Легко понять, уважаемый читатель, состояние Викторова, только что вырвавшегося из ада фашистской неволи, чтобы настроить себя на добровольное возвращение туда обратно. Лишь сознание вины перед Родиной, искреннее желание смыть с себя тяжесть позора от бередившего душу слова «шпион», заставили его взяться за выполнение этой трудной задачи.
И надо отметить, что двадцатидвухлетний кадровый офицер Красной Армии в звании лейтенанта, покинувший стены военного училища только за несколько дней до начала войны, Викторов полностью оправдал оказанное ему советской контрразведкой доверие. Не вдаваясь в подробности ее дела, укажем лишь, что он был переброшен к немцам на участке действия 16-й армии Западного фронта, был встречен противником как герой, награжден орденом «За храбрость», повышен в звании и допущен к работе по подготовке агентов.
Благополучное возвращение хотя и одного курьера было воспринято вражеской разведкой как весьма положительный факт, свидетельствующий о честности агентов «Дуэли».
«Барон», как выяснилось на следствии, являлся мифической личностью, изобретением Лобова, сумевшего убедить немцев в наличии у него в Москве полезных связей, и рассчитывавшего таким путем получить от них больше денежных средств.
Радиограммы, которые были изъяты при аресте Лобова со ссылкой на добытые «Бароном» сведения оказались чистейшей липой.
— А мне наплевать, что липа, объяснял Лобов Козреву, когда ему было сказано это.
— Вы думаете я стал бы ишачить на фрицев? Как бы не так! Нашли дурака! Да я бы им такое накрутил, что они мне миллионы бы не пожалели.
Убедившись в положительном отношении противника к агентам, спустя некоторое время мы сообщили:
«Для упрочения положения Костина перевожу на гражданские документы. Будет жить по своим данным и устроен в Москве.
Передавая указанную радиограмму, Костину было еще не ведомо о принятом нами решении освободить его из-под стражи, определить на жительство в Москве и устроить на работу в конструкторское бюро завода, где он начал свой трудовой путь.
Возвратившись в Наркомат после проведения сеанса связи, мы как обычно, поднялись на шестой этаж, прошли в мой кабинет.
— Мне давно хотелось, Сергей Николаевич, — начал я, — выяснить один деликатный вопрос.
— Пожалуйста, я слушаю.
— Пелагея Васильевна как-то сказала, что у Вас до ухода на фронт была сильная привязанность к девушке по имени Оля. Правильно это?
Костин, очевидно, не ожидал такого вопроса, смутился, покраснел, но быстро справился с волнением и, улыбаясь, ответил:
— Да, правильно.
— Кто она?
— Моя односельчанка Сергеева Ольга Павловна, 1921 года рождения, была студенткой пединститута, когда я уходил на фронт, а сейчас, со слов матери, работает в Москве учительницей.
— Какие отношение были между вами?
— Мы искренне любили друг друга и мечтали пожениться, но помешала война.
— У Вас сохранилось чувство привязанности к ней, хотели бы Вы встретить ее?
— Да, хотел бы и очень.
— А как, по Вашему мнению, она отнесется к Вам?
— Мать сказала, что Оля ждет меня. Если это верно, то встреча с ней будет праздником для нас обоих.
— Тогда, Сергей Николаевич, сделаем так: напишите ей короткое письмецо, теплое, душевное, с надеждой на скорую встречу. Укажите, что податель письма является Вашим другом и все расскажет. Непременно попросите ответить. Понятно?
— Хорошо.
— Не затягивайте, сделайте это сегодня.
Возвратившись в камеру, Костин прилег на койку, явственно представил образ Ольги, и память услужливо воскресила все то, что связывало его с нею. Вспомнились детские годы, совместные игры в «папу и маму», походы в лес, бесхитростное ухаживание, а затем годы отрочества и незаметное, но все более возрастающее проявление чувства взаимной привязанности, постепенно переросшее в юношеском возрасте в пламенную любовь. Она была взаимной, чистой, бескорыстной и преданной, глубоко спрятанной в тайниках их сердец от постороннего глаза. Лишь незадолго до войны, убедившись в прочности своих чувств друг к другу, они открылись перед родными, объявив о намерении стать мужем и женой. И вдруг неожиданная война, перечеркнувшая все их планы, все их мечты. Припомнив мельчайшие детали расставания с Ольгой перед уходом на фронт, Костин встал, несколько раз прошелся по камере и, сев за стол, написал:
«Дорогая Зорька! Я счастлив от сознания, что, наконец, могу написать тебе. И в то же время страшусь: найдет ли тебя мое письмо, а если найдет, то будет ли принято оно тобой с прежней сердечной теплотой и любовью. Ведь в жизни произошло так много перемен, что с каждым из нас может случиться самое непредвиденное. Я здоров, а подробности расскажет податель этого письма — мой друг. Живу надеждой на скорую встречу, помня постоянно о той прекрасной заре, когда я впервые назвал тебя Зорькой. Обнимаю, как тогда, и целую. С нетерпением жду ответ, каким бы он ни был.
