От этих мыслей я начала дрожать (а может, это начал во мне трепетать мой внутренний художник), но я вдруг прониклась этой идеей: зарисовать, пока не изменилось, и лихорадочно принялась вспоминать основы классического рисунка, которые я когда-то изучала в кружке при нашем Доме культуры. Подошла Ника:
– Как импрешн от импрешионистов?
Я чуть не брякнула: «Я тоже так хочу!» – но взяла себя в руки и пробормотала:
– Потрясно… А тебе?
– Понравилось. Интересно, а у них есть в магазинчике сумочки с такими принтами? – спросила Ника, указав на «Танцовщиц» Эдгара Дега, изогнувшихся в немыслимой позе (тоже они, что ли, йогой занимались?) в своих пышных синих платьях.
Я не успела ответить. В зале Ренуара, в самом углу я увидела то, ради чего (я уже поняла!) ноги привели меня сюда. В самом углу висел портрет темноволосого мальчика, с бледной, как фарфор, кожей и розовыми ушами. Мальчик смотрел не на художника, а чуть ниже, и создавалось впечатление, что он задумался, а Ренуар его «поймал». Мальчик был аккуратно причесан, в тельняшке, то есть вроде бы позировал, но вышло так, словно этот его задумчивый взгляд и отстраненную вежливую улыбку ухватили абсолютно случайно.
Я подошла совсем близко. Портрет Фернана Хальфена заставил моего внутреннего художника не просто дрожать, а колотиться, топать ногами и требовать выхода из той клетки, в которую я его загнала.
Не только потому, что мальчик был сероглазый (обожаю сероглазых, Слава, мой первый бойфренд, был именно таким), но и потому, что его глаза блестели. Еще секунда – и моргнет.
Я прямо взвыла от восхищения и проговорила сквозь стиснутые зубы несбыточное свое желание:
– Я тоже так хочу!
– Ну, не думаю, что у них есть такие принты, – с сожалением сказала Ника, подойдя поближе, – хотя ничего такой, кул гай!
Я ответила ей хищным взглядом. Она даже попятилась:
– Что с тобой, хани?
– Харри ап, Ника. Нам нужно срочно в кафетерий.
Через час мы вернулись в центральный зал музея, который сохранил архитектуру железнодорожного вокзала, из которого сделали д’Орсе, как любезно сообщил нам путеводитель «Американцы в Париже».
Я усадила Нику на каменную скамеечку в кубическом стиле, словно собранную из детского конструктора, рядом со скульптурой – то есть скульптурной группой, как сказал бы Ботаник. Группу эту составляли четыре тетеньки, которые, если верить справочнику, были «Частями света, поддерживающими небесную сферу». Хотя сфера на вид была не очень тяжелая и вся состояла из каких-то скобок, вид у тетенек был сосредоточенный, у некоторых – печальный, а одна вообще была за ногу прикована цепочкой.
– Мне холодно тут сидеть, – заявила Ника, потрогав ладонью скамеечку.
– Ничего, – пробормотала я, чиркая карандашом по блокноту, – я недолго. Ты же не хочешь есть?
Ника задумалась, припоминая, сколько всего она слопала сейчас в кафетерии музея: и сэндвич с курицей, и шоколадный бисквит, и банановое мороженое, и еще горсть леденцов со стойки прихватила. Я закусила губу, молясь, чтобы она оставалась такой задумчивой еще хоть пару минут, чтобы я могла «поймать» ее состояние. Фернан Хальфен стоял у меня перед глазами.
– Есть я, мейби, не хочу. Но у меня скоро затекут ноги.
– Не советую тебе ворчать. Посмотри вон, что Жан Батист со своими моделями делал.
Я кивнула на «Части света», и Ника пару минут задумчиво созерцала ногу одной из них, обмотанную цепью.
– О’кей, – сдалась она, – немного я посижу. Но вообще, хани, это кантбишно. Пришли в музей, чтобы рисовать самим! Тут и так полно картин.
– Ничего, – бормотала я, не отрываясь от блокнота, – посмотри вон на тех итальянских парней, что сидят на скамейке напротив.
– Ну, правый, допустим, разглядывает меня, – обрадовалась Ника, взбивая руками пышные белокурые волосы, – а что делает левый?
– Разгадывает судоку. Не вертись, я скоро закончу.
– Ну как? – спросила я, затаив дыхание.
Ника снова покосилась на итальянцев, теперь они уже оба разгадывали судоку по имени Ника, не отрывая от нее восхищенных взоров и даже выкрикивая что-то вроде «Белла» и «Беллиссима».
– Хани, тебе честно сказать?
– А как же?!
– До Ренуара недотягивает. – Ника сочувственно поджала губы. Так, чтобы это видели итальянцы.
– Это понятно… На тебя похоже?
– А! Ну, хани, ты же триста лет рисуешь. Похоже, конечно.
– То есть момент поймать удалось?!
– Велл, конечно! Самое главное – что я на твоем портрете – толстенькая. Поэтому он прекрасен! Ну что, пойдем в магазинчик при музее?
Она грациозно поднялась со скамейки и послала итальянцам воздушный поцелуй.
Накупив кучу ручек, магнитиков на холодильник, значков, брелоков, футболок и сумочек, Ника наконец позволила мне выйти на воздух. Очередь в музей увеличилась – видимо, подтянулись те, кто только что проснулся. Одна из девочек держала в руке картонный стаканчик с кофе. Услышав, как мы с Никой переговариваемся по-русски, она шагнула из очереди и спросила у меня:
– Извините! Вам выставка понравилась?
