Большая книга о новой жизни, которую никогда не поздно начать (сборник) — страница 86 из 94

Дорогой читатель!

На Востоке существует язык тайнописи. С давних времен его применяют для написания сказок и притч, в каждой из которых даются конкретные рекомендации, упражнения, инструкции по самопознанию и самосовершенствованию.

Почему существует язык тайнописи?

С одной стороны, чтобы каждый читатель для себя мог понять и взять на вооружение именно то, к чему он сейчас готов, а с другой стороны, есть знания, которые, попадая в руки людей с примитивным мышлением, могут стать страшным оружием.

В каждой сказке есть скрытые сокровенные знания, спрятанные за многими вуалями. Открывая одну вуаль за другой, человек познает глубинный смысл, скрытый за внешней формой.

Я с великим трепетом и уважением отношусь к тем людям, которые умеют писать сказки, которые знают великий тайный язык – это язык детей. К величайшему сожалению, в сравнении с этими писателями я себя чувствую питекантропом.

Зная свою вопиющую недоразвитость, мне пришлось обратиться к сказочнику, Александру Дорофееву, человеку чистому, сохранившему детское восприятие мира, чтобы совместно с ним приготовить для вас эту книгу.

Если бы Господь наградил меня даром знать волшебный язык детей, я бы ни в коем случае не допустил, чтобы кто-то написал эту сказку. Сам написал бы!

Увы, эта награда мне не досталась, но все равно я безумно рад, что родилась эта книга.

Искренне Ваш, Мирзакарим Норбеков

Превращение первое

Шухлик

Известно, осла узнают по ушам, а дурака по речам. Рыжий ослик Шухлик в основном помалкивал. Только выразительно, как глухонемой пальцами, двигал длинными ушами, напоминавшими остроносые тапочки.

Хотя, заговори он, все бы поняли, насколько умен и образован этот рыжий ослик. Возможно, самый умный из современных ослов. Он читал и считал, знал историю, математику, астрономию, медицину. Наверное, мог бы стать хорошим учителем в школе. Но ослы, как все настоящие мудрецы, задумчивы и говорят очень редко. Лишь в крайних случаях, когда молчать уже сил нет, невозможно молчать.

Примерно три тысячи лет назад прапрапрабабушка ослика Шухлика везла своего хозяина прорицателя и колдуна Валаама, и вдруг увидала на пути грозного Ангела с обнаженным мечом. Ослица тут же разумно свернула в поле. Однако Валаам, спешивший по колдовским делам, принялся бить и понукать ослицу, стараясь вернуть на дорогу. Он-то не видел Ангела, вообще никаких препятствий.

Дорога сузилась. С одной стороны виноградники, с другой – глинобитная стена. А посередине опять огненный Ангел со сверкающим мечом.

Ослица прижалась к стене, отдавив Валааму ногу. Ну и, конечно, ей досталось по первое число – по шее, по бокам, по спине и меж ушей по лбу. От обиды, как часто бывает, она совсем обессилела и легла на землю. А Валаам, распалившись, колотил ее палкой.

И вот тогда ослица не стерпела:

– Что я тебе плохого сделала? – промолвила. – За что терплю?

– Да был бы топор, зарубил бы! – воскликнул Валаам, так и не замечая Ангела. – За твое тупоголовое упрямство!

– Вспомни, сколько ты путешествовал на мне, – вздохнула ослица. – И подвела ли я тебя хоть раз?

– Да как сказать, – призадумался Валаам, оглядываясь по сторонам.

И тут наконец различил ослепительного, как озеро под утренним солнцем, Ангела. Ужаснулся Валаам и упал наземь, прикрывая лицо. И склонился над ним Ангел небесный, шлепнул по затылку.

– Путь твой, болван, ложный, – сказал в самое ухо, – и я пришел остеречь. Но ты, как трижды слепец, не хочешь видеть того, во что не веришь. Если бы не ослица, пронзил бы тебя мечом. Так что будь ей во веки веков благодарен!

Но память у людей короткая. Не помнят добрых дел. И колотят ослов палками, когда те упираются.

Хотя ослы видят и чувствуют то, что человек не замечает.

С тех незапамятных времен все потомки Валаамовой ослицы умеют прекрасно разговаривать. Да только виду не подают. Научены горьким опытом.

Еще свежа память о трех болтливых ослах – всего-то лет триста прошло. Их вызвали тогда в качестве свидетелей. И эти простодушные, честные животные, вместо того чтобы помалкивать, защищали в суде своих хозяек, обвиненных в полетах на метле.

Ослы под присягой рассказали чистую правду: мол, ничего дурного не замечали – никаких бесов и колдовства. А летать на метле при желании каждый способен. Хозяек оправдали. Однако судьи, посовещавшись, вынесли приговор свидетелям за чрезмерное красноречие. Если простой осел рассуждает, как ученый адвокат, тут, конечно, не обошлось без нечистой силы! И повесили всех троих бедняг за ноги на кривых деревьях.

– Не подавай виду, что умеешь разговаривать! – наставляла мама рыжего ослика. – Лучше выстукивай копытом сообщения по азбуке Морзе – точка, точка, тире, точка. Или складывай ушами буквы и слова.

К счастью, у Шухлика и не было времени на разговоры. Если он не учился, стоя под окнами ближайшей школы, то прыгал и скакал где придется. Играл с приятелями – козлом Така и кошкой Мушукой. Приставал к своей любимой тетке – корове Сигир. Или к двугорбому верблюду – дядьке Бактри. Иногда катал хозяйских детей, взбрыкивая от избытка чувств.

А сам хозяин Дурды сидел, будто глиняный истукан, на пестром коврике среди черных, как вороны, чайников-кумганов, щурил глаза и всхрапывал, задремывая в тени пирамидального тополя. Перед ним лежали рогатка и горка камешков, чтобы распугивать птиц с абрикосовых деревьев. Да он никак не мог выбрать подходящий камешек.

