Сад северного ветерка, или Багишамал
Дорогу в Багишамал найти очень непросто, потому что этот сад скитается по пустыне. Куда дайди Диван-биби, туда и сад Багишамал! Бродят вместе по пустыне. Дайди, в общем-то, и означает «бродяга». А сад всегда за ним поспевает, нога в ногу, вместе со всеми своими деревьями, дорожками и родниками, с павлинами, фазанами и попугаями.
И старушка черепаха Тошбака была родом из этого сада северного ветерка. Но однажды отстала, проспала, что ли. И вот уже лет сто, как не видела ни дайди, ни сада. Все надеялась на случайную встречу. Сказав, что отведет рыжего ослика в Багишамал, старушка призадумалась: куда идти? В какую сторону? Да и пока они дойдут с ее-то прытью, ослик может – говоря грубо, но честно – копыта откинуть. Совсем-совсем Бетоб – больной ослик!
Рассудив так, Тошбака отправила своего давнего соседа фокусника Хамелеона на разведку, чтобы тот выяснил, где в настоящее время расположился сад и как здоровье дайди Диван-биби. Однако фокусник пропал. В пустыне всякое случается. Могли и слопать, несмотря на фокусы.
Следующим посыльным был тушканчик Ука. На редкость осторожный и осмотрительный братец Ука. Он сам вызвался. Старушка Тошбака поджидала его три недели, но – увы! – был тушканчик Ука, и нет тушканчика Уки.
«Такова пустынная жизнь. То густо, то совсем пусто!» – вздохнула старая, мудрая Тошбака и обратилась к осе Ари.
Во-первых, лететь безопасней, чем ползти или прыгать. Во-вторых, у Ари остается здесь в норе целый осиный рой – или она вернется, или ее отыщут.
Действительно, Ари прижужжала обратно через два дня на третий. И даже не отдохнув, стала собирать весь свой рой в дорогу. От избытка чувств она так жужжала, что трудно было разобрать, о чем.
Едва добилась от нее Тошбака, что сад Багишамал сейчас совсем неподалеку. Диван-биби здоровее прежнего. И все шлют приветы, включая фокусника Хамелеона и тушканчика Уку, поселившихся в саду. Да и сама Ари немедленно туда летит.
«Где этот несчастный Бетоб?! – суетилась она, заговариваясь. – Целый ослиный, то есть осиный рой не будет долго ждать одного оса, то есть осла! Сейчас его быстро отыщут и пригонят!»
И правда, получаса не прошло, как появился на горизонте рыжий Шухлик. Он шустро скакал, подгоняемый осиным отрядом! Последний раз такое было, пожалуй, давным-давно, когда он вырвался с лисами из плена. А теперь с непривычки дышал тяжело, прерывисто и спотыкался, не различая под ногами кочек.
В светлых его глазах отражалась только пасмурная, несмотря на солнечный день, пустыня. Он вроде бы хотел спросить: «Почему вы меня тревожите?» Но лишь подслеповато глядел на землю.
– Привет, бедняга Бетоб! – сказала старушка Тошбака. – Тебя ожидает дорога. Одолеешь ли?
– Ничего, – покорно кивнул Шухлик. – Как-нибудь.
– И тебе даже не интересно, какая дорога? – прожужжала Ари. – Не хочешь узнать, куда и зачем?
– Наверное, узнаю, если кто-нибудь пожелает объяснить, – отвечал Шухлик, понурив голову.
– Невероятно! – воскликнула оса, еле-еле сдерживаясь, чтобы не цапнуть ослика. – Какое безразличие!
Старушка Тошбака тем временем дала Шухлику в путь узелок особенно сочной травы.
– Это поддержит твои силы! Поклонись от меня дайди Диван-биби. Назови ему все твои имена. И умоляй взять в работники. Понял ли ты меня, бедный Бетоб?
Однако осиный рой так громко жужжал и торопил в дорогу, что вряд ли Шухлик расслышал черепаший шепот. Высоко подняв над панцирем старушечью головку, Тошбака долго глядела вслед.
А рыжий ослик брел за осами, как во сне. Когда чуть отставал, жужжание их напоминало гул черного одинокого столба, опершись на который Шухлик провел так много ночей в пустыне. И теперь жалел, что даже не успел попрощаться с ним.
«Ничего-ничего, – думал он. – Я приду к нему, когда почувствую, что умираю».
Они шли – точнее, ослик плелся кое-как, а осы роились впереди, будто небольшое грозовое облако, – целый день и еще ночь. А утром перед ними вырос сад северного ветерка, Багишамал. Он сам приблизился, словно ниоткуда. Будто внезапно появился из-за угла. Хотя, спрашивается, какие углы в пустыне?
Сад был в цвету. Весь бело-розовый от абрикосовых, гранатовых и вишневых лепестков. А местами – пушисто-желтый от кустов мимозы.
Утром деревья зацветали, а уже к вечеру отягощались плодами, хоть урожай собирай. И так каждый день.
Вокруг цветущих деревьев поднимались, как мощные округлые колонны, густые туи, кедры, кипарисы, пирамидальные тополя, а посередине – один огромный платан. Они будто бы поддерживали над всем садом какое-то особенное небо – ясное и нежное, глубокое и влажное, как чистый колодец.
