— Семнадцатого мая, поздно вечером, когда я легла спать, послышался стук в наружную дверь.
Я спросила, кто там? Неожиданно услышала:
— Мама, открой, это я — Сергей.
Ноги у меня подкосились, сердце упало, и я не помню, как открыла дверь. Бросилась ему на шею, расплакалась. Он стал успокаивать меня. Вошли в дом. Я зажгла лампу. Он спросил:
— А окна завешены?
— Да, Сережа, — ответила я, — мы закрываем ставнями.
Я схватилась за самовар, стала собирать на стол, засуетилась, не зная, что и делать, потом достала бумагу, в которой сообщалось, что он пропал без вести. Подошла к нему.
— Вот, Сережа, что мы получили, думали, что тебя уже нет в живых, я все извелась после этого известия, но в душе верила, что ты вернешься. Слава богу, что так и вышло.
Да, ты что стоишь-то, раздевайся, садись, сейчас самовар вскипит, позовем соседей, устроим встречу, хоть угощать-то особенно и не чем. Но картошка-то есть, хлебушка тоже. У соседей корова, молочка и маслица дадут.
— Не надо мама никого беспокоить, ночь ведь, люди спят.
— Ладно, тогда утром.
— И утром не надо, вообще не надо никому ничего обо мне говорить.
— Как же так, Сереженька, радость-то ведь какая.
— Я зашел повидать только одну тебя, у меня очень ограниченный срок и важное дело, завтра, в крайнем случае, послезавтра, я должен вернуться в часть.
— Ну, хоть самых-то близких позовем, а то будут обижаться на меня. Да тут и твоя симпатия сейчас в деревне, Оленька. Она приехала помочь матери посадить картошку. Вчера забегала ко мне, спрашивала, нет ли вестей от тебя. Вот обрадуется-то!
— Мамочка, я еще раз очень прошу тебя никому и ничего не говорить обо мне. Если ты этого не сделаешь, я сейчас же уйду.
Мне стало не по себе, показалось, что с ним что-то случилось. Ведь он такой был раньше внимательный, ласковый, обходительный со всеми, а тут не захотел никого видеть. Я стала умолять его, чтобы он не таился, а рассказал, что его беспокоит.
— Ну, ладно, мама, скажу только тебе, но будь мужественной, крепись.
Костина тяжело вздохнула, вытерла набежавшие на глаза слезинки кончиком платка и продолжала:
— И вот он рассказал, что его послали к нам немцы шпионить. В груди у меня похолодело, тело все как будто сковало, в голове зашумело, и я упала, очнулась, когда он прикладывал мне на лицо примочки, растирал руки и ноги, дал воды.
— Ну, успокойся, успокойся, что ты так разволновалась, не выслушав меня до конца. Я согласился на эту работу только потому, чтобы уйти от фрицев, выбраться на родную землю, а работать на них не собирался и не намерен.
— Вот правильно, Сереженька. Разве можно на этих извергов работать?! Но что делать-то?
— Как, что? Сам пойду в НКВД, все расскажу, как есть. Что будет, то и будет.
— И я с тобой пойду.
— Нет, тебе не зачем впутываться в это дело, я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за меня.
— А ты не передумаешь?
— Что ты, мама, как можно.
— На вот, поклянись, перед отцом, — сказала я, снимая со стенки фотографию мужа, — он ведь тоже пострадал от этих проклятых немцев.
Сережа поцеловал фотографию отца и поклялся.
Это меня немного успокоило.
Пробыл он дома две ночи и один день — восемнадцатого мая. Никуда не выходил. Дверь я запирала на замок. Девятнадцатого мая, перед рассветом он взял свой рюкзак, простился со мной и пошел в Егорьевск с намерением по пути зайти за радиостанцией, спрятанной в лесу.
А перед самым уходом сказал:
— Прости, мамочка, что я не привез тебе ничего, кроме огорчения. Правда, есть тут в рюкзаке тридцать тысяч, но… они от них.
— Что ты, что ты, Сережа, это — поганые деньги. Не смей трогать их, все до единой копейки отдай там, в НКВД.
— Спасибо, мамочка, ты обрадовала меня, я так и думал.
Он спустился в овраг, помахал мне рукой и, прижимаясь к кустам, чтобы его не заметили, скрылся из вида. А я стояла у калитки, смотрела ему в след и горько плакала. Вот и все.
Когда стенограмма была подписана, я поблагодарил Костину, договорился с ней о необходимости сохранять в строгой тайне дело сына и пожелал ей благополучного возвращения домой.
Перед уходом она спросила, нельзя ли повидаться с сыном. Я объяснил, что сейчас это нежелательно, так как расстроит его, выведет из равновесия, но что позже это будет вполне возможно, сообщил, что чувствует он себя хорошо, у него все в порядке. Просил ее не волноваться.
— Тогда, хоть вот гостинец передать можно, тут маслица немного, яички и сдобные лепешечки. Помогли справить соседи, я сказала, что еду в больницу к тете.
— Это, пожалуйста, оставьте здесь, я вручу ему.
Проводив Костину и Смирнова до лестницы, я направился к Салынову. Предстояло вплотную заняться операцией по захвату Лобова.