Вечером этого же дня, с письмом Костина я направился на Солянку, где в одном из переулков в неказистом старом здании на втором этаже жила Ольга, снимая комнату в двухкомнатной квартире одинокой старушки. Она оказалась дома, и сама открыла дверь на мой звонок. Спросив: «Вам кого?» и услышав в моем ответе свое имя, растерялась, засуетилась, пригласила в комнату и предложила стул. Видя, что Ольга сгорает от любопытства, я не стал ее томить, достал из палевой сумки письмо и молча передал ей. Свет от горевшей под потолком в плафоне одной лампочки был тусклым. Ольга подошла к столу и зажгла настольную лампу. При вскрытии конверта мне показалось, что руки ее слегка дрожали. Когда же она вынула вложение и прочла/письмо, произошло невероятное. Не стесняясь меня, Ольга поцеловала письмо, радостно воскликнула «Наконец-то!» и порывисто, еле сдерживая себя, начала засыпать вопросами: как он, где он, что с ним, когда приедет и прочее. Лицо ее горело, глаза блестели, и вся она как бы светилась изнутри. Мне стало ясно, что это была большая, настоящая любовь.
Я объяснил Ольге, что Сергей недавно вышел из тыла противника. Сейчас находится в резервном лагере на отдыхе и проходит медицинское переосвидетельствование. Освободиться должен через две — три недели. О себе сообщил, что работаю в этом лагере, и когда представилась командировка поехать в Москву, Сергей упросил меня разыскать ее и передать письмо.
Поблагодарив меня, Ольга спросила:
— Когда Вы обратно?
— Завтра рано утром. Если будете писать, то прошу не откладывать.
— Да, да, засуетилась она, я сейчас, сейчас. Только поставлю чайник. Отлучившись на две — три минуты на кухню, прибежала обратно, и. приткнувшись к столу, стала писать.
Представив мысленно ее рядом с Костиным, я с удовлетворением отметил для себя, что они будут отличной парой. Ольга была среднего роста, стройная, изящная, с привлекательными женственными формами юного тела, рельефно выраженными благодаря плотно облегающему их платьицу из простого ситца. Живое, приятное лицо, с ямочками на щеках, курносый носик, умные карие глаза, аккуратно уложенные каштановые волосы, полные чувственные губы — все это в совокупности делало ее по истине очаровательной.
Закончив писать, она смастерила самодельный конверт, запечатала письмо и вручила его мне, сказав:
— Вот, пожалуйста, передайте ему от меня большой, большой привет и скажите, что я жду, И тут же добавила — давайте пить чай, чайник, наверное, готов.
Я поблагодарил, извинился, что не располагаю временем, и стал одеваться.
Перед уходом, окинув взглядом еще раз ее крошечную, не более семи квадратных метров комнатку с весьма скромной обстановкой, но приятную и старательно прибранную, сказал:
— Да, Сережа просил передавать, чтобы о моем визите к Вам Вы пока никому ничего не говорили. Это может ему повредить.
Она удивленно, с какой-то детской наивностью, посмотрела на меня, очевидно, не понимая, чем это вызвано, но ответила:
— Хорошо, я буду молчать и ждать.
— Прощаясь, я пожал ее небольшую, крепкую, горячую руку и сказав, «до свидания», вышел на улицу.
Возвратившись на работу, я сразу же вызвал Костина, хотя было уже довольно поздно. Он показался мне несколько вялым, озабоченным.
— Вам что, нездоровится? Почему такое минорное настроение? — спросил я.
— Да нет, просто устал. Работал над диссертацией.
— Ну и как, поддается?
— Трудно, пока только теория, идеи, предположения, варианты. Без проверки на производстве вряд ли что-либо выйдет.
— Ничего, самое главное — не падайте духом, не теряйте надежды. Со временем будет и практика. Впрочем, оставим эту тему. Вызвал я Вас совсем по другому поводу. Для того, чтобы Вы станцевали. Что так удивленно смотрите, не верите? Вот, пожалуйста, полюбуйтесь — письмо от Ольги!
Помахав им, я, улыбаясь, заметил:
— Пока не спляшете, не получите. Обычай такой. Тем более, что ждет она Вас, да и девушка стоящая. Одобряю!
Костин смотрел на меня растерянно, не понимая, шучу я или говорю правду, и не решался что-либо сказать.
— Ну ладно, Сергей Николаевич, так и быть. Получайте. Плясать будем на свадьбе. Прочтете у себя. Но не забудьте, что завтра сеанс связи.
Отпустив Костина, я вскоре разобрал диван и лег спать, довольный ролью посредника в соединении двух любящих сердец.
Прошло два дня. Наступила дата, которую Костин не забудет никогда. Это было по существу его второе рождение. Запомнилась она и мне. Накануне пришлось крутиться как белке в колесе: то дно, то другое, то третье. И все по вопросу предстоявшего освобождение Костина из-под стражи. Нужно было подготовить жилье, экипировать, обеспечить средствами и питанием, оформить документы, решить многие другие вопросы, связанные с бытовым устройством и т. д.
Решение об освобождении Костина из-под стражи объявил ему сам комиссар. Присутствовали Тимов, Барников и я.