Сад был и тенист и мягко солнечен. Перекликались попугаи с павлинами и сурки с цикадами, кукушка с кузнечиками и журавли с древесными лягушками. Нашептывал что-то небесное северный ветерок.
Слышался лепет родника, и журчание ручьев, и молчание небольшого пруда. Одним словом – оазис.
Иначе говоря, отрадное, милое сердцу и глазу исключение из правил – чудо! То есть то, чего, по мнению некоторых ученых, быть не может.
Конечно, посреди выжженной за лето пустыни в такое трудно поверить. И очень многие проходили мимо, попросту ничего не замечая.
Осы, недолго думая, всем роем устремились в сад, оставив Шухлика у входа. Собственно, никакого входа и в помине не было – заходи, где сердце укажет. Однако Шухлик сомневался и стоял на слабых ногах, качаемый ветром, а перед глазами его плыли розовые, зеленые, белые и золотые пятна.
В конце концов саду надоело это пустое противостояние, он сам шагнул навстречу, и Шухлик очутился под кронами деревьев, как раз у пруда, на берегу которого сидел маленький лысый человек в темно-красном халате. Четыре енота-полоскуна уже постирали какие-то занавески и теперь старательно выкручивали, отжимали.
Ослик подошел ближе и вздрогнул, настолько этот человек напомнил с виду Маймуна-Таловчи.
– Ах, приветствую тебя, дитя арбуза и дыни! – воскликнул он, поднимаясь.
И все четыре енота тут же покатились со смеху, бросив занавески в пруд.
– Почему арбуза? – спросил Шухлик, настолько ошарашенный, что невольно заговорил, как Валаамова ослица, по-человечески. – В каком смысле дыни?
– Мой золотой заморыш! В саду Багишамал нет никакого смысла. И толку нет! Хотя есть многое другое. Впрочем, где поклон от старушки Тошбаки?
«Откуда он знает?» – удивился ослик.
– Запомни, любезный, я все прекрасно слышу и чую на любом расстоянии, потому что лысый. Волосы, понимаешь ли, мешают – шуршат и заглушают! – подмигнул чудной человек. – Ну, уж коли ты пришел, то кланяйся и умоляй взять в работники! Иначе – скатертью дорога.
«Так, значит, это и есть тот бродяга – дайди Диван-биби, о котором говорила черепаха, – с тоской подумал Шухлик. – Сад, конечно, прекрасен! В нем хочется остаться. Но сам дайди не вызывает приятных чувств. И правда, как брат родной Маймуна-Таловчи! Не лучше ли вернуться к моему столбу?»
Меж тем Диван-биби ни с того ни с сего рухнул на колени.
– О, мудрый дальнозоркий господин! – возопил он, звонко шлепая себя по голове. – Не оставляй меня безутешным! Возьми с собой в то райское место, к тому дивному черному столбу, гудящему так сладко день и ночь! Не то сейчас же утоплюсь на горе брату моему, возлюбленному Маймуну-Таловчи!
И он действительно пополз к пруду, а еноты едва удерживали его, вцепившись в полы халата.
– Ах, нет, пустите меня, пустите! – причитал Диван-биби. – Несчастье на мою седую голову! Этот достойный господин, чуть-чуть похожий на осла, даже не пожелал представиться. Ни одного своего имени не назвал. Беда мне, беда!
И, вывернувшись из халата, в одних небесно-голубых трусах по колено, дайди скорбно, будто кусок глины, бухнулся в пруд. Еноты заголосили на весь сад, прикрыв глаза лапами.
Шухлик совсем растерялся. Точнее, подрастерял тупое безразличие, накопленное в пустыне.
«Сразу топиться?! – возмутился он. – Как бы не так! Сперва пусть выслушает правду о своем любимом братишке-живодере».
И с разбегу кинулся в воду спасать дайди. Сразу запутался в занавесках, брошенных енотами, и пошел ко дну. Вернее, по дну, потому что пруд оказался мелким.
Промытые глаза различили рядом лысую голову дайди Дивана-биби, подобную нераскрывшейся кувшинке, совсем не похожую вблизи на Маймуна-Таловчи.
То есть для осла, особенно подслеповатого, все люди, если честно, на одно лицо. Но в этом было что-то необычное, успокоительное и притягательное, будто в пучке свежей травы или в мамином вымени, которое Шухлик сосал полгода и запомнил навсегда.
– Ах, наконец помылся золотой заморыш! Как хорошо! – усмехался дайди, пуская изо рта водяные фонтанчики. – А то явился в мой сад, точно безымянный пыльный коврик с проезжей дороги!
Подталкивая друг друга, выбрались они из пруда. Рыжий ослик, весь в тине и ряске, стоял на берегу, словно глиняная расписная игрушка-свистулька, какие продают на базарах.
– Ну, так и быть, – сказал Диван-биби, надевая красный халат, в котором очень напоминал маленький острый перчик. – Раз уж так настаиваешь – едва не утопился! – беру тебя в работники. Садовником. Только свистни разок!
И Шухлик неожиданно лихо свистнул, хоть никогда раньше не пробовал, и отряхнулся всем телом – с ушей до кончика хвоста. Показалось, многое стряхнул. Вроде бы тяжелая каменная плита упала со спины и рассыпалась в прах.
