Он поднял голову и взглянул на вдову. Та, абсолютно владеющая собой, смотрела на него твердым взглядом, полным достоинства, без малейшего волнения.
Она сделала движение, словно хотела встать, давая этим понять, что их разговор окончен. Тогда Рулз быстро схватил ее за руку, чтобы заставить сесть на место, со словами:
— Мне хотелось бы, мадам, чтобы вы уделили мне еще минуту.
— Вы же знаете, как я устала, — сказала она, — прошу вас, говорите быстрее.
Он продолжал держать ее руку, нежно, но с таким упорством, что она была вынуждена снова присесть на банкетку. Он не выпускал ее руки, такой теплой, с шелковистой кожей, тонкими пальцами, как на полотнах итальянских художников, изображающих молящихся мадонн. Ему было очень приятно пожимать ее слегка, а так как она сидела, он осмелел и продолжил:
— Вероятно, мадам, вы забыли, что я вам тогда сказал. Вы нуждались в покровительстве, и я вам его предложил. Вы в тот день подали мне некоторую надежду, но ни разу не осчастливили меня своим обращением ко мне. Я хочу напомнить вам, что мое обещание остается в силе: я буду защищать вас.
— Очень мило с вашей стороны, — ответила она, — я не премину при случае обратиться к вам за помощью.
— Но сейчас именно тот самый случай! Мари, позвольте мне предостеречь вас! Не доверяйте советам, которые вам будут давать заинтересованные люди. Эти советы послужат только их собственным интересам.
— О ком вы говорите?
— Вы сами догадываетесь, — сказал Рулз, понизив голос. — Да, вы догадываетесь!
— Уточните вашу мысль, майор, прошу вас!
— Вы думаете, я боюсь? Нет! Я говорю о шотландце, который живет у вас и чье присутствие здесь во время траура абсолютно неуместно. Вы вынуждаете меня на откровенность. Подумали ли вы что могут сказать о вас, увидев, что на следующий же день после смерти генерала к вам приезжает иностранец? Иностранец, о котором, к несчастью, ходят разные подозрительные слухи.
— Я не знаю, о каких подозрительных слухах вы говорите. Во всяком случае, каковы бы они ни были, они абсолютно безосновательны. Шевалье Реджинальд де Мобрей был другом генерала… Да и я сама могла убедиться в том, что это здравомыслящий человек большой эрудиции…
Майор глубоко вздохнул. Он все еще не выпускал ее руки и вдруг сильно сжал ее и с жаром произнес:
— Мари, будем союзниками! Прошу вас, не отказывайте мне в дружбе, которую я предлагаю. Не отталкивайте с презрением симпатию, которую вы вызвали во мне и которую я храню в глубине души с того самого дня, когда впервые увидел вас. Не пренебрегайте моими советами!
Она с удивлением взглянула на него, Он напомнил ей всем своим видом, горячностью, звучавшей в его голосе, тот самый день, когда пришел к ней после случая с негром Кинквой. Она тогда спрашивала себя, что это был за человек. Она не верила ему. И вот уже второй раз с неслыханной дерзостью он пришел, чтобы выразить свою любовь к ней. Когда же он говорил правду? Когда приходил угрожать ей от имени Ля Пьеррьера или же когда он говорил о своих нежных чувствах, которые она пробудила в нем? Лгал ли он, заявив, что не доверяет Мобрею? Не являлось ли предложение стать его союзником всего лишь ловким маневром с его стороны?
Всякий раз, когда майор приходил поговорить с ней наедине, он начинал с угроз, а потом вдруг начинал говорить о своих нежных чувствах. Может быть, такова была его манера ухаживать за женщинами? Может быть, в глубине души он был робок и не осмеливался говорить открыто, а хотел сначала показать свою силу, власть, опасность, которую он представлял, если вдруг его оттолкнут, а уж потом признаться в своей страсти?
«Мне надо постараться понять его, — прошептала она про себя, — тогда я, может быть, смогу сама испытать к нему симпатию?».
Она почувствовала, что тон, которым говорил майор о своих чувствах, и его постоянство взволновали ее. Ведь прошло столько лет, и она давно забыла его первое объяснение в любви. Во всяком случае, она придавала ему так мало значения.
От Мерри Рулза не ускользнуло ее волнение, и какое-то легкое опьянение овладело им. Он подумал, что Мари наконец-то поняла его, что наконец она ответит на его чувство. Его голова закружилась, он еще крепче сжал ее пальцы. Однако фраза, которую она уронила, быстро отрезвила его:
— Я очень тронута, майор. Я не хочу, чтобы вы думали, что я не дооцениваю вас. Но, согласитесь, что мы так мало знаем друг друга. Вы редко приходили сюда, да и то чисто с официальными визитами. С генералом вы говорили только о политике.
— Но это было против моей воли! — воскликнул он искренне. — По правде говоря, всякий раз, как мне приходилось бывать здесь, я никого не видел, кроме вас! Ах, Мари, Мари! Как же я любил вас! И какую сильную страсть я до сих пор к вам питаю! Если бы вы только знали, с какой горечью я думаю об ушедших годах, об этом, я бы сказал, утерянном времени! У меня такое впечатление, что меня лишили чего-то необъяснимого, не поддающегося описанию, что, видимо, является счастьем. У меня такое впечатление, что меня обокрали.
