о, а то вдруг русские по какой-то причине захотят посетить Бухару.
Поужинали, поспали и выдвинулись дальше. От Хал-ата до Адам-крылгана насчитывалось семнадцать верст.
В дороге мы с Мак-Гаханом немного разговорились. Я не стал вербовать его на сторону русской разведки. По лицу видно, он человек честный и на подобное вряд ли согласится. Свою способность применять мне не хотелось, и я решил ничего не делать — тем более, американцем интересуется Кауфман. Мне нет особого смысла влезать в это дело с риском навлечь на себя неудовольствие.
В Адам-крылгане эскадрон догнал основное войско. Я сдал американца с рук на руки генералу Головачеву, проследил, чтобы его хорошо приняли, и он ни в чем не нуждался. Присоединившийся к главным силам полковник Шауфус некоторое время расспрашивал меня о том, что происходит в тылу, а так же попросил дать оценку спасенному американцу. Кто таков, как себя показал, о чем спрашивал, чем интересовался… В общем, обычная рутина разведки.
Проснулся эскадрон по сигналу общей побудки. Быстро позавтракали и приготовились выступать. Я удивился, когда меня нашел Мак-Гахан.
— Уверен, мы с вами еще встретимся, Михаил Сергеевич, — несмотря на некоторую мою холодность, американец проникся ко мне искренней симпатией. — А пока, в знак признательности за мое спасение, примите от меня эту английскую винтовку. Она весьма надежна, смею вас заверить. И я уверен, послужит вам с пользой.
— Спасибо, — подумав, винтовку я все же принял. Видно же, американец дарит её от чистого сердца. Такой дар нельзя не принять, обидится.
— Вам спасибо! Я был бы рад еще немного повоевать с вашими гусарами, честное слово! Хотя, какой из меня воин, — он махнул рукой, смутился и заразительно рассмеялся.
— Может, и повоюем, — я не удержался и вернул ему улыбку. Вот ведь, хоть и шпион, а обаятельный и приятный человек. На прощание я пожал Януарию руку.
И вновь нас ждала дорога, пески и жара. Очередной переход дался куда сложнее, тем более, он был почти вчетверо длиннее — до Ахты-кудука оказалось шестьдесят верст. Похоже, данный отрезок станет предпоследним, и самым тяжелым участком.
Путь не запомнился ничем, кроме усталости и жары. Пало семнадцать коней, часть гусар едва держались в седлах. Мы двигались по дороге, обгоняя верблюдов, лошадей и пехоту. Изредка встречали кого-то из товарищей, обменивались фразой другой и двигались дальше. У нас даже сил не осталось поддерживать свою репутацию лихих гусар, которым море по колено. Мы просто хотели добраться до места.
Лагерь на Ахты-кудук жил обычной походной жизнью. Горели костры, готовилась еда. Солдаты натянули палатки и брезент, пытаясь создать хоть какую-то тень, где можно укрыться. Абсолютно все — русские, местные джигиты, кони, верблюды и ишаки выглядели как вареные. Около сотни верблюдов как раз готовились выступить в сторону Адам-крылгана, неся на горбах запасы живительной влаги. Если уж конным гусарам этот путь дался тяжело, то что говорить о пеших? Вода им явно не помешает.
В лагере было спокойно, но основная проблема заключалась в том, что воды оказалось меньше, чем рассчитывали. И потому ее приходилось экономить, отмеряя утренние и вечерние порции чуть ли не по граммам. Воду берегли и раздавали по списку — полведра в день на человека и два — на лошадь.
— Мишель! Вернулся, чертяка ты мой дорогой! — первым меня встретил Некрасов. Мы обнялись, обмениваясь впечатлениями. Я быстро рассказал о своих приключениях, а он поведал, что ничего примечательного с ними не случилось.
— Вот только минувшей ночью вышло небольшое дело. Так, баловство одно, а не схватка. С нашей стороны погибло трое, все из пехоты, а мы подстрелили дюжину туркменов.
— Ладно, потом расскажешь, — решил я, перебивая друга. Голова гудела, хотелось просто напиться и уснуть, а мне еще предстояло отчитываться перед Ухтомским и Бардовским. О, Боже, как же мне надоела Средняя Азия! Как я устал от пыли, жары, пота и солнца. Как же хочется обратно, домой!
Ухтомцев выслушал мой доклад и отправил к Бардовскому. Тот так же не особо заинтересовался судьбой незнакомого американца, его интересовали лишь указания Кауфмана. Наконец, мне дали отдохнуть и я повалился в какое-то полузабытье — сном его назвать язык не поворачивался.
Ночью вновь состоялась перестрелка, но какая-то вялая, такая, что Бардовский даже тревоги не стал поднимать.
Ранним утром Александрийские гусары выдвинулись дальше, за нами шла пехота, артиллерия и ракетная команда, казаки прикрывали тыл. Начался последний переход до холмов Уч-учака. Название так и переводилось — три холма. До них было тридцать четыре версты, а с их вершин можно разглядеть узенькую полоску Амударьи.
Местность начала меняться, дорогу пересекали холмистые песчаные кряжи. Отряду приходилось то спускаться с одной гряды, то подниматься на другую.