– Какой молодец! – воскликнул обрызганный дайди. – Отряхивайся и свисти каждое утро вместе с петухом Хорозом! И еще одно условие: работать с улыбкой! Чтобы была, как растущий месяц. А если перестанешь улыбаться хоть на минуту, сад уйдет без тебя. Останешься один в пустыне. Даже свой любимый столб не отыщешь.
И еноты важно бродили вокруг, держа друг друга за полосатые хвосты, кивая и улыбаясь, будто специально показывали, как именно надо.
Скажи: «Кишмиш!»
Диван-биби похлопал Шухлика по спине:
– Ну, держись, золотой заморыш, сделаю из тебя человека!
Но тот неожиданно уперся.
– Не хочу быть человеком!
Очнувшись от пустынной спячки, рыжий ослик с удивлением обнаружил, что нрав у него совсем не покладистый. Наоборот, торчком, в разные стороны, как короткая грива на шее. Он припомнил разом все обиды и всех своих обидчиков. И такая досада поднялась в душе, что хотелось лягаться налево и направо.
– Извините, любезный, – прищурился дайди. – Не знаю, что и сказать. Сделать из вас осла? Да ведь вы и так уже изрядный норовистый осел! К тому же весьма упрямый! Кайсар-упрямец одно из ваших имен. Верно? А еще – Танбал-лентяй и Бетоб-больной. Хорошенькая кучка! И где-то глубоко под ней настоящее имя – Шухлик. Хочешь не хочешь, а придется докапываться.
– А если не хочу?! – помотал головой рыжий ослик.
Диван-биби развел руками:
– Дело хозяйское! Но поглядите, умоляю, в этот скромный пруд, говорящий одну только правду.
Шухлик заглянул краем глаза и увидал неизвестное в природе животное. Горбатенькое, как карликовый верблюд. Угрюмое, как сотня носорогов. Подслеповатое, как крот. Вислоухое и облезлое. С шакальим злым оскалом.
– И что это?! – отшатнулся он, как от удара плеткой – Мое отражение?
– От рожи изображение, – вздохнул дайди. – И к сожалению, любезный, рожа ваша. Родная мамочка-ослица не признает! Поэтому, чтобы никого не пугать в саду, чтобы деревья не увядали, надо ее, то есть, простите, рожу, хоть как-то смягчить. Скажите, пожалуйста, «кишмиш»!
– Ну, пожалуйста, – неохотно повторил Шухлик. – Кышмыш!
– Аи! – вскрикнул дайди, отпрыгивая в сторону. – Боюсь, что вы меня укусите! Или сожрете, как кошка мышку! Наверное, любезный, вы никогда не пробовали кишмиш, потому что нельзя произносить так зверски название сладчайшего сушеного винограда. Представьте себе этот нежный вкус. Ну, еще одна попытка!
Ослик старался изо всех сил, но тут вспомнил, к несчастью, о том изюме, который получил за него на базаре хозяин Дурды, и так гаркнул «кижмыж!», что отдыхавшие на берегу еноты едва не лишились чувств.
– Уже значительно лучше! – кивнул Диван-биби, чутко прислушиваясь, как настройщик музыкального инструмента. – Теперь повторите. Но, заклинаю, потише, помедленней, будто вытягиваете сочный, длиннющий корешок из грядки.
Шухлик вдруг ясно вообразил этот корешок и потянул его осторожно, чтобы не оборвать:
– Ки-и-и-ш-м-и-и-и-ш…
И уши сошлись на затылке, обнявшись, как родные братья. А потом подпрыгнули и чуть не улетели, будто два рыжих фазана. Ослик вытаращил глаза – ведь именно так он улыбался давным-давно, когда жил рядом с мамой на родном дворе. И во рту и на душе стало так сладко, будто и впрямь наелся кишмиша!
Диван-биби вдруг выхватил откуда-то сачок, каким ловят бабочек, и накрыл голову Шухлика.
– Попалась! – воскликнул он. – Уже не упорхнет! Берегите, берегите ее, любезный! Она такая нежная. Носите ее с утра до вечера! И спите вместе – милее этой улыбки нет на свете!
Рыжий ослик еще раз заглянул в пруд. Действительно, очень многое уже изменилось к лучшему. На него смотрела небольшая опрятная головка с круглыми ушками и приятной азиатской улыбкой. Вид, может быть, и глуповатый, но располагающий.
Ослик прищурился, склонился к самой воде. И глазам не поверил – его отражение моргнуло, фыркнуло сквозь усы, махнуло перепончатой лапой, представилось: «Ошна!» – и поплыло к другому берегу, оказавшись обыкновенной выдрой.
Шухлик едва не упустил свою улыбку. Еще бы чуть, и она уплыла бы за выдрой. Потом опять лови ее сачком или на удочку в пруду!
Уже наступил вечер. Первый вечер Шухлика в саду Багишамал. Он и не заметил, как день прошел, как облетели с деревьев цветочные лепестки, как вызрели ягоды и фрукты.
Там и сям стояли раздвижные стремянки, на которых сидели всякие Божьи создания, собиравшие плоды в корзины. Среди них приметил Шухлик и тушканчика Уку, и фокусника Хамелеона, и енотов-полоскунов, и одного старинного знакомого сурка по имени Амаки, и кукушку Кокку.
– Идите ужинать, любезный, – услыхал он голос дайди. – Горсточка кишмиша поддержит ваши силы.
Да не забудьте с утра свистнуть вместе с петухами. Ангельских сновидений! Би-би! – прогудел на прощание.