Ослику бывало хотелось поговорить с хозяином. Узнать, что тот пьет из пиалы, почему потеет, кряхтит и вытирает блестящую лысину большим, вроде наволочки, платком и вообще, как это возможно сидеть на одном месте столько часов подряд, скрестив ноги и руки. «Наверное, хозяин наказан и мучается, – думал ослик Шухлик. – Рад бы, конечно, попрыгать, да, видно, хозяйка не разрешает. Хотя сама скачет по двору из конца в конец, куда захочет, – стирает, готовит, чистит, убирает. Это так несправедливо!»

И ослик решил растормошить, развеселить хозяина. Подошел тихонько сбоку и крикнул в самое ухо: «Йо-го-го-йа-йа!»

Ох, что же сталось с хозяином Дурды! Подскочил на месте, как огромная древесная лягушка. Квакнул, крякнул, кукарекнул. Опрокинул все чайники, разбил пиалу. Наконец заполз под коврик и затаился, будто обычная толстая кочка.

Шухлик подумал, что это такая игра – вроде пряток. Разбежался и легонько лягнул эту кочку. И тогда коврик ожил! Но не полетел, как настоящий ковер-самолет, а быстро-быстро заскользил по земле к дверям дома. Стукнулся с разгона о порог, да так и замер.

Хозяйка, вернувшись с базара, не могла понять, куда пропал хозяин. Всегда сидел на одном месте, как прикованный, и вдруг исчез!

Она наступила на коврик у порога, снимая обувь, и едва не упала. Коврик хрюкнул, вырвался из-под ног и покатился, сворачиваясь, на бахчу, где притих среди дынь и арбузов. Долго потом хозяйка разворачивала и успокаивала хозяина.

Дурды так и не понял, кто напал на него.

– Кажется, какой-то шайтан, – шепнул он хозяйке. – Черт с копытами! – И поглядывал с подозрением на всех копытных во дворе. Особенно на ослика – глаз с него не спускал, следил за каждым шагом, думая, как отомстить.

Мама-ослица неспроста дала своему сынку такое ласковое имя – Шухлик, то есть шаловливый, озорной. Словом, весельчак. «Большая его голова переполнена знаниями, как мешок овсом», – хвалилась она.

В крепком теле столько сил, сколько в ураганном ветре. И легкие ноги просятся танцевать».

Тетка Сигир кивала, соглашаясь: «Му-у-му-у!» Да и дядька Бактри, мерно пережевывая верблюжью колючку, бормотал: «Забавный Шух-лик. Только напрасно хозяина пугает. С хозяином шутки плохи».

А Шухлик радовался целыми днями, что светит солнце, зеленеет трава или льет дождь. Что он, Шухлик, просыпается с рассветом и живет-живет до вечера, а потом спит рядом с мамой до следующего утра. И вокруг другие живые существа, которые ходят, летают, ползают, стрекочут, жужжат, мычат и поют. И как ясно, отчетливо видно каждую веточку, травинку, жучка или паутинку.

Вот уже выпорхнули ночные красавицы – бабочки – парвоны. Значит, пора закрывать глаза и видеть сны, такие же веселые, как прошедший день, такие же загадочные, как день будущий. Он понимал, что весь мир создан для него, Шухлика. О, а как он улыбался – так, что уши сходились на затылке и обнимались, как родные братья, а потом подпрыгивали, чуть ли не улетая с головы, будто два рыжих фазана. Он так любил все и всех, что каждый раз перед сном пел благодарственные песни. «Йа-йа-йа! – кричал изо всех сил, будто дул в золотую трубу. – Йо-йо-йо! Йу-йу-йу!»

Хозяин Дурды вздрагивал на своем коврике, переворачивал пиалу вверх дном и уходил в дом, откуда вскоре долетал, как бесконечный жалобный напев, его храп, напоминавший и мычание тетки Сигир, и рев дядьки Бактри, и блеяние приятеля Така. Впрочем, никто из них не мог разобрать, о чем эта ночная хозяйская песня. Хотя слышались в ней и обида, и даже угроза.

Только кошка Мушука, умевшая проникать в сновидения, намурлыкивала по секрету, что снится хозяину Дурды.

– Поверьте, друзья, как захрапит, так сразу начинает ловить шайтана! И это бы ничего, да тот шайтан очень напоминает нашего ослика, нашего Шухлика.

Черная яма

Когда рыжему ослику исполнилось три года, мама-ослица сказала:

– Знаешь ли, дорогой, всякое случается в жизни.

Обещай мне, что ты никогда не будешь унывать, а останешься таким же веселым и здоровым – что бы ни произошло!

Шухлик и представить не мог, какие такие происшествия способны изменить его характер. Что заставит его не петь песни, не радоваться жизни?

– Я готова за тебя в огонь и в воду, мой Шухлик, – вздохнула мама. – Но ты уже так подрос, такой сильный, что нас могут разлучить.

Шухлик не понимал этого слова. Что такое – разлучить?! «Лучить» звучало приятно, а «раз» – не очень-то.

– Ну, нас разделят, разъединят, и мы пойдем по разным дорогам, – всхлипнула мама-ослица.

Нет, это казалось настолько диким и невозможным, как, например, корова Сигир с двумя горбами или верблюд Бактри с рогами!

Ослик Шухлик только попытался вообразить себя отдельно от мамы-ослицы, как сразу будто бы рухнул в огромную, но тесную черную яму, где ничего не разглядеть, душно и ноги подкашиваются, а из глаз – слезы.