Рассмотрев разработанные накануне варианты планов захвата Лобозва с учетом показаний матери Костина, я убедил Салынова в целесообразности проведения операции с его непосредственным участием. С этим мнением мы и пришли к Барникову. Он внимательно выслушал нас, ознакомился со стенограммой допроса Костиной и сказал, что в принципе одобряет эту идею, но не уверен в поддержке ее со стороны начальника управления, который информирован о деле Костина только в общих чертах.
— На всякий случай — заключил Барников — готовьте начисто оба варианта. Вечером доложим комиссару.
Да, вот еще что, — спохватился он, когда мы собрались уходить, а позиция-то самого Костина известна? Как он то отнесется к предложению участвовать в операции? Не откажется, не струсит? Обязательно поговорите с ним.
Замечание было резонным, я сразу же вызвал Костина. Пока его вели, позвонил Смирнову и попросил срочно подыскать адрес отдельного дома или дачи в районе Малаховки или Томилино, предупредив, что нужны надежные хозяева, удобные места для организации наблюдения и засады, отсутствие любопытных соседей.
Костин немного осунулся, был задумчив и грустен. Чувствовалось, что он провел бессонную ночь после нашего вчерашнего разговора. Стараясь вывести его из этого состояния, я сказал:
— А у Вас, Сергей Николаевич, сегодня праздник — привет от матери и вот гостинец.
— Она была у Вас, оживился Костин.
— Да.
— Сама пришла или ее вызвали?
— Вызывали для беседы, чтобы проверить Ваши показания.
— Проверять нечего, я рассказал правду. А ей ничего не будет?
— Что же ей может быть? Она ведь не училась в разведывательной школе, шутливо заметил я. Поехала домой. Просила свидания с Вами, но мы пока воздержались, не хотели Вас расстраивать. Тем более, что у нас еще много важных дел. Вот, когда закончим, тогда все можно. Думаю, что — это разумно.
— Согласен.
— Тогда давайте работать. Вы показали, что завтра должны встретиться с Лобовым. Так?
— Правильно.
— Что будем делать?
— Как что? Надо захватить его, не отпускать же, он ярый враг, сам не придет.
— Хорошо, положим, что захватили. А о своих дружках-то он расскажет?
— Может не рассказать.
— Как же тогда? Вероятно, надо что-то придумать. Я встал, несколько раз прошелся по кабинету, а затем, обращаясь к Костину, сказал:
— А если сделать так: на встречу с Лобовым, как и обусловлено, выйдете лично Вы, расскажите ему, что у Вас все нормально, устроились в Подмосковье надежно, адрес дадим, рация в полном порядке, ждете указаний о работе. В свою очередь, не задавая настораживающих вопросов, запомните, что расскажет он. В конце свидания обусловите новую встречу. Идея понятна?
— Ясно.
— Конечно, предварительно надо хорошо подготовиться. Все это мы берем на себя. Ваша задача — провести встречу так, чтобы не вызвать у него недоверия. Все должно быть естественно, так, как это произошло бы при Вашей работе на разведку. Что касается захвата Лобова, то, когда это сделать посмотрим по обстоятельствам: куда он пойдет, с кем будет встречаться, что будет предпринимать… После небольшой паузы я спросил:
— Теперь слово за Вами, возьметесь за выполнение этой задачи?
— Согласен, я считаю, что это мой прямой долг, — не колеблясь, ответил Костин.
— А не подведете, не растеряетесь?
— Думаю, что нет. Лобов, конечно, дотошный тип, осторожный, осмотрительный, лишнего не скажет, наблюдательный, глаз у него, как говорится, наметан, но в интеллектуальном отношении он все-таки слабоват, особой проницательностью не обладает, и заметить что-либо настораживающее в моем поведении ему будет трудно. Тем более, что по сути своей психологии, его личной приверженности к немцам, он считает, что все, кто согласился работать на разведку, являются такими же врагами советской власти как и он. Другого он не допускает.
— То есть, Вы хотите сказать, что он отнесется к Вам с абсолютным доверием?
— Полагаю, что так.
— Это хорошо, но меры предосторожности все же необходимы, и их надлежит продумать заранее. Постарайтесь мысленно все обмозговать, представить, что Вы действительно встретились. Это поможет четко определить как вести себя, что говорить, на что обращать внимание и прочее. Появится уверенность. Понятно?
— Ясно.
— Значит, в принципе договорились?
— Да.
— Очень хорошо, спасибо. Правда, это пока предварительно, решать будет руководство. Но готовиться надо. И еще просьба. Я дам Вам с собою бумаги и карандаш. Напишите подробно о полученном Вами задании, режиме работы на рации, условиях связи, порядке пользования шифром. Постарайтесь это сделать сегодня к вечеру.
— Хорошо.
Предупредив начальника тюрьмы о том, что Костину разрешено взять с собой в камеру посылку, чистую бумагу и карандаш, а также попросив его дать указание не чинить ему препятствий для работы, я отправил Костина на отдых. Настроение его заметно улучшилось. Ушел он с чувством явного душевного подъема.
Позвонил Салынов:
— Ну, ты как? Сможешь сейчас поехать? Надо обязательно посмотреть все на месте. Буду ждать у подъезда.
Салынов был не один.