— Завтра не гадить тут мне! Завтра у меня гости.
Он еще раз со страшной силой чихнул. Потом вышел за порог, сорвал несколько листков мать-и-мачехи, чтобы высморкаться, и сообщил им:
— А про пещеру она никому не скажет.
В пещеру — со шваброй и мылом
На следующее утро Грабш забрался на высокий вяз на опушке леса и стал высматривать Олли. Когда она наконец показалась, он мигом скользнул по стволу на землю. Олли пыхтела под тяжелыми сумками, но, когда увидела Грабша, просияла всеми веснушками.
— Если бы моя тетя знала, куда я собралась! — объявила она и захихикала. — Она думает, я пошла в гости к бабушке Лисбет в Чихау-Озерный. Я, конечно, спрятала от нее все покупки.
И она сунула ему в каждую руку по три набитых хозяйственных сумки. Себе она оставила рюкзак, ведро и швабру.
Поначалу они шли рядом. Грабш старался идти помедленнее, Олли старалась идти побыстрее. Он шагнет — а ей приходится делать три шага. Поэтому она совсем выбилась из сил. Наконец он остановился, поставил на землю шесть набитых сумок, осторожно обхватил за пояс маленькую женщину, перенес через голову и посадил себе на плечи — вместе с ведром, рюкзаком и шваброй.
— Наверху здорово, — сказала она и повесила ведро ему на правое ухо. — Только продувает.
Теперь они продвигались быстрее. Грабш шел огромными шагами, углубляясь в лес. Они распугивали зайцев и кабанов. Кудряшки Олли цеплялись за ветки. Она барабанила пятками ему в грудь и размахивала шваброй.
— А вы сегодня причесались, Грабш! — счастливо заметила она. — Не все потеряно.
— Ночью, — пробормотал он, — прихватил где-то расческу. А то у меня не было.
Не успели они войти в пещеру, как Олли принялась за дело. Бедный разбойник Грабш был потрясен. Ему пришлось наклониться и терпеть, пока Олли сыпала специальный порошок ему на голову и в бороду. Даже волосы на груди, даже брови побелели, как эклеры в сахарной пудре.
— Скоро ни одной живой вши не останется, — довольно сообщила Олли.
Потом она разобрала рюкзак и все сумки, и Грабш уже не видел ее среди пакетов, коробок, свертков, тюбиков, бутылочек, тряпок и банок.
— Ну вот, — послышался ее голос, — а теперь — за уборку!
Он постоял-постоял посреди пещеры и направился к выходу.
— Постойте, — позвала она его, — куда это вы собрались?
— Схожу поразбойничаю, — ответил он.
— Да разве я одна справлюсь с такой уборкой? — удивилась она. — Давайте-ка вместе.
И она сунула в его ручищи веник и совок и заставила вымести из пещеры все обглоданные кости и помет летучих мышей. Потом велела ему сметать со стен паутину, выгребать сено, драить стол и чистить котел, повесить полку на стену, вынести целую гору золы из очага, а потом натаскать из ручья двенадцать ведер воды и вылить ее на пол, где Олли вовсю орудовала шваброй.
— Вы просто молодец, — похвалила она его.
Он гордо откашлялся. С тех пор, как умер дедушка — а это было давным-давно, — его никто никогда не хвалил.
— Смотрите-ка! — и она вынула из свертка огромную красную мужскую рубаху. — Не так-то просто было найти размерчик. Вам нравится? Нет — надевать пока нельзя, сначала помойтесь как следует!
И тогда он решил устроить помывочный день. Сунул в карман краденую расческу и побрел в лес.
— Не забудьте почистить зубы! — напомнила ему Олли.
Он дошел до ручья, протекавшего в густых зарослях ежевики, и стал пробираться вдоль берега к маленькому водопаду. Там он вынул пистолет из-за пояса, снял штаны, стянул сапоги и влез в воду. Мелким песком из ручья он натер лицо и тело. Потом песком вымыл голову и бороду.
Он даже зубы почистил песком. Потом вышел из воды и улегся на солнышке, подставляя ему то живот, то спину, — пока не досох окончательно и пока не улетела желтая бабочка, отдыхавшая у него на пупке. Потом он не спеша причесался, расчесал и брови и бороду, так что всех дохлых вшей, которых не смыло водой, унесло ветром.
Теперь Грабш превратился из темно-смуглого в ярко-розового.
Он и сам себя не узнавал, пока не надел штаны и сапоги и не нащупал за поясом пистолет. Домой он вернулся в прекрасном настроении. Но пещеру он едва узнал: она пахла мылом и блестела чистотой. Летучие мыши скрылись, как не бывало. Вода с потолка (пригодная для питья) теперь капала в подставленное ведро, которое уже наполнилось наполовину. На столе красовалась клетчатая скатерть, а на ней — букет колокольчиков. Под столом лежал вязаный коврик, такой же пестрый, как юбка Олли. Стеганое розовое одеяло в цветочек сохло на веревке на солнце. На полочке разместились мыло в мыльнице, стаканчик с зубной щеткой и тюбик с пастой. На гвоздиках у очага висели поварешка, половник, лопаточка, венчик для теста и несколько прихваток. На месте сена теперь лежал пухлый надувной матрас. А на середине каменной стены висел портрет усатого господина в военной форме. Олли помешивала в суповом котле.
Едва войдя в пещеру, Грабш споткнулся и растянулся во всю длину.
— Ну, что вы на это скажете? — спросила Олли, обводя вокруг поварешкой и разбрызгивая капельки супа.