Он отчаянно помотал головой и хвостом с кисточкой. «Ну вот, все хорошо – мама рядом, и никакой черной ямы. Так было, так есть и так должно быть всегда!» – решил Шухлик. Но мало ли что решит для себя какой-то ослик, пусть даже очень умный. У каждого ослика есть хозяева. От них зависит судьба любого домашнего осла.

Хозяин Дурды не позабыл пинок копытом и путешествие на бахчу в коврике. Очень хотел дознаться, кто все это устроил. От дядьки Бактри, от тетки Сигир и от кошки Мушуки ничего не добился.

Тогда взялся за козла Така. Приглашал посидеть рядом на коврике. Расчесывал ему бороду и угощал халвой.

– Можешь помалкивать, – нашептывал хозяин Дурды. – Только кивни или моргни, хороший ты мой козлик, как шайтан приблизится.

И вот Така, сам того не желая, заговоренный хозяином, и кивнул, и моргнул, когда мимо проскакал ослик Шухлик.

– Ага! – воскликнул хозяин Дурды. – Я знал! Догадывался! – И сгоряча так пнул козла, что тот улетел в уголок за сараем и долго горько блеял. Така не хотел выдавать Шухлика, но как-то само собой получилось. Вообще многое в жизни получается вроде бы само собой, если не чувствуешь и не задумываешься, что хорошо, а что плохо.

Конечно, хозяин Дурды не был каким-то отъявленным злодеем или разбойником с большой дороги. Зато слишком гордым, обидчивым и злопамятным, как многие не очень умные люди.

Накануне Нового года посыпался из низких сизых туч холодный пух. Ослик Шухлик впервые видел снег – в здешних местах он редко выпадает – и скакал по двору из конца в конец, рисуя копытами созвездие Крылатой ослицы, которое более известно под именем Райской птицы.

Оставалось совсем чуть-чуть, еще парочка звезд, когда к нему подошел хозяин Дурды, в новом полосатом халате, держа в руках веревочную сбрую и красивую, тоже полосатую, попону.

Ослик подумал, что это специальная одежда на снежное время, и охотно подставил спину. Но хозяин сперва опоясал его морду веревками, а в рот засунул металлический кислый штырь, что было не очень-то приятно. Потом набросил попону и застегнул пуговицу на груди. Шухлик стоял покорно и терпеливо, как школьник на примерке первого костюма. Но мама-ослица, привязанная к дереву, сразу заподозрила неладное.

– Шухлик! – позвала она. – Сынок! Погляди мне в глаза!

Ослик глянул и различил такую слезную тоску и такое холодное, как пурга, смятение, что сердце у него обмерло и ноги сделались ватными, хоть и упирались, скользя по снегу, пока Дурды тащил за уздечку со двора.

Он слышал, как мама выстукивает копытами: «Прощай, любимый Шухлик! Ты лучший в мире ослик! Не забывай об этом и помни обо мне!»

Шухлик не знал, как они добрались до людного, шумного и пахучего базара. Все вокруг посерело, побледнело, будто затянутое туманом. Казалось, это страшный, дикий сон, который даже не он, Шухлик, видит, а кто-то рассказывает ему зловещим шепотом. И от этого рассказа – дрожь и озноб во всем теле.

Хозяин Дурды тянул его вдоль бесконечных базарных рядов – изюмных, луковых, виноградных, рисовых и капустных. Миновали лепешечный ряд. Яблочный. Гранатовый и ореховый. Вениковый. Индюково-куриный. Добрались до клеточного ряда, где на прилавках стояли большие, как тыквы, клетки, накрытые цветными платками.

Шухлик ничего не замечал. Только видел мамины глаза и погружался в них, как в черную бесконечную, будто космос, пропасть.

Хозяин с кем-то говорил, торговался, расхваливая ослика, – какой он шустрый, сильный, умный и веселый! Чертик из табакерки! Одно слово – шайтан!

– Никогда бы не отдал, – прицокивал языком. – Да обещал детям подарок на Новый год! Просили велосипед с пятью скоростями!

«Да я же лучше велосипеда! – хотел закричать Шухлик, как когда-то его древняя бабка Валаамова ослица. – У меня и скоростей больше!»

Но железный штырь во рту мешал, и вырвалось ослиное, отчаянное: «Ия-йа-йа!»

– А какой голосистый! – вздрогнул по привычке хозяин Дурды. – Певчий осел! Другого такого не сыщите! Кроме велосипеда, прошу за него соловья в клетке.

Чьи-то руки ощупывали живот и бока, кто-то разглядывал зубы. Постукивали по копытам, дули в уши и даже крутили хвост.

А ослик, понурив голову, уставился на белый снег, который таял так быстро, как этот несчастный день. «Наверное, я очень плохой, – корил себя Шухлик. – Вероятно, я самый дурной осел! Иначе, зачем хозяину меня продавать?»

– Очень! Очень! – кивал Дурды. – Куда ни глянь, сплошной дармон-сила! Такой силач! Настоящий полвон-богатырь! А какой, глядите, шкура! Рыжий – рыжий, как утреннее солнце! Это не осел, а чистый зар – червонное золото! Хочу за него, кроме велосипеда и соловья, еще два пуда изюма.

В конце концов, когда уже смеркалось, и снег под ногами совсем исчез, смешавшись с черной грязью, нашелся покупатель. Косоватый и маленький, едва повыше Шухлика.

В лисьей шапке с хвостом на боку. Похожий на толстую первобытную обезьяну, которая никогда, ни за что на свете не превратится в человека. Ничего хорошего не ожидалось от этого покупателя с реденькой бородкой и кривой палкой в кулаке. Только Шухлик взглянул на него, как в животе екнуло и похолодало, будто ледышку проглотил.

– Вот твой новый хозяин – господин Маймун-Таловчи! – И Дурды лживо, как Иуда, обнял ослика. – Служи ему верой и правдой, а мы по тебе скучать будем. – И звонко хлопнул по спине, так что Шухлик вздрогнул всем телом.

