Когда из анализа сновидения об инъекции Ирме мы увидели, что сновидение представляет собой исполнение желания, нас прежде всего заинтересовал вопрос, удалось ли нам этим раскрыть общий характер сновидения, а все прочее научное любопытство, которое, возможно, у нас пробуждалось в ходе той работы по толкованию, нам пришлось временно в себе заглушить. Достигнув теперь этой цели, мы можем вернуться обратно и выбрать новый исходный пункт для наших блужданий по проблемам сновидения, хотя из-за этого нам придется на какое-то время оставить в стороне отнюдь пока еще до конца не проясненную тему исполнения желаний.
Научившись благодаря использованию нашего метода толкования сновидений раскрывать скрытое содержание сновидения, которое значительно важнее явного содержания, мы снова должны рассмотреть отдельные проблемы сновидения, чтобы проверить, не разрешаются ли удовлетворительным образом загадки и противоречия, казавшиеся неразрешимыми, пока нам было известно только явное содержание сновидения.
Представления разных авторов о взаимосвязи сновидения с жизнью в бодрствовании, а также о происхождении материала сновидения подробно изложены во вступительном разделе. Мы помним также те три главные особенности памяти в сновидении, на которые мы не раз обращали внимание, но так и не объяснили.
1. То, что сновидение отдает явное предпочтение впечатлениям последних дней (Robert, 1886; Strümpell, 1877; Hildebrandt, 1875; а также Weed-Hallam, 1896.
2. То, что оно делает выбор на основании других принципов, нежели память в бодрствовании, поскольку в нем вспоминается не существенное и важное, а второстепенное и незначительное.
3. То, что оно располагает нашими самыми ранними детскими впечатлениями и воспроизводит даже детали из этого времени жизни, которые опять-таки кажутся нам тривиальными и которые в бодрствовании считаются нами давно позабытыми[118].
Разумеется, эти особенности выбора материала сновидения наблюдались разными авторами в явном содержании сновидения.
А. Недавнее и индифферентное в сновидении
Если теперь, рассматривая происхождение элементов, проявляющихся в содержании сновидения, я обращаюсь к собственному опыту, то прежде всего я должен высказать утверждение, что в каждом сновидении можно выявить связь с переживаниями предыдущего дня. Какое бы сновидение я ни брал – свое собственное или чужое, – каждый раз этот мой опыт получал подкрепление. Зная об этом факте, я могу начинать толкование сновидения с выяснения вначале тех переживаний предыдущего дня, которые вызвали данное сновидение; во многих случаях это оказывается даже наикратчайшим путем. В обоих сновидениях, которые я подверг подробному анализу в предыдущем разделе (об инъекции Ирме и о моем дяде с рыжей бородой), связь с дневными впечатлениями столь очевидна, что не требует дальнейшего пояснения. Но чтобы показать, насколько постоянными могут быть эти отношения, я вслед за этим проанализирую несколько собственных сновидений. Я привожу здесь эти сновидения лишь в той мере, в какой это необходимо для раскрытия их искомых источников.
1. Я наношу визит в один дом, куда меня с трудом впускают и т. д.; тем временем меня ждет на улице какая-то женщина.
Источник: Вечером разговор с одной родственницей о том, что с покупкой, о которой она просила, придется подождать до… и т. д.
2. Я написал монографию о каком-то виде растений.
Источник: Утром в витрине книжного магазина я увидел монографию о цикламене.
3. Я вижу на улице двух женщин, мать и дочь, последняя из которых была моей пациенткой.
Источник: Одна моя нынешняя пациентка накануне вечером сообщила мне, что ее мать возражает против продолжения лечения.
4. В книжном магазине С. и Р. я приобретаю абонемент на одно периодическое издание, которое стоит двадцать гульденов в год.
Источник: Моя жена накануне напомнила мне, что я должен ей двадцать гульденов на карманные расходы.
5. Я получаю от социал-демократического комитета письмо, в котором ко мне обращаются как к члену партии.
Источник: Письма, полученные одновременно от избирательного комитета либеральной партии и от президиума гуманитарного союза, членом которого я и в самом деле являюсь.
6. Человек на крутой скале посреди моря. Ландшафт напоминает мне картину Бёклина.