Понятное дело, для кавалерии они особым препятствием не стали, а вот пехоте, и особенно артиллерии, приходилось тяжело. Только благодаря неимоверным усилиям простых людей пушки двигались с бархана на бархан, иной раз зарываясь в песок по ось. Люди и животные буквально валились с ног.
Офицеры делились с нижними чинами холодным чаем, вином или ромом. Ухтомский вновь отправил нас назад, и мы раздали встречной пехоте всю свою воду, запасы съестного и все вино. Никто не возражал против подобного расточительства. Здесь страдали наши товарищи, братья, а у нас душа кровью обливалась, глядя на их мучения. Правду говорят, что русский солдат — самый стойкий. Он все вынесет, особенно если подбодрить его ласковым словом.
Седьмого мая Александрийские гусары первыми добрались до Уч-учака. Три холма казались выгоревшими и безжизненными прыщами на теле пустыни. По пути мы неоднократно видели туркменов, несколько раз брались за карабины, но до серьёзной схватки дело так и не дошло. Неприятель просто сопровождал нас, держался вдали и действовал на нервы.
Ночь выдалась беспокойной. Вокруг кружили хивинцы, осмелевшие в четыре утра и решившие напасть на лагерь. Большая часть их спешилась и постаралась незаметно подползти с западной и южной стороны, вырезав часовых.
Дозорные не оплошали и подняли тревогу. Генерал Бардовский скрытно направил отряд в двести человек по барханам, надеясь взять неприятеля в кольцо. Командовал ими подполковник Омельянович. Солдаты успели отойти шагов на восемьсот от лагеря, прежде чем их заметили. Началась беспорядочная стрельба. Услышав ее, Бардовский усилил выдвинувшихся двумя ротами, а затем дал сигнал гусарам Смерти.
К тому времени немного рассвело. По крайней мере, мы видели куда скакать и кого рубить. Мы откинули неприятеля, порубив два или три десятка человек на самых плохих лошадях и не сумевших от нас оторваться. Остальные отошли. Значит, рано или поздно, но мы с ними встретимся.
Первый эскадрон под командованием Костенко показал себя замечательно и захватил двух языков. Их взяла в плен моя старая разведывательная команда во главе с вахмистром Нероном Козловым по прозвищу Цезарь.
Испуганных, познакомившихся с тяжелым кулаком Цезаря, хивинцев доставили к Бардовскому. Со слов пленников выяснилось, что командует врагами Саздык-султан, и в его отряде насчитывается полторы тысячи сарбазов[31], пятьсот туркменов, человек триста кара-калпаков, а также шесть больших орудий и несколько малых.
О Саздык-султане русская разведка знала. Да и те пленники, которых мы допрашивали на месте спасения Мак-Гахана, так же говорили о нем. В нашем войске его называли просто — Садык.
Садык приходился последним сыном Казахского султана. Вначале он сражался против русских за Коканд, потом за Бухару, а сейчас перешел на службу Хивинскому хану. Перешел, несмотря на то, что в его жилах текла кровь самого Чингисхана. Вот такая прихотливая судьба. Его прославленный предок заставлял дрожать всю Азию и Европу, а потомок стал обычным наемником, прислуживающим у трона Хивы и командующим небольшим отрядом, получая за это скромные подачки.
Но не Садык меня заинтересовал. Куда важнее оказалось то, что его правой рукой и помощником является некто по имени Джочи-бек.
— Ох, и злой же этот Джочи-бек, — торопливо, надеясь успеть выдать все секреты и тем заслужить пощаду, говорил один из пленников, коверкая узбекскую и русскую речь, добавляя слова из фарси. — Чуть что не так, он саблю вон и голову с плеч! Не любят его, хоть и бояться.
«Эге, — подумал я. — А не тот ли это туркмен, что оставил мне шрам на память и едва не убил? Похоже, именно он и есть. Славно-то как выходит, вот и возможность отдать должок появилась».
Глава 13
«Дело у Уч-учака», как его впоследствии назвали, закончилось быстро и не принесло особой славы.
Утром мы обнаружили, что дорогу на Амударью перекрывает порядка четырех тысяч степняков, конных и пеших. При них находились пушки.
Наш авангард располагал вдвое меньшим количеством людей, к тому же, хивинцы могли хитрить и где-то оставить засаду. Потому Бардовский осторожничал, не атаковал, приказав начать перестрелку. Вполне ожидаемо, наша артиллерия стреляла и точнее, и дальше.
Перед строем туркменов принялись гарцевать четверо богато одетых всадников, размахивая саблями и вызывая на бой. По ним стреляли, но расстояние было слишком велико, на пределе выстрела из карабина Бердана.
— Вот же храбрецы! — с некоторым восхищением заметил Егоров. — Все им нипочем.
— Снегирев! — повысил голос я.
— Здесь, вашблагородие! — сразу же раздался молодецкий голос.
— Пятьдесят рублей даю, если подстрелишь одного из джигитов.
— Разрешите спешиться? — гаркнул гусар.
— Разрешаю.
Эскадрон с интересом принялся наблюдать за действиями Архипа. Снегирь слез на землю, вытащил карабин, зарядил, заставил коня встать неподвижно и, положив оружие на седло, принялся выцеливать хивинца.
Мушка медленно двигалась за одним из них, слева-направо и обратно, а неприятель тем временем совсем страх потерял, гарцуя и что-то крича.