– Очень! – воскликнула я. – Там такой Ренуар обалденный! А где вы взяли кофе?
– Вот там, видите, бесплатная дегустация. Значит, Ренуар, да?
– И итальянцы, – кивнула Ника, – итальянцы там круче всего.
И мы поспешили к столику, за которым девушка в куртке с логотипом фирмы – производителя кофе разливала по стаканчикам дымящуюся жидкость из термоса. Я подбежала первая, глубоко вбирая в себя кофейный запах, предвкушая первый глоток после долгой и абсолютно счастливой работы над рисунком, схватила стаканчик, и вдруг он сам, клянусь, вывалился у меня из рук. Я еле успела отскочить, но капли кофе попали мне на джинсы, а самое главное (о, ужас!) – на светлое пальто дяденьки, который как раз насыпал в свой кофе сахар из пакетика.
Дяденька заверещал по-итальянски, и его слова никак не напоминали «Белла» и «Беллиссима».
– Ты что? – удивилась Ника, подбегая ко мне и оттаскивая от дяденьки.
– Ника… Я клянусь… Он сам вырвался…
Я огляделась, и меня пронзило током с ног до головы. На набережной через дорогу стоял мотоциклист. Он медленно снимал шлем. Не знаю, как я догадалась, кто под ним будет скрываться, но через секунду я увидела бледное лицо и рыжие бакенбарды. Это был он. Человек-оборотень из самолета.
Он направился к светофору, чтобы перейти дорогу к музею. К нам.
– Харри ап, хани! – Ника дернула меня за руку, и по ее лицу я поняла: она наконец-то испугалась его.
Мы побежали в противоположную сторону, сквозь очередь, на нас вопили на разных языках, Нику даже кто-то ткнул зонтиком, но она крепко держала меня за руку и волокла через забор из людей, а мои ноги все слабели с каждым шагом, и мне казалось, я слышу его голос в голове: «Стой… остановись… дождись меня».
– Не дождется! – неожиданно крикнула Ника и затащила меня в первый попавшийся вестибюль метрополитена.
Там, у хлопающих дверей, через которые сновали люди, мы отдышались. Я все не могла отвести взгляда от лестницы – боялась увидеть там сначала черные джинсы, потом черную куртку и шлем в руках, а потом и бледное лицо с бакенбардами.
– Думаешь, он нас нарочно выслеживает? – прошептала я Нике.
– Не знаю. Но вид у него точно как у психа.
– Я тебе говорила, он оборотень!
– Я не верю во всю эту чушь, – отрезала Ника, – но он явно что-то нехорошее задумал. Может, он хочет нас киднепить? Дэди предупреждал меня о том, чтобы я остерегалась слишком прилипчивых бойзов во Франции. Пойдешь к ним в гости, а они – хоп! И в рабство тебя продадут.
Мы обе помолчали, с ужасом прокручивая в голове слова отца Ники.
– А вот и картинка в тему, – сказала Ника и ткнула наманикюренным ногтем в стену за моей спиной. Там висел плакат с анонсом фильма «Глаза Джулии», и изображено женское лицо с завязанными глазами. Меня передернуло.
– Гильерм Моралес, – прочла я вслух имя режиссера.
– Ты на продюсера посмотри, – кивнула Ника, – Гильермо дель Торо. Даже страшно представить, что там у бедной Джулии под повязкой. Вот уж кто псих на все сто, так это Гильермо дель Торо. Видела его «Лабиринт Фавна»?
– Видела его «Приют», – ответила я, снова содрогаясь. – Пошли отсюда, а? Только не надо ничего есть… Мне сейчас кусок в горло не полезет.
– Я и не собиралась ничего есть, – гордо ответила Ника. – У меня две страсти, ты забыла? Еда и шопинг!
– Но шопинга-то на сегодня хватит? – с надеждой спросила я, кивая на пакеты с логотипом д’Орсе.
– Хани, ты крейзи?! Шопинг еще и не начинался. Харри ап, Галери Лафайет ждет нас!
Оставшийся вечер я провела в кафе на диванчиках Галери Лафайет, среди унылых папаш с колясками, замученных шопингом бабушек, разглядывающих мозоли на пятках, и детей, перемазанных шоколадом, с визгом гоняющихся друг за другом между столиками. В общем, всех тех, кого достал шопинг, но кто вынужден дожидаться своих мам и подруг (в моем случае), пока они истратят все денежки на туфли, часы и шляпки.
Я рисовала потихоньку то сердитого карапуза, просящего у бабушки кусочек торта с витрины, то восторженную девочку, которой купили какие-то побрякушки, то двух возмущенных русских тетенек, которые подсчитывали что-то на калькуляторе и вскрикивали каждую секунду: «Не может быть! У нас эти платки дороже в два раза! Надо всем пойти накупить!» Но радость от того, что я снова рисую, уже поблекла.
«Никогда не понимала, зачем людям столько барахла», – с тоской думала я, а сама все оглядывалась – не вынырнет ли из-за угла мой преследователь с рыжими бакенбардами?
Глава 11, в которой я отказываюсь от расследования и иду на тренировку, где становлюсь свидетелем чего-то очень важного
Ночью я не могла спать – болело все. Кроме пальцев. Я поворочалась и в четыре утра с кряхтеньем поднялась с кровати. Ника не шелохнулась: ее здорово утомил вчерашний шопинг, она даже забыла поужинать вечером. А я забыла забрать из-под стола фонарик. Если он еще там.