Кроме того, Бернс в письме другу был вынужден характеризовать себя как «высокооплачиваемого бездельника», чьи советы совсем не требуются начальству, а Макнотон и вообще утратил интерес к текущим делам. Ему в награду за успешное возведение на афганский трон британской марионетки скоро предстояло покинуть Афганистан и занять весьма лакомый пост губернатора Бомбея. Поэтому признаваться в каких-либо огрехах в своей вотчине он никоим образом не хотел. У Бернса же, также томившегося в ожидании вступления на пост, было слишком мало дел и слишком много развлечений, чтобы вовремя заметить тревожные признаки. Для него продолжали вылавливать афганок на улицах, а порой даже и в их жилищах, что крайне враждебно настраивало местное мужское население к британскому представителю.
За два года своего пребывания в Кабуле англичане успели устроиться там, как дома. Экзотика и здоровый климат призвали сюда с жарких и пыльных равнин Индостана жен и даже детей английских и индийских офицеров. Процветали многочисленные развлечения в виде игры в крикет, концертов, стипль-чеза и катания на коньках, в которых участвовали даже некоторые самые высокопоставленные чиновники. Мусульманское духовенство и набожное большинство местного населения возмущалось и негодовало, в особенности недовольное развратом и пьянством. Более того, при этом разгуле предпринимались еще и серьезные карательные экспедиции против племен, отказавшихся подчиниться Шудже-шаху, а на самом деле — Макнотону, которому далеко не всех удавалось купить щедрыми подачками, золотом или, как это официально называлось, «субсидиями».
Но Дост-Мухаммеда уже не было в стране. Понимая, что дальнейшее сопротивление бессмысленно, эмир добровольно сдался Макнотону 3 ноября 1840 года и был отправлен вместе с четырнадцатью сыновьями, кроме Акбара, и остальными членами семьи в Лудхиану, где ему был назначен пенсион в два лака рупий в год (тридцать тысяч фунтов стерлингов). И Макнотон, сгоравший от нетерпения приступить к своим новым обязанностям в Бомбее, сообщил Окленду, что «страна полностью спокойна — от Дана до Вирсавии»[9]. Впоследствии фраза эта приобрела печальную известность. «Здесь все убеждает меня, — заметил он одному из офицеров свиты, — что наступившее в этой стране спокойствие совершенно чудесно».
Однако далеко не все разделяли точку зрения Макнотона, и одним из первых забеспокоился Генри Роулинсон, который, исполняя функции резидента в Кандагаре, недавно почти до самой Бухары сопровождал Артура Конолли. Последний отправился туда с тайной надеждой как-нибудь помочь своему другу Стоддарту. Полковник Чарльз Стоддарт был направлен в Бухару еще летом 1839 года, чтобы успокоить эмира относительно британских намерений в Афганистане. Однако эмир, и без того напуганный слухами о последствиях появления англичан при азиатских дворах, арестовал британского посланца, а узнав о падении Кабула, бесцеремонно бросил его в кишащую крысами и прочими тварями яму.
Вот как описал его узилище бывавший в Бухаре Александр Бернс: «Темница Бухары Канахена (от слова „ка-на“ — собачий клещ), была полна этих клещей, а также там было разведено множество скорпионов, блох и других паразитов, для питания которых при недостатке преступников бросали живых коз или требуху, и все это наполняло воздух смрадом и заразой». Вот в таком месте и томился полковник Стоддарт, когда в Бухару прибыл Артур Конолли. Увы, ему тоже пришлось разделить судьбу своего друга. Возможно, под впечатлением от этой истории сэр Генри Роулинсон был склонен более трезво смотреть на происходящее вокруг. Он записал в августе 1841 года: «Враждебность к нам нарастает с каждым днем, и я предчувствую приближение беспорядков. Муллы настраивают людей против нас по всей стране из конца в конец…»
Другим человеком, указывавшим Макнотону на рост враждебных настроений, стал Элдред Поттинджер, имевший прямые контакты с племенами, проживающими к северу от Кабула. Он сообщал, что местные вожди готовятся к общему восстанию против Шуджи и англичан. Однако Макнотон, скорее всего опасавшийся приказа остаться в Кабуле, отказался внять предупреждениям и убедил себя в паникерстве обоих корреспондентов.
А тем временем у местного населения для враждебности к англичанам и шаху Шудже имелось действительно немало причин. С одной стороны, присутствие большого контингента войск больно ударило по карманам простых афганцев. Из-за возросшего спроса на продовольствие и предметы первой необходимости цены на базаре подскочили, налоги, необходимые для содержания новой администрации Шуджи, не говоря уже о его неумеренно роскошном образе жизни, резко увеличились. Кроме того, несмотря на все прежние обещания, англичане отнюдь не собирались уходить — напротив, складывалось впечатление, что армия останется тут навсегда. Многие англичане желали шаху Шудже долгих лет правления и даже не сомневались в том, что так оно и будет.