Эти слова со шлепком будто окончательно отрезали, отрубили прежнюю жизнь. Он видел двор, где появился на свет. Грустную маму под пирамидальным тополем добродушную тетку Сигир и строгого дядьку Бактри меж горбов которого спала, мурлыкая, кошка Mушука. И веселого Шухлика, прыгавшего и скакавшего по первому снегу. Неужели еще утром он был этим осликом? Все родное и близкое так быстро уплывало, растворяясь в сумерках! Все дальше и дальше! И уже еле заметно, словно глядишь со дна глубокой черной ямы.

И не то чтобы Шухлик свалился в эту яму. Нет, черная яма сама, как ядовитый паук каракурт, заползла внутрь, в самое сердце. И уже усыпила до смерти прежнего Шухлика, превратила в жалкого, дрожащего осленка без имени.

Новый хозяин Маймун-Таловчи погонял его палкой, покрикивая.

– Эй, как там тебя? Шире шаг, лентяи! Так и назову – Танбал-лодырь. Да у меня не заленишься! Работа с утра до вечера, Танбал! А будешь упрямиться, приготовлю из тебя люля-кебаб.

Рыжий ослик еле переставлял ноги и через шаг спотыкался, не различая сквозь слезы канавки, камни и кочки.

Тяжелое имя

Так появилось у рыжего ослика, бывшего озорного Шухлика, новое имя – тяжелое и мрачное, как день ненастный, – Танбал! Будто сначала по одному уху влепили – тан! И сразу по другому – бал!

И жизнь сразу началась тяжелая и ненастная, под стать новому имени.

Когда они вышли с базара, Маймун-Таловчи грубо дернул за уздечку, тормозя ослика. А ведь мог бы просто сказать: «Постой-ка, братец, минутку». Но разве дождешься от такой обезьяны человеческого обращения?

Ослик поднял голову и поглядел с укором. Да напрасны такие взгляды – ничего не проймет, коли нет ни души, ни совести. Впрочем, может быть, это одно и то же – душа и совесть? Или встречаются бессовестные души?

Так раздумывал рыжий ослик и не сразу заметил, что прямо посреди улицы за стариком в тюбетейке бредет понуро, косолапо медведь в веревочном наморднике. Верно, на базар – народ смешить.

Медведь почему-то был серым. Шерсть на боках потерта. И шел он, покачивая башкой, так покорно, так смиренно, как старый-старый битый осел. Казалось, медведь уже давным-давно позабыл, кто он такой на самом-то деле, и на все махнул лапой. Не все ли равно? Какая разница – может, и правда осел! Даже собаки лаяли на него вяло, сомневаясь, медведь ли это.

«О, нет! – напугался ослик. – Если забуду о Шухлике, если забуду, кто я такой, то непременно пропаду! Имя Танбал меня раздавит – обратит в равнодушное безответное существо, в раба без роду-племени, которому самое место на дне черной ямы».

Он так задумался, что Маймун-Таловчи несколько раз пребольно ударил его палкой, понуждая идти.

– Долго они петляли по узким кривым и темным улочкам, стиснутым глухими глинобитными стенами, словно по лабиринту, из которого уже никогда не выбраться. Колючая, как дикобраз, тоска овладевала все же осликом, хоть он и сопротивлялся как мог. Однако сгорбился, поник всем телом и уши повесил, как увядшие листья салата. Его даже пошатывало от стены к стене.

Тоска оказалась могучей и побеждала, превращая его в страдальца и горемыку. Тот, кто не знал Шухлика раньше, сказал бы теперь, что это самый бедный, несчастный и глупый осел в целом мире.

– И зачем я тебя купил, олуха такого? – ворчал Маймун-Таловчи. – Ты, Танбал, не просто лодырь, а еще и зловредный тупица! Упрямый лентяй или ленивый упрямец – все одно. Ну да моя женушка выбьет из тебя дурь ослиную – шелковым будешь, как ее шаровары.

Ох! Это имя – Танбал – пригибало к земле! Будто на спину взвалили каменную глыбу, а поверх взгромоздилась какая-то женушка в шароварах.

Хозяин отворил крохотную, но толстого дерева дверь в стене и загнал ослика во двор, заставленный клетками, в которых, как показалось, сидели и метались из стороны в сторону рыжие шапки с хвостами, точь-в-точь такие же, как на голове Маймуна-Таловчи, только покуда живые. Резкий незнакомый звериный запах стелился по двору, так что ослик очнулся на время от горьких своих раздумий.

Его тоска была очень сильна, но та, что истекала из этих клеток, – куда сильнее! Безнадежная и угрюмая, как неизлечимая болезнь. Она тявкала и повизгивала, эта тоска. Она глядела сквозь железные сетки черными, напуганными лисьими глазами.

– Вот мое хозяйство! Прибыльное! – ухмыльнулся Маймун-Таловчи. – Кстати, ты, осел, такой же рыжий, как эти лисы! Будешь плохо работать, Танбал, и с тебя шкуру спущу. Если не на шапку, так на чувяки сгодится.

Из дома вышла тетка – длинная-длинная и худая-прехудая, как плетка. Хозяйка, судя по шелковым шароварам. И заговорила так пронзительно-резко, будто кнутом стегала, жалила.

– Кто этот ничтожный уродец?! Где ты, слабоумный, его подобрал? На какой свалке? Видно, что не работник. Через месяц околеет!