И Диван-биби куда-то упорхнул, как ночной мотылек, в своем темно-красном халате. Хотя встречаются ли лысые мотыльки? Наверное. В саду Багишамал всякое бывает.
Садовая голова
Как говорится, от работы не будешь богат, а будешь горбат. Шухлик это запомнил еще с тех времен, когда жил у Маймуна-Таловчи.
Само слово «работа», понятно, происходит от слова «раб». А кто такой раб? Да просто подневольный сирота, вроде рыжего ослика Шухлика, который искренне, всем сердцем ненавидел всякую работу.
Ранним утром, когда деревья только-только зацветали, он свистнул, опередив петуха Хороза, отряхнулся, сгоняя сон, и с улыбкой на морде отправился к пруду.
Неизвестно, спал ли Шухлик с этой улыбкой, но она как-то помялась со вчерашнего дня и напоминала протяжный зевок. Однако настроение все равно, хоть чуть-чуть, а улучшала.
Веял легкий освежающий северный ветерок. Неподалеку бормотал ручей, и к пруду подходили умыться разные обитатели сада, кивая ослику как новому соседу. Особенно любезны были четыре енота и сурок дядюшка Амаки. Так долго и церемонно раскланивались, что у дядюшки закружилась голова, и он шлепнулся в воду, откуда его живо извлекла выдра Ошна.
Впрочем, попадались и хмурые ворчуны. Например, дикобраз Жайра, стуча длинными иголками, так глянул исподлобья, будто Шухлик спер у него завтрак. И крыса Каламуш, пробегая мимо, пискнула досадное «рыжий пень» вместо «добрый день».
Ослик и правда стоял как пень, ожидая, когда появится дайди Диван-биби и задаст работу, прикажет, что делать. Время от времени, восстанавливая улыбку, он потихонечку говорил: «Кишмиш».
Уже весь сад был в цвету, и сам день распустился, сладко благоухая, а дайди куда-то запропал. Шухлик обогнул по берегу пруд и прошелся вдоль ручья, осматривая по пути деревья, кусты и клумбы. Так он достиг родника и увидел, что его почти завалил огромный валун, съехавший с глинистого пригорка. Бедный родник, задыхаясь, еле пускал пузыри.
Шухлик уперся плечом, поднатужился и сдвинул камень, а затем откатил подальше в сторону. Оглядевшись, он решил, что и сам глинистый холмик здесь совсем ни к чему. Надо его срыть. Вообще расчистить место вокруг родника. Утрамбовать и выложить мелкой галькой.
Так он и провозился до вечера, пощипав на обед кое-какой травы. Между делом заметил: яблони дают такой урожай, что ветвям необходимы подпорки, иначе обломятся. К тому же хорошо бы отвести от ручья каналы-арыки к окраинам сада, где воды явно не хватает.
Уже затемно Шухлик приплелся к своему стойлу неподалеку от войлочной кибитки дайди Диван-биби, располагавшейся прямо под огромным древним платаном, или чинарой.
Он так уморился, что даже есть не хотелось. Пожалуй, и у Маймуна-Таловчи не каждый день настолько уставал.
Закрыл глаза, ожидая привычную черную яму, но всю ночь плыли перед ним розовые деревья и закатное небо, на котором проступала, как растущий месяц, знакомая уже улыбка.
Утром петух Хороз был очень горд, опередив Шухлика. Рыжий ослик с трудом проснулся, но сразу вспомнил, какие у него впереди дела, сколько всего задумано, и так свистнул от всей души, что сад встрепенулся и начал расцветать минут на двадцать раньше положенного.
Каждый день Шухлик находил себе новые занятия в саду. Устраивал затончики и плотины, водопады с фонтанами, замысловато подстригал кусты, так что они напоминали его знакомых – тушканчика Уку, например, или сурка дядюшку Амаки, – прокладывал новые дорожки и убирал опавшие листья.
Если бы его спросили, любит ли он свою работу, Шухлик, наверное, удивился: «Какая работа? От слова «раб»? Никто мной не понукает и не колет палкой в загривок. Что в голову приходит, то и делаю. А это я люблю. Просто моя голова оказалась садовой».
Ему уже не требовалось произносить «кишмиш» для поддержания улыбки. Она так надежно прилипла, будто резиновая купательная шапочка.
Все, казалось бы, прекрасно, однако кто-то постоянно вредил Шухлику – прокопанный накануне арык полузасыпан, дорожки сузились и окривели, а водопад совсем не в том месте, где был вчера! Исчезла знакомая вишня, зато неведомо откуда возникли три новых гранатовых дерева. Словом, очень странные садовые происшествия.
Ослик, хоть и улыбался через силу, но так злился на всех без разбору, что начинал порой рычать, как дикий камышовый кот, распугивая павлинов и фазанов.
Выдра Ошна, казалось ему, нарочно мутит воду в пруду. Фокусник Хамелеон дразнится, становясь ярко-рыжим, когда Шухлик рядом.
Тушканчик Ука вообще изображает из себя карликового осла, потому что имеет хвост с кисточкой. Даже дядюшка Амаки слишком уж приветлив, а кукушка Кокку кукует с утра до вечера, как сумасшедшая, назло Шухлику. Все хотят обидеть!