Источник: Дрейфус на Чертовом острове; одновременно с этим известия от моих родственников из Англии и т. п.
Можно задать вопрос: всегда ли сновидение связано с событиями предыдущего дня или оно может распространяться на впечатления, относящиеся к более продолжительному периоду из недавнего прошлого? Пожалуй, этот вопрос принципиального значения не имеет, и все же я бы высказался за исключительную привилегию дня, предшествующего сновидению. Всякий раз, когда мне казалось, что источником сновидения было впечатление, возникшее два или три дня назад, при более тщательном изучении я мог убедиться, что данное впечатление вновь всплывало в памяти накануне, то есть что в день накануне сновидения воспроизводилось событие, случившееся несколько дней назад, и, кроме того, я мог указать новый повод, ставший причиной воспоминания о более раннем событии.
И наоборот, я не смог убедить себя в том, что между дневным впечатлением, вызвавшим сон, и его воспроизведением в сновидении существует постоянный интервал, имеющий биологическое значение (в качестве первого интервала подобного рода Г. Свобода называет восемнадцать часов)[119].
I. Сон, приснившийся в ночь с 1 на 2 октября 1910 года.
(Фрагмент) … Где-то в Италии. Три моих дочери показывают мне ценные вещи и при этом садятся ко мне на колени. Глядя на один из предметов, я говорю: «Это ведь вам досталось от меня». При этом я отчетливо вижу небольшой барельеф с резкими чертами Савонаролы».
Когда в последний раз я видел изображение Савонаролы? По записям в моем путевом дневнике, 4 и 5 сентября я был во Флоренции; там, на мостовой Пиаццы Синьории, на том месте, где он нашел свою смерть, сожженный на костре, мне захотелось показать моему спутнику медальон с изображением этого фанатичного монаха, и мне кажется, что утром 3 сентября я говорил ему об этом же. От этого впечатления до его воспроизведения во сне прошло 27+1 дней – «женский период» по Флиссу. Однако я должен упомянуть, умаляя доказательную силу этого примера, что накануне сновидения у меня был один мой коллега – энергичный, но угрюмый человек (в первый раз после моего возвращения), которого уже несколько лет я в шутку называю «рабби Савонарола». Он рассказал мне об одном больном, попавшем в аварию на железной дороге, по которой я сам ехал восемь дней назад, и тем самым вернул меня к мыслям о моем последнем путешествии по Италии. Появление странного элемента «Савонарола» в содержании сновидения объясняется этим визитом коллеги, и 28-дневный интервал теряет свое дедуктивное значение.
II. Сон, приснившийся в ночь с 10 на 11 октября 1910 года.
Я занимаюсь химией в университетской лаборатории. Гофрат Л. приглашает меня куда-то пойти и в странной позе с вытянутой шеей, словно присматриваясь (?) (вглядываясь в даль?), пробирается по коридору, держа перед собой в поднятой руке лампу или какой-то инструмент. Мы проходим через площадь… (Остальное забыто).
Самое удивительное в этом сновидении – это то, как гофрат Л. несет перед собой лампу (или лупу), напряженно вглядываясь в даль. Я уже не видел Л. много лет, но понимаю, что он лишь замещает собой кого-то другого, более великого – статую Архимеда в Сиракузах, стоящую именно в такой позе, как в сновидении, держащего в руке лупу и устремившего свой взгляд на осаждающее войско римлян. Когда я в первый (или в последний) раз видел эту статую? Я был в Сиракузах 17 сентября вечером, и с этой даты до сновидения фактически прошло 13 + 10 = 23 дня, которые соответствуют «мужскому периоду» по Флиссу.
