– Может, поговорим дома? Мы же завтра уже прилетаем.
– Солнышко, я… Вечером я звонила Никиной маме, чтобы договориться о том, кто вас поедет встречать. А она мне выложила одну вещь…
– Мамуль, не томи. Что там у нее? Сумочку не того цвета купила? Или тональный крем потеряла?
– Они соврали Нике, – мрачно сказала мама, – нет никакой роли. Это было вранье от начала до конца.
Я опустилась прямо на пластиковый стул, в котором по-прежнему плавали листья. И подскочила, потому что промочила джинсы.
– Они договорились с агентом. Придумали всю эту историю с девушкой, которая должна потолстеть для роли. Нет ни роли, ни сериала.
– Когда они собирались сказать ей? – выговорила я.
– Не знаю…
– А я знаю. Я скажу сегодня, – прошептала я, оглянувшись на Нику через балконную дверь.
Она спала.
– Ты что? Зачем? А если она перестанет есть! Вы хотя бы вернитесь оттуда!
– Но ты ведь не стала ждать, пока мы вернемся! Ты же зачем-то мне об этом рассказала?!
– Просто хотела тебя подготовить! Она поправилась?
– Да, немного…
– А вдруг они так обрадуются, что выложат ей прямо в аэропорту?
– Не надо, – прошептала я, – она… с ума сойдет. Она ведь какая-то странная. Нервная, вспыльчивая.
– Вот-вот, – грустно сказала мама, – я попыталась объяснить им, что не стоит ей говорить, пока она не придет в норму не физически, а психически, но…
– Ладно, мам. Я решу эту проблему.
– Дорогая, но ты ведь не знаешь, как Ника может отреагировать на…
– На правду? Не знаю. Но она уже должна к ней привыкать. Она должна знать, что родители ее обманули. Что никакой роли в сериале нет. И сериала нет. Она имеет право знать.
Последние слова я произнесла громко. Слишком громко. Потому что Ника открыла глаза. И подошла к балкону.
– Да, Елену Алексеевну выписали, но, боюсь, она не сможет приехать. Как думаешь, вы доберетесь сами?
– Да, мама… – автоматически сказала я, – мы все сделаем сами.
Я повесила трубку. Ника открыла балконную дверь.
– Ника…
Я потерла подбородок. Что ж, я все равно собиралась ей обо всем рассказать.
– Не надо, – прервала меня Ника, – не нужно.
Она подошла к трельяжу и сбросила свои пузырьки с лаками и кремами. Они попадали, один скатился прямо на пол, но Ника перешагнула через него и снова двинулась к балкону.
Я смотрела на пузырек с красным лаком на полу, все терла подбородок, словно собираясь стереть его с лица, и никак не могла подобрать слова. Да и как можно утешить человека, который родителям верил, как дурак, а они все наврали.
Причем не про себя наврали, а про тебя, про то, что у тебя главное в жизни есть. Это как если бы мне они сказали, что мои комиксы напечатали отдельной книгой и продают в книжном магазине у нашего дома, а потом признались, что все – вранье.
Брр! Меня даже передернуло. Что же сказать Нике? Любые слова кажутся нелепыми и искусственными. Вроде того, как в кино говорят после смерти героя: «Я соболезную», вместо того чтобы брякнуть: «Ох, ужас какой и кошмарный кошмар!»
Но Ника решила мою проблему со словами. Она вышла на балкон и, опершись на перила, посмотрела вниз.
Меня обжег страх с ног до головы, словно в меня кипятком плеснули.
– Ника! Ника! Ты! Куда?!
– А туда же, куда и ты, – сквозь зубы сказала она, перелезая на пожарную лестницу, – тебе можно, а мне нельзя?
– Что – нельзя?
– Паркуром заниматься!
– Каким паркуром?! Я никогда не занималась паркуром на крыше! Я же новичок!
– Это ты так говоришь. А может, ты врешь?! Если папа с мамой врут, то чего вдруг я должна поверить тебе?
Она зло посмотрела на меня и стала подниматься по лестнице. Вдруг ахнула. Ее рука соскользнула с перекладины. Видимо, ладони стали влажными.
– Ника!
Она резким движением вытерла руку о джемпер и продолжила карабкаться. Я последовала за ней, прямо задыхаясь от страха.
На крыше Ника огляделась.
– Ну, что, с чего начнем? – спросила она ядовито. – С прыжков по крышам?
– Да какие прыжки! Ника! Грей же сказал, по крышам запрещено прыгать. Могут вызвать полицию.
– В моем случае им надо будет вызвать катафалк, – пробормотала Ника, подходя к перилам на той стороне, что кафе.
– Что-о?
– Не подходи! Иначе я прыгну вниз!
– Ты и так прыгнешь!
– Прыгну. Но с крыши на крышу.
– Зачем?! Это же абсолютное идиотство!
– Пусть! Они же считали меня идиоткой! Я докажу, что я абсолютная идиотка. Я привыкла во всем быть лучшей, знаешь ли, хани.
Она сказала это с гордостью, но я видела – она готова расплакаться.
– Ника, – я тоже боролась с подступающими к горлу слезами, – Ника, пожалуйста… Ты покалечишься… Придется возвращаться в больницу.