Особенно он подозревал дикобраза Жайру и крысу Каламуш. «Жутко неприятные особы! – думал Шухлик. – От таких всего можно ожидать. Устрою, пожалуй, засаду!»
И вот, когда наступили тихие сумерки, он спрятался в кустах облепихи. Очень удачно – рыжий среди рыжих ягод, не разглядеть. А ему все было видно, насколько может видеть подслеповатый ослик безлунной ночью.
Неподалеку успокоительно лепетал ручей. Пронзительно вскрикивали павлины, желая друг другу спокойного сна. А попугай Тутти, как обычно, мурлыкал колыбельную всему саду. Какие-то смутные тени порхали среди деревьев. И просыпались светлячки, не дававшие, к сожалению, достаточно света.
«Хорошо бы поставить несколько фонарей», – решил Шухлик и вдруг услышал осторожные шаги по тропинке вдоль ручья. Кто-то – наверное, с дурными намерениями – подкрадывался к фонтану, строительство которого ослик закончил на днях.
И наконец, проступила во тьме мрачная фигура. Не раздумывая, дико рыкнув, Шухлик, как типичный хищник, выпрыгнул из кустов. Запнулся о камень или корень и врезался со всего маху в ближайшее дерево, осыпавшее его спелыми гранатами.
Голова сразу опустела, позванивая, будто сухой бамбук. Скорее она напоминала безмозглый пень, на который присел светлячок, потому что на лбу разгорался «фонарь». И кружилась-кружилась, как проворная юла. В таком состоянии, как ни странно, многое новое хорошо входит в голову и застревает там навсегда.
Сквозь звон в ушах донесся голос дайди Дивана-биби:
– Ах, мой драгоценный садовник! Еще немного, и вы бы меня пришибли. Откуда такая свирепость? И на кого это вы охотитесь? Тут охота запрещена!
– На вредителей, – пробормотал рыжий ослик, краснея от гранатового сока. – Путают все, мешают…
– Сожалею! – вздохнул Диван-биби. – Но вы, фонарь моей души, забываете, что я – дайди-бродяга. И сад мой тоже – скиталец! Он не стоит на месте, а кочует со мной. Поэтому все в нем преображается день ото дня. И пруд меняет очертания, и ручей – русло, и тропинки – направление. А крыса с дикобразом тут вовсе ни при чем!
В кронах деревьев, вперемешку со светляками, мелькали звезды, тоже небесные скитальцы. Ничего в этом мире не стоит на месте. А если останавливается, то умирает.
– У вас, милейший, чудесная садовая голова, а вы тратите ее на всякие глупости. Крысы, дикобразы, засады с фонарями, – говорил дайди, и голос его удалялся. – Хотя могли бы выращивать потихоньку свой собственный сад!
– Как это? – спросил Шухлик, стараясь поспевать за голосом.
– Да так! Очень просто! – воскликнул Диван– биби. – Эти звезды свидетели, – поднял он глаза, – что много лет назад я жил посреди голой пустыни! Ни деревца, ни кустика! Ну, может, пара телеграфных столбов.
Потому что, скажу по секрету, и в сердце моем и в душе была пустыня. Сахро – такое это жесткое, сухое и безводное слово. А теперь, любезный, как видите, – сад Багишамал! – развел он руки. – И внутри меня – сад. И вокруг меня – сад. Любой может зайти, напиться из родника и посидеть в тени.
Тихо шелестели в ночи деревья под северным ветерком, будто вторили словам Дивана-биби. А Шухлик навострил уши на садовой своей голове, чтобы ничего не пропустить. Ведь не так уж часто доводится послушать человека, за которым, как верная собачка, ходит целый фруктовый сад.
Корзинка с чувствами
Впрочем, наяву ли все это происходило, точно не известно. Кажется, Шухлик лишился чувств, стукнувшись о гранатовое дерево. Более того, потерял улыбку и сразу отстал от сада.
Несчастный и жалкий брел он опять по пустыне, собирая, как грибы в корзинку, свои потерянные чувства. Сад Багишамал виднелся неподалеку, но никак не удавалось нагнать его. И Шухлику было так одиноко, что хотелось высказать все печали.
– Горе мне, горе! – сокрушатся он, оглашая пустыню воплями. – Я самый злополучный и невезучий из всех ослов: никому не нужен, никто меня не любит!
– Стыдно так говорить! – не выдержал сад Багишамал. – Тебя любит мама-ослица и лисы, которых ты освободил из плена! Разве этого мало? А еще тетка Сигир, дядька Бактри и кошка Мушука.
Но Шухлик не успокаивался:
– Эх, я самый глупый и бездарный осел на свете! Ничего у меня не получается! Ни на что я не годен, только камни возить!
– Какая чепуха! – отвечал Багишамал. – Ты так умело, так хорошо ухаживаешь за мной! Тебе по силам вырастить среди пустыни свой сад, с которым будешь неразлучен, как черепаха Тошбака со своим домиком.
Каждый способен стать оазисом, куда со всех сторон приходят путники – напиться воды, послушать ее журчание и просто отдохнуть в тени деревьев.
Шухлику безумно захотелось вырастить собственный сад, цветущий по утрам и дающий плоды к вечеру, – в своей душе и вокруг себя.
Он понял, что давно об этом мечтал!