Он замолчал на минуту и окинул ее самым нежным взглядом, каким на нее еще никто не смотрел. Потом продолжил:
— Но вы можете сегодня все вернуть! Все!
Она не знала, что ей ответить. Она подумала, что, может быть, его надо было утешить ласковым взглядом, однако не давая ему повода надеяться на большее, но когда она повнимательней взглянула на него, то увидела, что перед ней сидит толстый человек с кукольным лицом, отвислыми щеками, чьи волосы, аккуратно спрятанные под париком, вероятно, уже были седыми. И этот человек объяснялся ей в любви! Вдруг он показался ей просто смешным. Ее волнение прошло, ей хотелось смеяться. Но она сдерживала себя, потому что несмотря ни на что, не могла смеяться над чувствами этого неудачливого воздыхателя, ибо в любой страсти есть что-то такое, что внушает уважение. Однако она и не думала подавать Мерри Рулзу ни малейшей надежды. А всего лишь любезное слово может заставить его надеяться на, Бог знает какой, экстравагантный роман!
— Сейчас не совсем удачный момент, чтобы говорить об этом, — мягко заметила она.
— Высший Совет соберется завтра!
— Надеюсь, что Совет не имеет никакого отношения к чувствам, которые вы ко мне испытываете?
— Я предложил вам мою поддержку, защиту, любовь.
— Послушайте, майор, — сказала она таким голосом, словно не хотела оскорбить его, нежность которого просто подслащивала жесткие слова, — я согласна на вашу поддержку и защиту. Но не говорите мне сегодня о любви! Прошу вас!
— Значит, я не могу надеяться, что когда-нибудь вы проявите ко мне малейшее нежное чувство? — воскликнул он с дрожью в голосе. У него запершило в горле, он был тем более разочарован, что на какой-то момент безумно поддался надежде на взаимность.
— Повторяю, не будем говорить об этом сегодня.
— Произнесите хоть одно слово надежды, одно только слово!
Она высвободила руку и положила ее ему на плечо, словно желая утешить его.
— Мое сердце все еще разрывается от горя, — призналась она. — Человек с раненым сердцем ни о чем судить не может. Однако скажу вам со всей откровенностью, что в ближайшее время вряд ли смогу кого-нибудь полюбить.
Он резко отпрянул.
— И это все, что вы можете мне сказать? Это все, что вы можете сказать человеку, пришедшему отдать всего себя вам?! — воскликнул он.
Рулз встал и посмотрел на нее с высоты своего роста. Он был так взволнован, что не знал, куда девать руки, которые он то клал на эфес шпаги, то прижимал к кружевам камзола.
И вдруг он зло рассмеялся:
— Это у вас-то ранено сердце?! Как же! Вы не сможете больше никого полюбить?! И вы считаете, что я поверю вашим лживым словам? Скажите их кому-нибудь, только не мне! Ведь в вашем доме находится этот человек, это же отвратительно! И я думаю обо всех других его предшественниках, о тех, к которым вы проявляли слабость, что позволяет мне думать, что вы просто смеетесь надо мной, употребляя таким образом глагол «любить»!
Она резко встала и, высоко подняв голову с пылающим от гнева лицом, крикнула:
— Достаточно, месье! Вы оскорбляете меня!
Рулз глубоко вздохнул.
— Извините меня, мадам, — сказал он, немного успокоившись. — Страсть берет верх надо мной. Если вы не простите меня, значит, вы никогда не имели ни малейшего представления о том, как я люблю вас, Мари! Увы, я вижу, что вы презираете меня. Вы отняли у меня надежду. Но как же мне не взбеситься, когда я вижу здесь этого шотландца?!
— Довольно! — оборвала она его глухим голосом.
Он опустил голову, потом, приняв внезапно какое-то решение, сказал:
— Я ухожу. Однако хочу сказать вам следующее. Я предложил вам свою защиту и советы. Вы отвергли их, предпочтя им советы какого-то иностранца, который работает — а у меня есть все основания так предполагать — на свою страну в ущерб нашей. Остерегайтесь, Мари! Вы попадетесь на удочку! Он заставит вас совершить кучу непростительных ошибок, размах которых вы даже не можете себе пока вообразить.
Он говорил так резко, серьезно и убедительно, что ей стало страшно.
— Например? — спросила она.
Натянув свои кожаные перчатки, он собрался было уходить, но остановился и твердо сказал:
— Я убежден, что этот человек советует вам удовлетворить общественное мнение. Так знайте, общественное мнение не удовлетворяют, а создают или хотя бы смягчают! В последний раз говорю вам: будьте осторожны!
Напряженным шагом Рулз направился к двери. Перед тем, как открыть ее, он повернулся и, сделав широкий взмах рукой, сказал на прощание:
— Настанет такой час, Мари, когда вы придете ко мне искать защиты. И тогда вы, может быть, подарите мне то, в чем отказываете сегодня так безжалостно.
Мари его почти не слушала. Она была изнурена и без того, а этот разговор окончательно разбил ее. Она слышала, как закрылась дверь, затем цокот копыт по плитам двора.
Неопределенно и с каким-то безразличием она махнула рукой. Что мог ей сделать этот Мерри Рулз де Гурселя? Конечно, он был председателем Высшего Совета, но это был еще не весь Совет!