– А мне и так придется! – зло крикнула она, утирая глаза рукавом. – Ты еще не поняла, почему я так много ем?! Я знала это с самого начала! Я просто прикрывалась ролью! У меня булимия! Это обратная сторона анорексии! Тоже болезнь! Теперь я ем не мало, а много, но это не значит, что я счастлива! Это значит, что я схожу с ума! Раньше у меня была причина, понимаешь? Я сходила с ума и знала, что подстрахована. Ролью. Что ожирение, к которому приведет булимия, пригодится для чего-то важного. Самого важного в моей жизни… А теперь…
Она попятилась к краю крыши спиной.
– Хоть развернись! – крикнула я, не замечая слез, струящихся по моему лицу. – Посмотри, куда будешь прыгать!
– А зачем? – Она словно была не в себе. – Какой в этом смысл?
Она вдруг села на перила.
– Не смей! – бросилась я к ней изо всех сил, с ужасом видя, как она откидывается на спину и…
И вдруг валится обратно.
Грей!
Он обхватил ее руками и толкнул вперед. Ника, к моему изумлению, вытянула руки и идеально спружинила на них, перенеся массу тела.
А потом она упала ничком на землю. То есть на крышу. Грей по-прежнему крепко держал ее в кольце своих мощных рук, чтобы она не дернулась.
Я медленно опустилась на колени.
Он поднял на меня глаза.
– Вот это совпаденьице, – пробормотал он, – я вообще-то с тренировки шел. В последний раз решил на крышу вскарабкаться. Думал, мадам наша не будет против…
Я подползла к ним и приняла на колени Нику. Она закрыла лицо руками и дрожала.
Грей смотрел на нее несколько минут.
– Брошу-ка я курить, – сказал он неожиданно.
– Здорово, – проговорила я.
Надо было что-то сказать. Ника убрала руки от лица и посмотрела на меня.
– А ты – дура! – набросилась я, одновременно обнимая и целуя ее. – Настоящая дура! Удушу тебя сейчас!
Вечером мы молча упаковали вещи. Потом сели каждая на своей кровати. Ника уткнулась в телефон, я рисовала. Точнее, срисовывала собор Сакре-Кер с открытки. Иногда поглядывала на Нику, но она на меня не смотрела. Напряжение висело в нашей комнате, как сизый дым в гостиной мадам – плотно.
– Привет! – В комнату постучался Грей. – Вы завтра улетаете?
Он сел на кровать рядом со мной. Ника вздернула нос и поднялась, собираясь выйти.
– Погоди, – остановила я ее, подаваясь вперед, – до Москвы все время будешь рядом со мной.
– Я же ему мешаю, – язвительно сказала она, указав подбородком на Грея.
– Мне? – искренне удивился он. – Почему?
Она отмахнулась. Достала из сумочки наушники, заткнула уши со словами: «Не собираюсь я ваши секреты подслушивать». Подсела к трельяжу и стала перебирать косметичку.
– Я просто хотел сказать спасибо, – Грей тоже подался вперед, чтобы сидеть вровень со мной.
– Кому?
– Тебе. Ты меня вытащила. Вы вместе меня вытащили.
Он посмотрел на Нику. Потом – прямо перед собой, на сцепленные в замок руки.
– Я тебе говорил, я не тренирую девушек.
Напряжение в нашей комнате достигло такой концентрации, что я, казалось, ощущала его кожей, даже мурашки волной побежали от запястий до локтей.
– Я преподаю паркур в одной группе. У нас классические тренировки по два часа. Занимаемся и в залах, и на улице. Летом…
Он помолчал, словно пересиливая себя.
– Летом в группу пришла девочка. Девушка, – поправил он сам себя, – старше тебя и…
Он посмотрел на Нику.
– Короче, она занималась, как обычный новичок. Потихоньку делала успехи. Что-то где-то не получалось. Она училась преодолевать сложности. Работать. Ей сначала не давались роллы. Помню ее счастливую улыбку, когда они ей дались.
Он снова замолчал. Я боялась сказать хоть слово. Мне казалось, что все взорвется от напряжения.
– А потом на тренировку пришел ее папа. С серым лицом. И сказал, что я во всем виноват.
Я посмотрела на Нику. Она уставилась в косметичку, явно забыв, зачем ее взяла. И музыки в наушниках не было слышно.
– Она прыгнула с балкона, – наконец сказал Грей.
– Куда?
– Вниз. Три этажа.
– И что это был за элемент?!
– Самоубийство, – горько усмехнулся он, – но он у нее не получился. Она выжила. Теперь передвигается на коляске. Травма позвоночника.
– Но почему тебя-то обвинили?
– Ну, меня никто не обвинял. Кроме ее отца. И… меня самого. Она хотела поговорить со мной в тот день, понимаешь? Сказала, у нее в личной жизни «заварушка». Но у меня времени не было, да и странно было бы слушать любовные переживания кого-то, кого ты просто тренируешь. А ей хоть кто-то нужен был. Чтобы выслушать.
– Вот почему ты так напрягся при слове «заварушка»! – воскликнула я, а сама подумала, что если бы Грей выслушал меня тогда, то все могло бы произойти по-другому.
Он мог пойти с нами, и тогда мы не провалялись бы связанными и с заклеенными ртами в трейлере. А может, он бы отговорил нас от вылазки, и тогда страшно себе представить, что было бы сейчас с Куаном и его сестрой.
– Да, – сказал Грей, – я чувствую свою вину. Хотя она оставила записку. Что-то вроде «никого не винить». В паркуре она научилась преодолевать себя, а в личной жизни – нет…
– Как ты это пережил?
– Начал курить, – он снова усмехнулся, – а из того болота мама вытащила. Вот, смотри!