О «военных неврозах», насколько это название означает больше, нежели просто связь с поводом недуга, я в другом месте говорил, что они вполне могли бы быть травматическими неврозами, возникновению которых способствует конфликт Я[390]. Факт, что одновременное грубое повреждение, вызванное травмой, уменьшает шансы на возникновение невроза, уже не будет непонятным, если вспомнить о двух обстоятельствах, особо подчеркиваемых в психоаналитическом исследовании. Во-первых, что механическое сотрясение нужно признать одним из источников сексуального возбуждения (ср. замечания о воздействии тряски и езды по железной дороге в «Трех очерках по теории сексуальности»), и, во‑вторых, что болезненное и лихорадочное состояние, пока оно длится, оказывает сильное влияние на распределение либидо. Таким образом, механическая сила травмы высвобождает определенное количество сексуального возбуждения, которое оказывает травматическое воздействие из-за недостаточной тревожной готовности, а одновременное телесное повреждение связало бы избыток возбуждения посредством нарциссического гиперкатексиса пострадавшего органа. Известно также, хотя это и недостаточно использовалось в теории либидо, что такие тяжелые нарушения в распределении либидо, как поражения при меланхолии, могут на какое-то время устраняться интеркуррентным органическим заболеванием, более того, даже состояние полностью развившейся dementia praecox в аналогичных условиях способно к временной инволюции.
V
Отсутствие у коркового слоя, воспринимающего раздражители, защиты от воздействия внутренних возбуждений, видимо, приводит к тому, что эти передачи раздражения приобретают большее экономическое значение и часто дают повод к экономическим нарушениям, которые можно сравнить с нарушениями при травматических неврозах. Самые мощные источники такого внутреннего возбуждения – так называемые влечения организма как репрезентанты всех проистекающих изнутри тела, возникающих внутри организма и перенесенных на душевный аппарат силовых воздействий, самый важный, равно как и самый непонятный элемент психологического исследования.
Наверное, не будет слишком смелым предположение, что импульсы, исходящие от влечений, по своему типу относятся не к связанным, а к свободно подвижным, стремящимся к отводу нервным процессам. Самое главное, что мы знаем об этих процессах, мы почерпнули из изучения сновидений. Причем мы обнаружили, что процессы в бессознательных системах коренным образом отличаются от процессов в (пред) сознательных системах, что в бессознательном катексисы легко могут полностью переноситься, смещаться, уплотняться, что могло бы давать только ошибочные результаты, если бы это происходило на предсознательном материале, и что проявляется в знакомых нам странностях явного содержания сновидения, после того как предсознательные следы дневных впечатлений подверглись переработке по законам бессознательного. Этот вид процессов, протекающих в бессознательном, в противоположность вторичному процессу, характерному для нашей обычной жизни в состоянии бодрствования, я назвал «первичным» психическим процессом. Поскольку все импульсы влечений оказывают воздействие на бессознательные системы, вряд ли будет чем-то новым утверждение, что они следуют за первичным процессом; с другой стороны, мало что требуется для отождествления первичного психического процесса со свободно подвижным катексисом, а вторичного процесса – с изменениями связанного или тонического катексиса по Брейеру. В таком случае задача более высоких слоев душевного аппарата состояла бы в связывании возбуждения, проистекающего от влечений, при достижении им первичного процесса. Неудача такого связывания вызвала бы поражение, аналогичное травматическому неврозу; только после произошедшего связывания принцип удовольствия (и его модификация в принцип реальности) мог бы беспрепятственно установить свою власть. Но до тех пор душевному аппарату предстояло бы сначала решить другую задачу – справиться с возбуждением или связать его, что хотя и не противоречит принципу удовольствия, но независимо от него и отчасти даже его не учитывает.
Проявления навязчивого повторения, описанные нами на примере душевной деятельности в раннем детском возрасте, а также событий в рамках психоаналитического лечения, в большой степени отличаются инстинктивным, а там, где они находятся в противоречии с принципом удовольствия, «демоническим» характером. В детской игре мы, кажется, понимаем, что ребенок повторяет даже неприятное переживание потому, что благодаря своей активности он более основательно справляется с сильным впечатлением, чем это возможно при пассивном переживании. Похоже, что каждое новое повторение совершенствует это самообладание, к которому он стремится, и даже в случае приятных переживаний ребенок не может удовлетвориться этими повторениями и будет непреклонно настаивать на идентичности этого впечатления. Предопределено, что эта характерная особенность впоследствии исчезнет. Острота, услышанная во второй раз, не производит почти никакого впечатления, театральное представление никогда не окажет во второй раз того воздействия, которое оно произвело в первый; более того, взрослого трудно заставить еще раз перечитать книгу, которая ему очень понравилась, вскоре после первого прочтения. Новизна всегда будет условием получения удовольствия. Ребенок же без устали будет требовать от взрослого повторения показанной ему или сыгранной вместе с ним игры, пока тот в изнеможении не откажется от этого, и если ему рассказали интересную историю, он снова и снова будет хотеть услышать эту историю вместо новой; он непреклонно настаивает на полной идентичности повторения и исправляет всякое изменение, которое позволяет себе рассказчик, даже если тот хотел заслужить таким способом одобрение ребенка. Причем здесь нет никакого противоречия принципу удовольствия; очевидно, что это повторение, обретение заново идентичности, само по себе означает источник удовольствия. И наоборот, становится ясным, что у анализируемого человека принуждение повторять в ситуации переноса события своего детства в любом случае выходит за рамки принципа удовольствия. При этом больной ведет себя совсем как ребенок, демонстрируя нам, что вытесненные следы воспоминаний о его очень давних переживаниях находятся у него в несвязанном состоянии и даже до известной степени не способны к вторичному процессу. Благодаря этому отсутствию связанности они также обладают способностью, присоединяясь к остаткам дня, образовывать фантазию-желание, которая изображается в сновидении. Это же навязчивое повторение очень часто выступает для нас как препятствие в терапевтической работе, когда в конце лечения мы хотим добиться полного отделения больного от врача, и можно предположить, что смутный страх у людей, незнакомых с анализом, которые боятся пробудить что-либо, что, по их мнению, лучше оставить спящим, – это, по существу, страх перед появлением такого демонического принуждения.