Грабш не нашелся, что ответить. Олли, рассмотрев разбойника вблизи, в свою очередь поразилась.
— Да вы красавчик! — в восторге вырвалось у нее, и Олли всплеснула руками, выронив поварешку. — Дело только за рубашкой!
И она подкинула ему рубаху. Грабш уставился на нее, наморщив лоб.
— Красная, — вздохнул он и покачал головой.
— Ну и что же? — спросила она. — Вы не любите красное?
— Меня в ней будет видно за километр. Этот цвет — не для разбойников.
— А вы больше не разбойничайте! — выпалила она.
Не успел он надеть рубаху, как на столе появились тарелки, рядом лежали ложки, а посередине — супница с ароматным супом.
— Суп с фрикадельками из печенки, — сообщила она, наливая полные тарелки, и вскарабкалась на стул. Грабш уселся напротив и тут же принялся за еду, чавкая и прихлебывая.
— И полную тарелку добавки, — сказал он, когда доел.
Он съел семь тарелок супа с фрикадельками. А она — две. По том наступила тишина, и каждый смотрел в свою тарелку.
— Чего такое? — спросил он и обтер усы рукавом.
— Теперь мне пора, — вздохнула она. — А то не успею до темно ты. Моя тетя не разрешает ходить по улицам в темноте.
Лицо у Грабша вытянулось, и он грустно рыгнул.
Оставайся! А то стрелять буду!
Олли собрала шесть пустых сумок и набила ими рюкзак.
— Ведро и швабру и все остальное можете оставить себе, — пробормотала она и высморкалась. — Ну да. Завтра понедельник. Значит, опять мне идти на фабрику. Красить свиней. Это свиньи-копилки! Семь лет занимаюсь только тем, что чиркаю две розовые точки на свиных пятачках! Представьте себе. Разве это жизнь? Слева подступает очередь из свиней, я тыкаю им кисточкой в пятачок и тут же сдвигаю вправо, к женщине, которая рисует им улыбки до ушей. Чуть замешкаешься, сразу выбиваешься из ритма. Тогда я всех задерживаю, а на столе у меня гора свиней! Как я их ненавижу!
Он только рот раскрыл от неожиданности.
— Не пойму я вас, Грабш, — сокрушалась она. — Вы побывали почти в каждом доме, в каждой квартире, мастерской, магазинчике, лавочке… Только не у нас на фабрике! А что такое Чихенбургская округа без фабрики свиней-копилок? Копилки фирмы «Труд и Спрут», их же знают по всему миру! Вы не могли бы зайти туда поразбойничать?
— А зачем мне свиньи-копилки? — развел руками Грабш.
— Да не за свиньями, — воскликнула она, — а за дверцей от печки, в которой обжигают копилки. Они же глиняные! Не будет дверцы — можно будет несколько дней не раскрашивать пятачки!
— А мне такая дверца зачем? — переспросил он.
— Да киньте ее хоть в болото! Только украдите. Пожалуйста!
Он плюнул — плевок вылетел далеко за пределы пещеры — и буркнул что-то невнятное.
— У вас здесь так хорошо, — продолжала она. — Так свободно! Вы можете делать что хотите. А я, даже когда прихожу домой с работы, не могу заниматься чем хочу. За меня решает тетя Хильда. Не замечает, что я давно выросла. А что я могу поделать со своим ростом? Я же не виновата, что такая маленькая. Только зачем я вам-то жалуюсь? Что вы понимаете в чихендорфской жизни?
Она шмыгнула носом и убежала. Но далеко она не ушла, потому что Грабш вдруг вскочил, выхватил пистолет из-за пояса и рявкнул:
— Стоять! Стой, а то стрелять буду!
Олли остановилась и обернулась. Она не испугалась, а выжидающе смотрела на Грабша.
— Оставайся! — приказал он.
Тогда она скинула рюкзак, подбежала к разбойнику, подпрыгнула и бросилась ему на шею.
— Ромуальдик, дорогой, — сказала она, плача и смеясь одновременно, — как хорошо, что ты не пускаешь меня домой!
— Ты сказала «дорогой»? — изумленно переспросил он.
— Да, да, да, — повторила она, — ты мне нравишься больше всех на свете!
Тогда он выпустил из рук пистолет и крепко обнял маленькую женщину.
— Ты мне тоже, — сказал он, — ты мне тоже…
Вдруг она замолчала и замерла без движения. Голова бессильно повисла. Он потряс ее, покачал на руках. И отчаянно громко заплакал.
— Я раздавил ее! — рыдал он. — Болван неуклюжий! Урод!
Он склонился над ней так низко, что рыжие кудряшки попали ему в нос, и Ромуальд чихнул. От громовых раскатов чиханья Олли очнулась и вскрикнула.
— Ну, слава богу, — сказал он и расплылся в улыбке. Потом осторожно перенес Олли в пещеру и посадил на стул. — Лучше мне к тебе больше не прикасаться, — запинаясь, выдавил он.
— Глупости, — пропыхтела она, — привыкнем потихоньку. Как-нибудь все наладится. Бородач мой ненаглядный, а я уж думала, что никогда не найду мужа, раз я такая маленькая. А теперь вон какой каланче понравилась! Вот заведем семью и нарожаем столько детей, чтобы ни одного пустого стула за столом не осталось!
Разбойник выкатил глаза, а потом опять расплылся в улыбке и закивал:
— Точно, на каждом стуле — маленькие разбойнички! Пожалуй, не будем откладывать.