— Ромуальд! — ужаснулась Олли. — Ты правда ел красные грибы с белыми точками? Они же страшно ядовитые! Ты отравился до смерти! — и она разрыдалась.
— Ерунда, — отмахнулся он. — Чего я только не глотал: и стиральный порошок, и осколки стекла, однажды проглотил целиком коленку оленя. И ничего, жив! Так что от трех маленьких грибочков тоже не помру!
С метлой в глотке
Но не прошло и четверти часа, как взгляд у разбойника помутился, а потом грива его встала дыбом. Даже борода оттопырилась. Уши у него побледнели, нос позеленел.
Грабш катался по полу пещеры и так стонал, что слышно было по всему лесу. Старый лесник Эммерих, бродивший по опушке, остановился и сказал собаке: «Слышишь, Чапа? К нам в Чихенбургскую округу уже забредают волки. Невеселые времена».
А Олли в отчаянии хлопотала вокруг разбойника и причитала:
— Вызови рвоту! Надо, чтобы тебя вырвало, засунь палец глубоко в рот!
Он попытался, но чуть не задохнулся — вот и весь результат.
— Палец слишком короткий, — выкрикнула она, сбегала в пещеру за метлой и засунула ручку метлы разбойнику в глотку. Тогда вторую порцию мухоморов удалось выплюнуть. Но первая уже успела перевариться, и яд растекался по организму.
Отрава действовала, и Грабш начал сходить с ума. Он кусал стол, выдергивал клочки бороды, бодал землю. Называл Олли капитаном полиции, а вместо можжевелового куста видел Олли. В конце концов он повалился на сено, руки и ноги у него онемели, и больше он не двигался.
Чего только Олли с ним не делала! Прикладывала холодные и горячие компрессы — то к голове, то к пяткам. Примочки грязевые, с пометом летучих мышей, даже с ежевичным вареньем.
Она растирала ему уши, делала искусственное дыхание «рот в рот», дергала разбойника за волосы, массировала пятки крупной теркой, делала массаж живота, щекотала под мышками, вылила на него ведро воды и столько же воды залила ему в рот — но все без толку! Он лежал неподвижно, уставясь в потолок стеклянными глазами.
В конце концов Олли сдалась. Села на кучу сена рядышком с Грабшом и заплакала. И в отчаянии проплакала до самого утра. А когда рассвело, заварила себе крепкий кофе. Потом взяла лопату и стала копать могилу прямо у входа в пещеру — там, где собиралась разбить клумбу.
Она копала весь день. Разбойник Ромуальд Грабш был как-никак двухметрового роста, так что яма нужна была огромная и достаточно глубокая, чтобы ее не смогли разрыть лисы. Кучи земли вокруг могилы росли, а Олли опускалась все глубже. Наконец яма получилась такой глубины, что Олли еле выбралась на поверхность. Пришлось карабкаться по черенку лопаты. В болоте уже отражалось заходящее солнце, а разбойник все лежал в той же позе, как застыл накануне вечером.
Но как перетащить великана из пещеры в могилу? Он весил раза в три-четыре больше, чем сама Олли. Она дергала, тянула и толкала его, но не сдвинула его ни на сантиметр. Может, позвать на помощь кого-нибудь из Чихенау? Но тогда ее тут же посадят в тюрьму. Ведь она соучастница в краже железной дверцы от печки на фабрике свиней-копилок «Труд и Спрут».
— Ох, Ромуальд, — всхлипнула она и наклонилась над неподвижным разбойником, — что теперь с нами будет? Вот ты умер и не можешь попасть в могилу, а я овдовела и не могу выйти из лесу. Мы так мало побыли вместе и уже никогда, никогда не посидим с тобой на дверце в болоте, и я не закутаю голову в твою бороду. И не послушать нам с тобой вместе, как квакают лягушки!
Она бросилась ему на шею, зарыдала в голос и стала целовать куда попало, от лба до подбородка, от уха и до уха. И тут ее рыжая кудряшка попала разбойнику в левую ноздрю. Грабш вдруг расправил грудь и чихнул с такой силой, что Олли подлетела чуть не до потолка. А со шкафа свалилась куча банок с ежевичным вареньем.
— Ромуальд, Ромуальдик, — выдохнула Олли, приземлившись обратно на своего мужа, — ты жив, Ромуальд! Ромашка бородатая, цветик мой вишневый! А я-то уж собиралась тебя хоронить…
— Похоронить? — еле слышно переспросил Грабш. — Ты — меня? — он захохотал, и она засмеялась вместе с ним. Они хохотали изо всех сил и так выдохлись, что скоро оба уснули. Да и было от чего устать! Они проспали три дня и три ночи.
На четвертое утро Олли проснулась от холода. Она удивленно подняла голову и огляделась. Все вокруг — и сами они — было усеяно пометом летучих мышей. Давно погас огонь в очаге, зато снаружи что-то ярко сверкало.
— Ромуальд, — толкнула она мужа, — там снег!
Грабш хотел поднять голову, но не смог.
— Уже? — вздохнул он. — Значит, зима тяжелая будет. Плохо нашему брату. По снегу на разбой не походишь. Следы, понимаешь?
Кто лежит пластом, как коровья лепешка?
Как только вышло солнце, снег, конечно, сразу растаял, но листья опали, и лес оголился. Дикие гуси и журавли с грустными криками улетали на юг. Ос давно уже не было. Да и лягушки не квакали.