Тогда он заберет маму у хозяина Дурды, чтобы никогда больше не расставаться и жить в своем саду, бродя с ним по миру, принимая в нем уставших путников и странников. Как хорошо им будет вместе – маме, Шухлику и саду!
Вот его цель – вырастить сад в душе и вокруг себя и жить в нем вместе с мамой! А ведь недаром слова «исцеление» и «цель» растут из одного корня. И еще «целый», что означает здоровый! Конечно, вряд ли больной и хилый достигнет своей цели.
Мечта порхала перед Шухликом, как прекрасная крылатая ослица, то отдаляясь, то приближаясь!
С чего же начать? Возможно ли на самом деле вырастить такой сад? И хотелось бы в это поверить, да трудно было. Шухлик очень сомневался в своих силах. Одно дело – таскать тяжелые камни, рыть арыки и прокладывать новые дорожки. Тут нужна внешняя сила, мышечная. А для взращивания собственного сада – внутренняя, какая-нибудь подмышечная, которая находится, видимо, в душе.
Еще вопрос: есть ли у ослов душа? Наверное, у хороших, достойных она есть, а у завалящих, вроде Шухлика, – нету. Или просто спит глубоким сном?
И тут он почуял, как зыбучие пески расступаются под ногами, затягивают в бездну, имя которой – неуверенность. И вот уже лишь голова торчит на поверхности.
– Да что ты в самом деле?! – вытащил его за уши подоспевший Багишамал. – Подумай своей садовой башкой, может ли одна дождевая капля быть хуже или лучше других капель? Каждая по-своему хороша. Так и ты – единственный и неповторимый рыжий ослик. Поверь в себя, и все одолеешь!
Действительно, Шухлик разбежался и легко перепрыгнул зыбучие пески, очутившись на твердой почве. Он уже собрал довольно много потерянных чувств – целую корзинку с верхом.
– Выброси оттуда поганки, то есть все дурные чувства, – посоветовал Багишамал.
«Собирал-собирал, а теперь выбрасывать? – задумался ослик. – Как-то жалко. Все-таки, какие бы ни были чувства, а свои, не чужие».
– Если хочешь вырастить сад, – настаивал Багишамал, – освободись для начала от трех «З» – злости, зависти и злословия! Слышишь, как звонко зуззат, или жужжат, точно навозные мухи. От них прежде всего тебе самому дурно. Они и солнечные дни превращают в пасмурные.
Сохрани только добрые чувства, которые создают оазисы в пустыне! С ними ты всемогущ – любые препятствия рассыпятся перед тобой в прах.
«А если в корзинке одни поганки да мухи? – испугался Шухлик. – Все выкину и останусь совсем бесчувственным ослом. Стыда не оберешься!»
– Знаешь ли, никто не рождается злым и грязным, – снова донесся садовый голос. – Однако в мире есть зло и грязь. Они проникают в тебя незаметно, как пыль. Как песчинки, которые тащит с собой ветер-суховей, нанося целые барханы. Но если в душе добро и любовь, ты защищен, будто бы вокруг тебя густой сад.
Подумай, ты живешь на этом свете, что само по себе чудесно. Не это ли причина для радости?
– Легко сказать! А у меня от этой жизни все ноет и поскуливает внутри, – вздохнул Шухлик. – Сплошные преграды и загвоздки – ни обойти, ни объехать!
Сад Багишамал был совсем рядом, рукой подать. Казалось, склоняется и заглядывает в глаза рыжему ослику. Шелестит каждым листочком и каждой травинкой, пытаясь втолковать что-то очень важное:
– Все загвоздки в твоей голове. Хотя бы сделай вид, что очень счастлив! И это будет первый шаг. Попробуй измениться и думать только о хорошем. Тогда и жизнь твоя переменится к лучшему. Ты сможешь управлять ею, как велосипедом.
Шухлик покачал головой:
– Да вряд ли я так смогу! И на велосипеде сроду не сидел. Один раз только и видел, когда меня на него обменяли.
– Займись-ка собой, любезный садовник! – воскликнул сад Багишамал. – Ты убираешь опавшую листву, присматриваешь за моими тропинками и родником. День ото дня я лучше, чище. Так последи и за своими мыслями, и за своей душой, и за своим телом! Им так же, как саду, необходимы забота и внимание.
– Ах, некогда мне! – махнул ослик и хвостом, и ушами. – Времени не хватает.
Багишамал зашумел, как от порыва ветра:
– Значит, учтивый дурень, тебе некогда жить! Имей в виду, «некогда» – очень длинное слово! Бесконечное! И тянется до самой смерти, цепляясь за тебя когтями! А «времени не хватает» – так обычно говорит твоя лень!
– Да разве я лентяй! – возмутился Шухлик, едва не рассыпав из корзинки оставшиеся добрые чувства. – Тружусь с утра до вечера!
– О, лень так разнообразна! Столько видов и подвидов! У каждого своя собственная лень, – разъяснял Багишамал. – Матушка-лень, тетушка-лень и бабушка-лень. Есть, как ни странно, даже дядюшка-лень. Понятно, что жалко гнать от себя таких близких родственников!
Ослик заинтересовался:
– А у меня какого вида? Бабушка или тетушка? Крупная или мелкая?
– Одному лень мешает бегать, другому ходить. А третьему и сидеть-то лень, – продолжал сад. – У кого-то она размером с комара. Хлопнешь, и нету! А может быть такая, которую и лопатой не пришибешь. Твоя хорошо известна – братец-лень по имени Танбал. И похоже, он очень велик!