– Ну что ты, драгоценная Чиен? – отвечал хозяин, невольно приседая и поеживаясь, как гамадрил при виде крокодила. – Очень крепкий молодой ослище! Незаменим для наших улочек, где ни трактор, ни самосвал не пройдут. Будет возить камни для нового дома. Да я для тебя, золотая моя тростиночка, за месяц дворец построю с помощью этого осла. А потом пускай околевает…

Хозяйка Чиен махнула рукой, так что ветер поднялся – шаровары ее раздулись, как капюшон очковой кобры, а лисы в клетках замерли по углам.

– Привяжи его покрепче. Да сними попону! Что за баловство – осел в попоне?! Я из нее тебе халат сошью.

Ослик очутился в тесном закутке между лисьими клетками. Раздетый и некормленый. Со спутанными ногами. Настолько обруганный, запуганный и одинокий, что хотелось околеть назло новым хозяевам прямо сейчас, а не через месяц.

Возились и тихонько шептались о чем-то своем невеселом лисы. Под этот шепот он и забылся тяжелым, тревожным, как весь прошедший день, сном. Впервые без благодарственной песни. И вздрагивал во сне, вспоминая палочные удары. И плакал, пугаясь страшных, как черные скорпионы, имен – Маймун-Таловчи, Чиен, Танбал. Выгнув ядовитые хвосты, они надвигались со всех сторон до самого рассвета.

Ранним утром, когда едва порозовели облака на востоке, и было так тихо и покойно в небесах, что и на земле не ожидалось ничего дурного, из дома вышел хозяин, и сразу стало хуже во всем мире.

Маймун-Таловчи потянулся, откашлялся хрипло, как простуженный петух. Бросил ослику пучок жесткой деревянистой травы. Распутал ноги, навьючил две огромные корзины, и погнал со двора, тыкая в загривок нарочно заточенной палкой. Это было больнее укуса скорпиона. Или скорее тысячи укусов тысячи скорпионов! Потому что хозяин, подгоняя, колол непрерывно, чтобы Танбал не мешкал, быстрее и быстрее вез тяжелые камни из дальнего карьера.

Так он и бродил до полдня, навьюченный корзинами, по узким улочкам и по грязной дороге, где ноги подгибались, будто осиновые прутики, разъезжаясь в глине.

Наконец, хозяин Маймун-Таловчи ушел обедать в дом. А ослику достались три жалких увядших пучка – даже трудно сказать, травы ли. И снова дотемна за камнями, которые становились все тяжелее и тяжелее, – раз за разом, час от часу. Да еще и сам хозяин время от времени взбирался на спину.

«Наверное, это специальное наказание для самых плохих в мире осликов, – думал Шухлик, засыпая ночью в своем закутке рядом с лисами, будто проваливался во все ту же глубочайшую и беспросветную яму. Лучше уж остаться в этой черноте навсегда – только бы никто не трогал!»

Однако тут же – казалось, и минуты не прошло – его будил хозяин.

– Хватит дрыхнуть, безмозглый Танбал! Уже солнце восходит!

– Этому ишаку только бы всхрапнуть! – появлялась заспанная хозяйка Чиен в таких широченных шароварах, куда легко уместилась бы дюжина дынь и арбузов. – Что муж, что осел – подзакусить да на боковую! Сегодня оба без обеда – может, пошустрее будете!

После этих слов мрачный, как носорог, хозяин Маймун-Таловчи еще больнее погонял ослика, злобно ударяя острой палкой в открытую рану на загривке. А камни грузил такие, что корзины еле выдерживали, покряхтывали из последних сил.

«Ох-ох! – вздыхал про себя рыжий ослик. – Глаза бы мои на все это не глядели!» И глаза действительно слушались – отказывались глядеть. С каждым днем видели все хуже. Так, какой-то серый туман, неясные, смутные тени.

Пожалуй, только одно поддерживало ослика – упрямство. Он стал таким упрямым и несговорчивым, что даже Маймун-Таловчи иногда терялся, не зная, что с ним делать. Никакие удары не помогали. Рыжий ослик падал на спину, переворачивая корзины, из которых выкатывались, грохоча, камни, и так дрыгал копытами – не подходи!

Сам себе был противен. Но что еще остается измученному, забитому ослику? Заговорить, как Валаамова ослица? Да ведь человеческих слов хозяева все равно не поймут, и Ангел с мечом вряд ли им явится.

В общем, у Шухлика появилось еще одно имя – Кайсар, что означает, понятно, упрямый. Тоже имечко не из легких.

Лис Тулки, или День открытых зверей

Сколько камней перевез Танбал-Кайсар – и не сосчитать! Во всяком случае, намного больше тех звезд, что были видны на небе из его крохотного загончика. Давно уже не замечал он созвездие Крылатой ослицы.

А сколько диких, ужасных и отвратительно-несчастных дней прожил он, таская камни?! Казалось, столько невозможно прожить. Казалось, их куда больше, чем звезд на всем небе.

Впрочем, какое там небо, какие там звезды?!

Рыжий ослик думать ни о чем не хотел. И не мог. В голове было так же пусто, как в животе. Кишки, правда, о чем-то невесело бормотали, переговаривались. Печенка ныла и всхлипывала, как малый ребенок.

Похрипывали, жалуясь, легкие. А позвоночник скрипел, будто пирамидальный тополь под ураганным ветром. На шее к тому же постоянно саднила, словно укор, незаживающая ранка.

Как-то теплой весенней ночью, когда запахи летят, бегут, ползут со всего вольного мира, рассказывая, как он, этот мир, хорош, рыжий ослик очнулся, услыхав быстрый шепот:

– Эй, приятель, не пора ли и нам улететь, сбежать или уползти – прочь отсюда?

Он поначалу решил, что это одна его кишка договаривается с другою о побеге из его же собственного живота. Хоть и слаб был ослик, безучастен, а все же возмутился. Еще чего не хватало – заговор кишок! Могли бы для начала с ним посоветоваться! Все же не посторонние!

