своего старого товарища, нажал кнопку селектора, и буквально через минуту помощница внесла поднос с двумя бокалами коньяка. Рудин сделал небольшой глоток и с интересом молча смотрел на своего гостя. Вопросы задавать не было смысла, он знал, что Тукай и так ему расскажет все подробности встречи с президентом, иначе и смысла не было ему приезжать.
Через несколько минут, когда министр закончил свой рассказ, Рудин все так же стоял, опершись на письменный стол, и внимательно смотрел на своего приятеля, не произнося ни слова. Потом глубоко вздохнул и, наклонившись к селектору, приказал принести еще коньяку. Когда дверь за помощницей закрылась, он сел в кресло напротив Тукая и, глядя ему в глаза, произнес.