В Кабуле распустившиеся солдаты, особенно офицеры, все чаще соблазняли местных женщин и просто приставали к ним на улицах, что вызывало праведный гнев мусульман. В местах постоя воинских частей нередко отмечались случаи сожительства военных с местными женщинами. Особой ненавистью к англичанам пылали обманутые мужья, среди которых были и люди весьма влиятельные, а между тем их многочисленные протесты игнорировались. Историк сэр Джон Кэй писал по этому поводу: «Афганцы всегда ревниво относились к чести своих женщин, и многое из происходящего в Кабуле воспринимали как тяжкий позор, побуждающий к мести… Скоро позор стал невыносимым, и обиженные пришли к выводу, что возмездие можно совершить лишь собственными руками». Никому не хотелось ждать долго, но кто-то должен был зажечь фитиль.
Первые признаки надвигающегося урагана обнаружились вечером 1 ноября 1841 года. В этот день Бернс записал в дневнике «…Я все более буду уставать из-за того, что время обманывает мои надежды». Эта запись оказалась последней в его личных бумагах. Вечером его помощник и друг, хорошо осведомленный кашмирец Мохан Лал, предупредил его, что ближайшей ночью на него будет совершено покушение. Многие афганцы считали ответственным за оккупацию Афганистана именно Бернса, обманувшего Дост-Мухаммеда демонстрацией своих добрых чувств к нему. Враждебность к Бернсу усугубляло и его «неравнодушие» к афганкам. Как пишет в своих воспоминаниях русский доктор Иван Лаврович Яворский, с «последствиями донжуанства первых англичан, во главе которых стал известный Бернс» ему приходилось сталкиваться в Кабуле и спустя почти сорок лет, в 1878–1879 годах.
Бернс с несколькими офицерами жил в самом центре Кабула, рядом с Чорсу — одной из главных улиц столицы в большом двухэтажном доме с внутренним двором, окруженным стеной. Мохан Лал считал это жилище слишком уязвимым и предлагал срочно перебраться в безопасное место, в северную часть города, где размещались английские и индийские солдаты. Однако Бернс был уверен в своих силах и, зная, что крупные английские и индийские подразделения находятся всего в двух километрах, не внял совету друга. Правда, он все-таки отдал приказ сипаям усилить на ночь охрану дома.
Однако основные силы англичан были далеко от города. Поначалу британские войска занимали крепость Бала Хиссар, но по просьбе Шуджи, который был против нахождения войск в Бала Хиссаре из-за близости казарм к его гарему, Макнотон согласился перевести солдат из безопасного укрытия за крепостными стенами в наспех построенный полевой лагерь. Укрепленный лагерь был сооружен под Кабулом, на старой дороге, ведущей в Кохистан, в пяти километрах к северу от городских стен и в девяти к северо-востоку от Бала Хиссара. Казармы лагеря, называемые «кантонмент», были торжественно открыты в августе 1841 года. Сам лагерь, получивший название Шерпурский, представлял собой прямоугольник — два километра в ширину и три в длину — окруженный глинобитным валом с шестью бастионами. Одни ворота выходили на Кохистанскую дорогу, другие — к высотам Сиях Санг и Бала Хиссару, а внутри в живописном беспорядке расположились солдатские казармы и офицерские домики. Но место для лагеря с самого начала было выбрано неудачно, а его фортификационные укрепления оказались, по сути, чисто символическими. Среди военных он даже получил название «глупости на равнине».
И вот вечером 1 ноября у дома Бернса начала собираться толпа, возглавляемая теми, кого Бернс по разным причинам успел настроить против себя. Поначалу дело ограничивалось лишь гневными выкриками, но подстрекатели постарались, чтобы все разраставшаяся толпа узнала о расположенном как раз рядом с резиденцией Бернса гарнизонном казначействе. Народ все прибывал и, горя желанием осадить гнездо неверных, вскоре уже не нуждался в подстрекательстве. Однако Бернс все еще верил, что сможет уговорить афганцев разойтись по домам, и приказал сипаям не стрелять, а в качестве единственной меры предосторожности послал связного в казармы с просьбой на всякий случай прислать подкрепление. Затем он вышел на балкон и попробовал вступить с разгневанной толпой в переговоры.
Узнав об угрожающей Бернсу и его товарищам опасности, Макнотон немедленно созвал совет. На совете также присутствовали адъютант Эльфинстона майор Тэн, капитан Грант и капитан Белью. Они стали обсуждать, что следует и что можно предпринять в такой ситуации, однако обсуждение это быстро переросло в спор между Макнотоном и командующим гарнизоном генералом Уильямом Элфинстоном. Секретарь Макнотона капитан Джордж Лоуренс предложил, пока еще есть время, послать в старый город два полка, вызволить Бернса, рассеять толпу и захватить главарей. Но от него просто отмахнулись. «Мое предложение с самого начала сочли чистым безумием», — писал он впоследствии. Макнотон с Элфинстоном продолжали спорить, а ситуация у дома Бернса тем временем быстро ухудшалась. Старый и больной генерал, которому было уже не до боев, не хотел и не мог действовать — он мог лишь возражать другим. Но и Макнотон, беспокоясь не столько о спасении Бернса, сколько о политических последствиях использования войск против горожан, оказался не более решительным.