Шухлик сразу увидел братца Танбала. Ох, до чего толстый, неповоротливый и равнодушный, как бегемот. Вот разлегся на дороге и не позволяет ослику заняться собой. Даже не дает в сад войти, который всего-то в двух шагах. Возможно ли договориться с Танбалом или придется бороться?
– Разрешите пройти, – вежливо попросил Шухлик.
Но Танбал и ухом не повел. Глаз не приоткрыл.
– Прочь с дороги! – крикнул тогда рыжий ослик. Ни ответа, ни привета! Лежит братец-лень, как бревно.
Шухлик уперся плечом, лягнул копытом и спихнул его в канаву. Очухался наконец Танбал. Заворчал, заерзал, норовя из канавы выползти.
– Так легко от меня не избавишься! – пыхтел он и сопел. – Эй, запомни, куда бы ты ни отправился, сорок дней буду на твоем пути! И посмотрим еще, кто кого!
«Ну и братец у меня! От такого натерпишься!» – подумал Шухлик.
Вошел в сад Багишамал – и очнулся под гранатовым деревом.
Уже рассвело. Рядом сидел тушканчик Ука, разглядывая «фонарь» на лбу рыжего ослика.
– Откуда такая прелесть? – спросил он.
– Бодался вот с этим деревом, – честно ответил ослик. – Довольно-таки весело! Быстро засыпаешь и видишь поучительные сны.
– Везет некоторым! – сказал Ука и ускакал по своим делам.
«Какой милый тушканчик, – подумал Шухлик. – И хвост у него с кисточкой, как у меня!»
Оглядевшись, он заметил рядом пустую корзинку. Все добрые чувства, которые там оставались, вернулись обратно к Шухлику. Вместе с улыбкой. В общем-то, он прекрасно чувствовал себя этим утром, будто освободился от кучи мусора, мешавшей видеть, слышать и дышать.
Мимо, постукивая иголками, проходил угрюмый дикобраз Жайра. Шухлик кивнул ему:
– Привет! Доброе утро!
И дикобраз вдруг расцвел, как диковинный цветок, вроде огромного репейника. Начал шаркать ножками и похрюкивать:
– Привет! Рад вас видеть! Утро очень доброе! – Глядел он, правда, исподлобья, но такая уж физиономия у дикобраза. Иначе глядеть не может.
Шухлику хотелось улыбаться всем подряд и говорить: «Доброе утро!» А потом: «Добрый день» и «Добрый вечер». Он скакал по саду, как тушканчик Ука, помахивая хвостом с кисточкой. И едва не наступил на крысу Каламуш, которая, принюхиваясь и чихая, сновала меж деревьями с узелком на спине, будто собралась в дальнюю дорогу.
– Здравствуйте! – крикнул Шухлик. – Добрый день!
Крыса вздрогнула и поднялась на задние лапы.
– Прощай, рыжий пень! – ухмыльнулась она. – Я покидаю этот паршивый сад – здесь слишком чисто для меня. А поблизости есть подходящее местечко.
Еще накануне Шухлик, если бы и не сказал, то непременно подумал: «Какая противная крысина!» Однако теперь, расставшись с дурными чувствами, он спросил:
– Хотите, подвезу?
– Ты что, в самом деле такой улыбчивый болван? – огрызнулась крыса. – Или просто придуряешься? – Оскалилась и заспешила прочь из сада Багишамал, попискивая на ходу: – Дурень, скотина и обалдуй!
– Прощайте, – ответил Шухлик и на минуту погрустнел, задумался: не стоило ли сохранить в корзинке хотя бы парочку поганок или навозных мух?
Конечно, нелегко становиться с каждым днем лучше, хоть на куриный шажок. Но все же стоит попробовать. Это так приятно и празднично! Ощущаешь, что не только ты, но и весь мир вокруг стал чуть-чуть поучше. Ну самую малость. На дне корзинки.
Прощальный день
Нет-нет, Шухлик ни с кем больше не собирался прощаться.
Все были ему приятны. Как славно кукует без умолку кукушка Кокку! А до чего же умелый фокусник Хамелеон – то желтый, то рыжий, то фиолетовый! И сурок дядюшка Амаки так любезен, будто всю жизнь обучался хорошим манерам. Ну, и выдра Ошна тоже славная сестричка – любо-дорого поглядеть на ее фигурное плавание.
«Чудесно, – прислушивался к себе ослик, – когда на душе нет злости! Так легко и чисто, будто только что искупался в пруду».
На берегу сидел, как красный перчик, дайди Диван-биби. Он возился в сырой глине, ловко вылепливая небольшие фигурки людей и животных, точь-в-точь настоящие. Кого-то они напоминали Шухлику.
– Давненько не виделись, – сказал дайди. – Кажется, за прошедшую ночь вы здорово изменились, мой дорогой садовник! Не считая «фонаря» во лбу, заметен и внутренний свет, который лучится из ваших подслеповатых глаз. Что же случилось?
Шухлик не знал, как все объяснить. Рассказывать о корзинке с чувствами? О беседе с садом Багишамал? Да то ли было это, то ли не было!
– Мне кажется, – потупился ослик, – что я как-то очистился. Даже вижу яснее.