Но каким образом связаны между собой влечения и принуждение к повторению? Здесь напрашивается мысль, что мы напали на след некоторой общей, до сих пор четко не распознанной – или, по крайней мере, явно не подчеркивавшейся – характеристики влечений, быть может, даже вообще всей органической жизни. Влечение, следовательно, можно было бы определить как присущее живому организму стремление к восстановлению прежнего состояния, от которого под влиянием внешних мешающих сил этому живому существу пришлось отказаться, своего рода органическая эластичность, или – если угодно – выражение инертности в органической жизни[391].
Такое понимание влечений кажется странным, ибо мы привыкли усматривать в них момент, побуждающий к изменению и развитию, а теперь должны признать полностью противоположное – выражение консервативной природы живого. С другой стороны, нам вскоре приходят на ум примеры из жизни животных, которые, по-видимому, подтверждают историческую обусловленность влечений. Когда некоторые рыбы во время нереста отправляются в далекий и трудный путь, чтобы метать икру в определенных водоемах, удаленных на значительные расстояния от их обычных мест обитания, они, по мнению многих биологов, лишь возвращаются на старые места, где когда-то обитал их вид и которые они с течением времени сменили на другие. То же самое относится и к перелетам птиц; но от поисков дальнейших примеров нас вскоре избавит напоминание, что феномены наследственности и факты эмбриологии дают нам прекрасные доказательства органического навязчивого повторения. Мы видим, что зародыш живущего сейчас животного вынужден в своем развитии повторить – пусть даже в беглом сокращении – структуры всех тех форм, от которых происходит это животное, вместо того чтобы кратчайшим путем быстро прийти к своему окончательному внешнему виду. Мы можем лишь в весьма незначительной степени объяснить это обстоятельство механически и не вправе оставлять в стороне историческое объяснение. И точно так же далеко в историю мира животных простирается способность к репродукции, благодаря которой утерянный орган заменяется другим, полностью ему идентичным.
Конечно, нельзя не учитывать напрашивающегося возражения, что помимо консервативных влечений, вынуждающих к повторению, есть также другие – побуждающие к обновлению и прогрессу; впоследствии мы также должны будем включить это в свои рассуждения. Но прежде нам кажется заманчивым проследить все выводы из предположения, что все влечения стремятся восстановить прежнее состояние. Пусть то, что при этом получится, покажется «глубокомысленным» или прозвучит мистически, но мы-то знаем, что не заслуживаем упрека в стремлении к чему-то подобному. Мы хотим получить надежные результаты исследования или основанной на них идеи, и наше желание – лишь придать им характер достоверности.
Таким образом, если все органические влечения консервативны, приобретены исторически и направлены на регрессию, на восстановление прежнего состояния, то успехи органического развития мы должны отнести на счет внешних, мешающих и отвлекающих влияний. С самого начала элементарное живое существо не хотело бы изменяться, при неизменных условиях всегда повторяло бы лишь один и тот же жизненный путь. Но в конечном счете именно история развития нашей Земли и ее отношения к Солнцу должна была наложить свой отпечаток на развитие организмов. Консервативные органические влечения восприняли каждое из этих навязанных изменений жизненного пути и сохранили их для повторения; таким образом, они должны были создать обманчивое впечатление о силах, стремящихся к изменению и прогрессу, тогда как они просто-напросто стремятся достичь старой цели и старыми, и новыми способами. На эту конечную цель всякого органического стремления также можно было бы указать. Если бы целью жизни было некое состояние, прежде никогда еще не достигавшееся, то это противоречило бы консервативной природе влечений. Скорее всего, этой целью должно быть старое исходное состояние, в котором некогда пребывало живое существо и к которому оно стремится вернуться любыми окольными путями развития. Если мы примем в качестве не знающего исключе