— Грибы прокисли, — заметила Олли и вытряхнула обе сумки в болото, дрожа от холода. — Но после того ужаса я их видеть не могу, во всяком случае, первое время.
Она разожгла огонь в очаге и доварила варенье. Одновременно вскипятила воду на краешке очага и приготовила чай для разбойника. Он был еще очень слаб. Даже не мог жевать. Несколько дней он питался одним супом — ничего больше не мог проглотить.
Знаменитый аппетит возвращался очень медленно. Грабш лежал на куче сена и не обращал внимания на летучих мышей, заляпавших его пометом. Олли хлопотала по хозяйству одна: разлила варенье по банкам, нарубила дров и подбросила их в огонь, приготовила еду, выбросила старое вонючее сено и соорудила постель из сухих листьев и папоротника, принесла воды из ручья и постирала белье. Если у нее выдавалось свободное время, она собирала лещину и буковые орешки, приносила домой и очищала от скорлупы. Постепенно у нее в буфете набрался целый ящик лесных орешков и второй ящик — буковых. А вечером она садилась около Грабша, зажигала свечу, включала радио и вязала мужу маскировочные носки в серо-коричневую полоску, как он давно мечтал.
Теперь почти каждый день шел дождь, и от ненастья гнулись деревья. За ночь заросли ежевики и запутавшиеся в них волоски бороды Грабша (а также его отца и деда) покрывались инеем, а иногда падал редкий снежок. Чтобы в пещеру не задувало, Олли завесила вход огромным разбойничьим мешком Грабша. Он все равно был пока не нужен. Теперь внутри было темно. Свет шел только от очага. Олли часто мерзла. Иногда тайком плакала. Особенно грустно ей было, когда огонь за ночь успевал прогореть и наутро с потолка свисали сосульки. Тогда она с нежностью вспоминала свою теплую комнатку в домике тети Хильды в деревне. А еще она с каждым днем становилась толще и толще!
— Я и раньше была не худышка, а теперь превращаюсь в шар, — жаловалась она.
— А я не против, — отвечал Грабш, — будь хоть шариком, хоть кубиком, ты нравишься мне все равно.
Но унывать было некогда. Дел всегда было по горло.
— Кончай возиться с дурацкими орехами, — ворчал разбойник, не вставая с листвяной постели. — Вот поправлюсь, за одну ночь добуду больше еды, чем ты тут собираешь за неделю.
— Поправься сначала, — отвечала Олли. — Лежишь пластом, как коровья лепешка.
Эти слова его разозлили. Его, средь бела дня (хотя уже вечерело) снявшего сапоги с капитана полиции Фолькера Штольценбрука, его, водившего за нос всю Чихенбургскую округу, сравнили с жидкой коровьей лепешкой!
Он приподнял голову. Опустил и поднял еще десять раз. Двадцать раз. Повертел головой туда-сюда. Потом упал на подушку, накрылся до самого носа розовым одеялом, которое стащил с бельевой веревки у одной пожилой дамы, и проспал до самого вечера и с вечера до утра. Так сильно устал от упражнений.
Зато на следующий день он уже поднимал руки под прямым углом.
Он делал зарядку с железным упорством. Через три дня смог сам сесть в постели. А еще через три дня поднял Олли на вытянутых руках. Раньше об этом и говорить не стоило, подумаешь, какие мелочи. Но теперь у него даже пот выступил на лбу.
— Вот видишь, — ликовала Олли, пока он держал ее над собой, — все получается!
— Только ноги не слушаются, — вздохнул он. — Делают вид, будто они не мои.
Тогда на ноги она надела ему новые носки — мягкие, пушистые шерстяные носочки, находка для тех, кто зимует в пещере. И болезнь отступила.
— Теперь дело за аппетитом, — подбадривала его Олли, — ешь как следует и скоро будешь как новенький!
И она нажарила ему целую сковородку картошки со шкварками и велела доесть все подчистую.
В могилу и обратно
Аппетит возвращался, особенно во время еды. С каждым днем Грабш съедал все больше, и скоро припасов, которые он натаскал с разбоя за лето, почти не осталось. Наконец, в последний ноябрьский день он собрался с силами и, шатаясь, вышел из пещеры — сделал несколько шагов по свежему снегу.
Олли сияла, хотя выглядел разбойник неважно: бледный и такой худой, что кожаные штаны можно было дважды обернуть вокруг него. Все мускулы у него ужасно ослабли, и он еле-еле добрел до ямы, которую выкопала Олли.
— Мастерская работа! — похвалил он. — Никогда бы не подумал, что ты так здорово копаешь.
И Олли засияла еще ярче.
— Ура! — выкрикнул разбойник, — еще несколько дней, и пора на разбой!
И тут Олли заплакала. Она закрыла лицо фартуком и зарыдала, повторяя сквозь слезы:
— Ты столько дней прожил без разбоя. Зачем опять привыкать?
— Да у меня просто был перерыв, — мрачно сказал он. — А если кому и надо здесь от чего-то отвыкнуть, так это тебе. От того, чтобы вечно меня поучать и отучать. С ума сойти можно!
— Тебе все равно нельзя много ходить, — ответила она, — ты ослаб.
— А есть мы что будем, скажи на милость, когда у нас припасов осталось до послезавтра? Орехи с ежевичным вареньем?
— Почему бы и нет? — сердито сказала она. — А хочешь — подстрели нам зайца или оленя.
— А где мне взять дробь и патроны, если не грабить? — спросил он. И она не знала, что на это ответить.