– Прекрасно! – воскликнул дайди. – Как интересно! Наверное, и память у вас прояснилась. Приятно, думаю, вспомнить хозяина Дурды, продавшего вас на базаре. Доносчика козла Таку. И уж, конечно, добросердечного Маймуна-Таловчи, с которым вы были, как говорится, не разлей вода!
Шухлик не ожидал такого подвоха. Особенно сегодня ему меньше всего хотелось бы думать о темном, мрачном прошлом. И горло перехватило, и голова помутилась от былых обид и оскорблений. Он услышал знакомое жужжание навозных мух. Вот они, тут как тут! Добрались из пустыни. Облепили ослика. И солнечный день обернулся пасмурным.
Шухлик стряхнул мух, но они кружились рядом, не оставляя его в покое. Подоспели на помощь еноты-полоскуны, размахивая полотенцами. Ну никак не удавалось разогнать этот мушиный рой. На редкость приставучие отборные насекомые!
– Оказывается, не так-то просто освободиться от дурных чувств и помыслов, – заметил Диван-биби и протянул глиняное изваяние, в котором Шухлик сразу признал Маймуна-Таловчи. – Пожалуйста, он в твоей власти! Делай с ним что хочешь.
Понятно, ослик с превеликим удовольствием растоптал бы этого глиняного болванчика! Да только неловко было крушить искусную работу. Ведь сам Диван-биби старался, лепил.
– Легче всего разбить и растоптать, – согласился дайди. – Не слишком приятная персона! Но поверь старому бродяге – Маймун-Таловчи тоже Божье создание, и где-то глубоко в душе у него должен быть свет.
– Вряд ли, – возразил Шухлик и едва не проглотил особенно назойливую муху.
– Конечно, сама душа одичавшая, – вздохнул Диван-биби. – Заброшенная, позабытая хозяином. Вроде одинокой и глупой крысы Каламуш, которая бежит сейчас с узелком по пустыне. Мне жалко эту глухую и слепую, заблудшую душу! Она страдает, как безногий инвалид, до которого никому нет дела.
И Шухлика вдруг охватила жалость, вытеснявшая злость и обиды. Он даже погладил глиняного болванчика по голове, отчего тот преобразился, похорошел, чуть ли не озарился изнутри.
– Знаешь ли ты, что такое прощение? – спросил дайди. – Это чудесное исцеление, избавление и помилование! Не только для того, кого простили, но, в первую очередь, для того, кто простил. Если в тебе есть сочувствие, иначе говоря, прекрасное соцветие из добрых чувств, ты способен простить.
Диван-биби расставил перед осликом знакомые фигурки. Кроме Маймуна-Таловчи тут были прежний хозяин Дурды, предатель-козел Така, хозяйка Чиен и надменный вождь сайгаков Окуйрук.
Ослик с грустью разглядывал их. «Они не ведали, что творили», – подумал Шухлик. Скорее, услыхал эти древние-древние, немногим младше Валаамовой ослицы, слова, долетевшие неизвестно откуда.
Злость и обиды его исчезали, испаряясь, как грязные лужи под солнцем. И навозные мухи сразу сгинули, будто и не было.
– В этом мире нет совсем плохих и пропащих, – говорил меж тем Диван-биби, передвигая так и сяк фигурки. – Хотя много потерянных, которые не знают, куда идти. Бродят в дремучем лесу или в бескрайней пустыне.
Огрызаются и нападают первыми. Страдают, не понимая этого. Кусаются, потому что сами боятся – дрожат от страха, переполнены страхом. Только покажи им, что не робеешь и не злишься. Дай понять, что просто жалеешь, даже сочувствуешь, и все изменится. Прежде всего для тебя!
Шухлику вновь стало легко, как утром, когда он только что очнулся под гранатовым деревом. Да нет – намного легче!
Пожалуй, мог бы вспорхнуть, чуть оттолкнувшись копытами. Он был переполнен соцветием добрых чувств, как воздушный шар горячим дымом, – вот-вот полетит!
Диван-биби, придерживая его за хвост, остерегал:
– Такое состояние надо беречь и охранять! Каждый Божий день быть на страже, прислушиваться к себе, чтобы не растерять его. Состояние прощения дороже сундука с золотом. Погляди-ка, любезный садовник, во-о-он туда, – кивнул он в сторону родника.
Прямо посреди лужайки, которую Шухлик вчера подстригал, неожиданно выросли и уже цвели пять новых деревьев – яблоня, груша и три вишни. Привыкший вроде бы к садовым причудам, ослик диву давался: откуда вдруг, да так быстро?
– Это твои собственные деревья, – улыбнулся дайди. – Первые в будущем саду! Видишь, какие чудеса творит прощение.
Шухлик не удержался и поскакал, высоко подлетая, перебирая в воздухе ногами, к своим деревьям. Хотелось понюхать их, потереться о стволы, взрыхлить землю у корней.
– Запомни крепко: все в твоей власти! – звучал в ушах голос Дивана-биби, хотя сам он оставался на берегу пруда. – Смотри на жизнь, как художник-творец смотрит на бесформенную глину, из которой можно вылепить, что пожелаешь. Ты созидатель свой жизни, своей судьбы!
Или это сад Багишамал опять заговорил с Шухликом? Впрочем, какая разница, если дайди и его сад – одно целое. Как и рыжий ослик со своими первыми деревьями, выросшими в день прощения.