– Эй, приятель, ты совсем плох, недолго тут протянешь! – снова раздался шепот. – Да и нас со дня на день без шкур оставят!

Рыжий ослик еще не понимал, откуда этот быстрый шепелявый голосочек. Неужели позвоночник нашептывает?

– Ну, нельзя же в самом деле быть таким ослом! Погляди – это я, твой сосед, лис Тулки!

Действительно, как черные виноградины сквозь металлическую сетку, сверкали из клетки слева лисьи глаза. Этот лис Тулки и раньше время от времени заговаривал с осликом о жизни – мол, как там на свободе, как дышится, какие новости? Да что мог ответить бедный ослик, таскавший камни по одной и той же дороге, с утра до вечера, будто каторжник!

Зато лис ночами, вздыхая каждую минуту, много чего рассказывал о своей прошлой привольной жизни. Как шнырял в пустыне, ловя мышей и ящериц, лягушек и кузнечиков. «О, какой там воздух! – повизгивал лис Тулки. – Хочется этот воздух пить, лизать и покусывать! Такой душистый, не то что здесь, в клетке. А отдыхал я в ту счастливую пору, забираясь в уютные норы сусликов или байбаков. И однажды на закате среди розовых зарослей тамариска повстречал маленькую лисоньку по кличке Кореи. Ах, как мечтал провести с ней остаток жизни, воспитывая лисят! Да тут попался, точно старая глупая перепелка, в силки трижды проклятого Маймуна-Таловчи! Теперь не сносить шкуры!»

В этом месте лис Тулки обычно начинал обреченно тявкать – с легким, едва приметным подвывом. Ему вторили из других клеток остальные лисы и лисицы, жалуясь на пропащую судьбу.

А совсем издалека – наверное, из той самой райской душистой пустыни, где жила лисонька Кореи, – долетали голоса свободных шакалов, отчего становилось еще тоскливей. И под этот унылый хор ослик проваливался в свою черную безнадежную яму – в короткий сон.

Однако в этот раз лис Тулки был решителен. Никакого скулежа и подвываний.

– Бежим! Нам нечего тут терять, кроме своих шкур! Весенний ветер принес запах лисоньки Кореи! Сегодня или никогда!

Рыжий ослик тряхнул головой, прислушался. Правда, сколько вокруг странных звуков! Сколько неизвестных запахов и мелькающих в ночном воздухе загадочных теней! А он? Неужели так и будет таскать тяжелые камни в корзинах? До тех пор, пока не падет от изнеможения, а хозяйка Чиен пошьет из его шкуры чувяки, и черная яма навсегда сомкнется над ним?! Довольно-таки противное будущее! Ужасное!!!

Впервые за многие дни в нем не то чтобы проснулся, а так, приоткрыл один глаз прежний ослик Шухлик. Впрочем, и этого уже хватило.

– У тебя есть план побега? – спросил он.

– А как же! – шепнул Тулки. – Парнокопытный план!

Шухлик призадумался, перебирая в голове знания, которых за последнее время явно поубавилось – куда-то, видно, высыпались, будто овес из худого мешка.

– Погоди, друг Тулки, – вздохнул он, наконец. – Если план парнокопытный, то я тут, право, лишний. Тебе нужен верблюд дядька Бактри. Ну, в крайнем случае какая-нибудь свинья или бегемот. А со мной любой план получится непарнокопытным.

– Да какая разница! Парно или непарно? – нетерпеливо тявкнул лис. – Главное, копытный! Слушай внимательно! Сначала я перегрызаю веревочные путы на твоих ногах. Затем ты быстренько, но тихо сшибаешь копытом щеколды на клетках.

Ослик мерно покачивал башкой, обдумывая план. Со стороны казалось, что опять заснул.

– Эй-эй-эй! – взвизгнул Тулки, наскакивая боком и сотрясая железную сетку. – Я понимаю, приятель, что ты очень умен, но сейчас не до того. Уже светает! Подставляй копыта!

Шухлик прижал к сетке задние ноги, и лис, изловчившись, просовывая кое-как в ячейки острую мордочку, перегрыз веревку. Пока он грыз еще и на передних ногах, ослик успел сообразить, что в копытном плане побега все-таки имеется большой изъян.

«Такой большой, что даже огромный! – размышлял он, прицеливаясь копытом и сбивая защелки с лисьих клеток. – Изъян величиной с дверь! А точнее сказать – есть дверь в стене, а как раз никакого изъяна в ней нет».

По всему двору тем временем, как стелящееся пламя, метались лисы. Они вырвались из клеток, и это была несравненная радость! Но куда дальше? Через глинобитную стену не перемахнуть – самые бойкие уже пытались, расшибив носы. А крепкая дверь на улицу заперта амбарным замком.

«Никаким копытом не вышибешь. Разве что носорожьим? – быстро соображал Шухлик. – Да где же взять носорога? Пожалуй, только хозяин Маймун-Таловчи слегка его напоминает. Вот сейчас проснется и сдерет шкуры со всех беглецов».

Выскочил из толчеи Тулки, как вождь восстания, с разбитым носом.

– Мы будем сражаться! – воскликнул он. – Живыми не сдадимся! – И принялся выстраивать всех лис, что оказалось очень нелегкой задачей, почти невыполнимой. Лиса самостоятельное животное, а не строевое, как, например, волк.

Ослик Шухлик припомнил знаменитые исторические сражения. Первое дело – неожиданность. Застать врага врасплох! Это уже половина успеха, а может, и три четверти.

Он знал, что дом Маймуна-Таловчи выходит не только в этот двор, но и на соседнюю улочку. Однажды хозяин гнал по ней ослика, нагруженного хворостом, а хозяйка Чиен, высунувшись из окна, как всегда бранилась, что медленно плетутся. Окно! Вот неожиданный, внезапный путь на волю!

Теперь уже Шухлик быстро поведал свой план лису Тулки.

– Да, приятель, ты страшно умен – так умен, что мороз по коже! – тявкнул лис. – Но отступать некуда!

Вперед, с первыми лучами солнца!

Дверь в доме была открыта, и только ситцевая занавеска в индийских огурцах вздувалась, то ли от весеннего ветерка, то ли от сопения хозяев.

В доме было душно, и пахло так, что ни секунды не хотелось задерживаться.

Завидев окно, уже порозовевшее от утренней зари, Шухлик поскакал по комнате напролом, а за ним гурьбой лисы, сбивая и круша все на пути. Что-то звенело, бренчало, лилось. Что-то падало почти бесшумно, но тяжело.

Как раз перед окном оказалось последнее препятствие, а именно кровать, на которой лежали хозяйка Чиен и хозяин Маймун-Таловчи. Они уже продирали глаза, но еще, конечно, не успели очнуться от сновидений.

– Да и возможно ли очнуться, увидев вдруг перед собой свору визжащих лис и одинокого орущего рыжего осла, которые все вместе, дружно, как в страшном кошмаре, прыгают на кровать, топчут вялые после сна тела хозяев, вышибают окно и несутся по розовой утренней улочке, сломя голову, сверкая пятками, в благословенную весеннюю пустыню.

Маймун-Таловчи только и причитал, заползая под кровать:

– Бало! Бало! Беда! Несчастье!

Однако стойкая, как кочерга, хозяйка Чиен могла бы перенести всю эту звериную напасть, с кавардаком в доме, если бы не ее любимые шелковые широченные шаровары. Растопырившись, они тоже предательски удирали по улице, а из штанин высовывались то лисьи носы, то хвосты.

Вот тогда хозяйка Чиен и разрыдалась. Впервые в жизни. Долго рыдала. Сначала от злости на весь мир. Потом от жалости к себе. Но самым горьким оказалось рыдание о тех, кого она мучила долгие-долгие годы, то есть обо всем вокруг себя и о себе самой. Отрыдавшись, она поднялась, умылась, бережно достала из-под кровати Маймуна-Таловчи и начала уборку в доме. А вместе с этим новую жизнь, которую никогда не поздно начать.

Пустыня

Ослик и не представлял, что вокруг может быть столько плоской земли, сплошь покрытой маками и тюльпанами. И вроде бы все цветы одинаковые. Да не тут-то было! В каждом что-то свое, особенное.

Одни пахли чуть краснее, другие – понежнее и желтей, третьи – позеленей, четвертые, пятые… Он так наразглядывался и нанюхался, что собственная голова показалась ему рыжей пчелой, махавшей ушами над весенней землей. Даже начал потихоньку жужжать.

А уж как скакал, прыгал и веселился среди рыжей лисьей братии!

Все лисы наперебой рассказывали о его подвигах, присочиняя такое, чего, конечно, и в помине не было.

Будто бы он, отважный Шухлик, сражался с грозным Маймуном-Таловчи на кривых саблях, а потом так ловко лягнул копытом, что теперь их бывший хозяин – ну вылитый носорог!

«А как успел надеть – вот смеху-то – шаровары хозяйки Чиен! А на голову медный тазик! Прохожие на улицах шарахались от непонятного существа в шелковых шароварах и в медном, сверкавшем, как солнце, тазике с ушами.

Лисы хохотали, тявкали, повизгивали, вспоминая побег, катались по земле средь цветов, и обмахивались из последних сил пушистыми хвостами, как веерами. Все вместе они напоминали шумный цыганский табор.

И рыжий ослик всем телом чувствовал, как в нем оживает и крепнет имя, данное мамой, – Шухлик. Даже ранка на загривке не так уж саднила. Хотелось знакомиться, озорничать и шутить со всеми встречными. Рассказывать всем подряд о побеге и о том, какой он геройский ослик.

Однако встречных было маловато. Ну, поговорил с черепахой старушкой Тошбакой, да она даже голову из панциря не высунула.

Жаворонок Жур слишком высоко в небе висел, не докричишься! А сорока тетка Загизгон сама без умолку тараторила, ничего слушать не хотела. Стрекоза Нинанчи замерла на минутку, выпучив глаза, и полетела прочь – что ей до каких-то завиральных сказок!

Лисы тем временем помаленьку разбредались кто куда – каждая по своим делам. Улыбнувшись Шухлику, махнув на прощание хвостом, растворялись среди маков и тюльпанов, будто и не было их.

Последним откланялся лис Тулки.

– Ты уж прости, приятель, но где-то совсем рядом, чую, моя лисонька Кореи. Приходи на свадьбу! – И, задирая нос, принюхиваясь, понесся к закатному уже солнцу. Даже адрес не успел записать, где свадьба будет.

Ослик Шухлик остался совсем один. Хотя и не сразу это понял. Некоторое время веселье и задор еще бодрствовали, подгоняли, и он скакал по ровной душистой земле, размахивая хвостом с кисточкой, – сам не зная куда.

Надвигался вечер. Солнце, красное, как тысячи тысяч тюльпанов и маков, улеглось на землю. А вот уже только половина виднеется, будто нарядный, праздничный шатер, в котором много веселых друзей, музыка, пляски. Ах, как хотелось ослику оказаться в этом шатре!

Он так спешил, что едва не расшибся о высокий черный столб. Такой одинокий посреди земли, как сам ослик. Правда, от столба все же тянулись куда-то провода, на которых клювом к заходящему солнцу сидели птицы.

Похоже, боялись, что это последний день уходит. Не вытерпел скворец Майна, сорвался с провода – полетел солнце догонять. А от него лишь маленький кирпичный бугорок остался. Ох, не догнать скворцу солнце!

Грустно сидят птицы на проводах, провожая сегодняшнее солнце. Хорошо оно светило. Что-то завтра будет? Так думал и ослик Шухлик, прижавшись боком к столбу, чувствуя в нем тепло и какую-то гулкую древесную жизнь.

Солнце скрылось вдруг, внезапно, и над землей расползлась непроглядная темень, точно черный столб распахнулся широко, обняв все вокруг.

Весенняя пустыня, конечно, далеко не та черная яма, в которую ослик Шухлик проваливался ночами во дворе Маймуна-Таловчи. Однако и здесь было очень одиноко и безрадостно. Лисы где-то празднуют освобождение.

Тулки нашел свою любимую Кореи. А Шухлик, кроме столба, никого не нашел. Так они и проспали вместе до рассвета. Столб мерно гудел, а ослик временами то ли икал, то ли всхлипывал.

Солнце взошло никак не хуже вчерашнего. Кому-то оно могло показаться даже лучше. Например, ослик, открыв глаза, радостно вскрикнул, чего с ним давно не бывало. Совсем неподалеку паслось стадо серо-желтых носатых антилоп-сайгаков. Шухлик, приветственно иакая, бросился к ним, как к близким родственникам.

Но сайгаки не поднимали голов, продолжая щипать траву. Навстречу вышел один, с самым длинным, будто маленький хобот, и очень морщинистым носом, напоминавшим засохшую дыню. Это был вожак по имени Окуйрук.

– Что за вопли? – строго нацелил он острые кривые рожки. – Мы с вами знакомы?

Ослик опешил, не зная, что отвечать.

– Из-звините. Я т-тут один, – бормотал, заикаясь. – Рас-растерялся.

Окуйрук покрутил носом и еще сильнее сморщил его – то ли собираясь чихнуть, то ли от глубокого презрения.

– М-мы т-тут тоже од-дни, – передразнил. – Раз терялись, два терялись, три терялись, а потом нашлись. Только не хватало нам какого-то больного ишака в компанию! Катись от нас подальше, убогий заика, пока рогами не схлопотал!

Ослик Шухлик даже присел от таких речей, и уши у него присели, и даже отдельно – хвост. Поглядел он вслед гордому вожаку сайгаков, на все их носатое, жующее траву племя, а потом побрел, как говорится, нога за ногу, куда одна приведет другую.

Опять разболелась ранка на холке, и похрустывала спина, будто вновь взгромоздили корзины с камнями. Голова кружилась, и солнце казалось теперь темным и лохматым, как дикая птица-падалыцик.

«Никому я, видно, не нужен. Даже мама меня такого ненужного вряд ли узнает, – думал ослик. – Да и как вернусь я домой, если бывший хозяин Дурды уже получил за меня велосипед, соловья в клетке и съел, наверное, весь изюм. Сразу отведет обратно к Маймуну-Таловчи! Нет уж, лучше околею здесь одинокий. И высушит ветер мои белые косточки».

Пару раз его преследовали шакалы, и один, самый настырный по имени Чиябури изловчился укусить за хвост. Но вскоре даже шакалы плюнули на одинокого тощего осла, за которым и охотиться-то скучно.

Коротка весна в пустыне. Быстро увядают тюльпаны и маки. Остается сухая трава, саксаул, горькая полынь, кусты верблюжьей колючки да ажурные шары перекати-поля. Каждый скажет, что пустыня от слова «пусто».

А что такое «пусто»? Да это просто – ничего! Трудно вообразить «ничего». Хотя можно изловчиться и представить: – это когда ни хорошо, ни плохо, а так себе. То есть именно – ничего.

За время скитаний по пустыне рыжий ослик свыкся со своими болячками, с одиночеством и чувствовал себя, в общем-то, ничего. Или, можно сказать, – пустынно.

Глаза его плохо видели, будто затянутые паутиной. Но чего особенного разглядывать в пустыне, когда уже ничего не ищешь и никого не ждешь?

Некоторые редкие знакомые при встрече спрашивали: «Как дела? Как самочувствие, приятель?»

Он неизменно кивал головой, отвечая: «Ничего! Спасибо, ничего!» И брел дальше, возвращаясь на ночь к своему черному столбу. Прислонялся к нему боком и засыпал, слушая до рассвета непонятный гул. И просыпаться ему было лень. Не хотелось просыпаться.

Рыжий ослик на все махнул копытом, как тот рыночный медведь в веревочном наморднике.

«Ай-йяй, что-то у меня не получилось в этой жизни, – шептал он безучастному столбу. – Да ничего, еще как-нибудь немного проживу, протяну, как ты провода тянешь».

Это самое «ничего», эта пустота день за днем поглощали рыжего ослика, как волны размывают песчаный берег. Уже мало чего осталось от того Шухлика, который жил с мамой в родном дворе, который освободил лис и вырвался на свободу.

– Пустыня убивает его! – щебетал жаворонок Жур, видевший ослика почти каждый день.

– Несчастный! – стрекотала сорока Загизгон. – Когда я встретила его первый раз, он слова мне не дал вымолвить! А теперь так молчалив! Так молчалив, как рыжий тупой камень!

– Он выглядит даже хуже, чем на дворе у Маймуна-Таловчи, – говорил лис Тулки своей любимой Кореи. – Больной! Совсем-совсем больной! Бетоб – иначе не скажешь. Вот какое теперь у него имя – Бетоб. И я ума не приложу, что с ним делать!

Весь этот «миш-миш», то есть слухи и молва дошли наконец до старушки черепахи Тошбаки.

– Знаю одно средство, – прошамкала она, не высовываясь из панциря. – Отведу беднягу Бетоба в Багишамал – сад северного ветерка. А там уж будь что будет! Надеюсь, жив еще славный дайди Диван-биби.

Превращение второе