К сожалению, более детальное истолкование этого сновидения также и здесь во многом ставит под сомнение обязательность этой взаимосвязи. Поводом к сновидению послужило известие, полученное мной накануне, что клиника, в аудитории которой я читаю лекции, в ближайшее время будет переведена в другое место. Я подумал, что новое здание расположено весьма неудобно, сказал себе, что это все равно что вообще не иметь никакой аудитории; отсюда мои мысли устремились, должно быть, к началу моей преподавательской деятельности, когда у меня действительно не было аудитории, а мои старания получить ее наталкивались на нелюбезность достопочтенных гофратов и профессоров. Тогда я отправился к Л., который в то время занимал должность декана и которого я считал своим покровителем, чтобы поведать ему о своей беде. Он обещал мне помочь, но в дальнейшем я ничего от него так и не услышал. В сновидении он – Архимед, который дает мне που στώ («точку опоры»), а самого меня ведет в другое помещение. То, что мыслям сновидения не чужды ни месть, ни сознание собственного величия, легко выявит любой человек, сведущий в толковании. Но я должен сказать, что без этого повода мне едва ли приснился бы в ту ночь Архимед; я не уверен, не дало ли бы о себе знать сильное и пока еще свежее впечатление, связанное со статуей в Сиракузах, через какой-то другой промежуток времени.
III. Сон, приснившийся в ночь со 2 на 3 октября 1910 года.
(Фрагмент) …Что-то про профессора Озера, который сам составил для меня меню, что действует на меня успокаивающе… (Остальное забыто.)
Сновидение является реакцией на расстройство желудка, случившееся накануне, которое заставило меня задуматься, не обратиться ли мне за назначением диеты к коллеге. То, что я обращаюсь во сне к Озеру, умершему этим летом, связывается с недавней (1 октября) смертью другого высокочтимого мною университетского преподавателя. Но когда умер Озер и когда я узнал о его смерти? По сообщениям из газет, он умер 22 августа; так как в то время я находился в Голландии, куда мне регулярно присылали «Винер Цайтунг», я прочел известие о его смерти лишь 24 или 25 августа. Но этот интервал уже не соответствует никакому периоду, он охватывает 7 + 30 + 2 = 39 или, возможно, 40 дней. Я не могу припомнить, чтобы в это время я говорил или думал об Озере.
Такие интервалы, без дальнейшей переработки не пригодные для учения о периодах, получаются из моих сновидений несравненно чаще, нежели регулярные. Постоянной я нахожу только утверждаемую мною связь между сновидением и самим впечатлением предыдущего дня.
Также и Х. Эллис (Ellis, 1911), уделявший внимание этому вопросу, отмечает, что не смог найти такой периодичности репродукции в своих сновидениях, «несмотря на то что искал ее». Он рассказывает один сон, в котором ему снилось, что он находился в Испании и хотел поехать в какое-то место: Дараус, Вараус или Цараус. Проснувшись, он не смог вспомнить места с таким названием и отложил сновидение в сторону. Спустя несколько месяцев он действительно обнаружил название Цараус; так называлась станция между Сан-Себастьяном и Бильбао, которую он проезжал на поезде за 250 дней до сновидения.
Таким образом, я полагаю, что у каждого сновидения имеется возбудитель, относящийся к тем переживаниям, после которых «еще не прошло и ночи».
Впечатления недавнего прошлого (за исключением дня, предшествующего сновидению) не имеют, следовательно, иного отношения к содержанию сновидения, чем другие впечатления из какого угодно отдаленного прошлого. Сновидение может выбирать материал из любого периода жизни, если только впечатления предыдущего дня («недавние» впечатления) связываются с этими ранними впечатлениями мысленной нитью.
Но чем объясняется предпочтение недавних впечатлений? Мы придем к некоторым предположениям, если подвергнем более детальному анализу одно из упомянутых сновидений.
Сновидение о монографии по ботанике
Я написал монографию о неком растении. Книга лежит передо мной, я перелистываю содержащиеся в ней цветные таблицы. К каждому экземпляру приложено засушенное растение, как в гербарии.
Анализ
Утром в витрине книжного магазина я увидел новую книгу, озаглавленную «Род цикламен», – очевидно, монографию об этом растении.
Цикламен – любимый цветок моей жены. Я упрекаю себя за то, что не так часто приношу цветы, как ей того хочется. На тему «приносить цветы» я вспоминаю одну историю, не так давно рассказанную мной в кругу друзей в качестве доказательства моего утверждения, что забывание очень часто является исполнением бессознательного намерения, и тем не менее оно позволяет раскрыть скрытые мысли забывающего. Одна молодая женщина, привыкшая в день своего рождения получать от мужа букет цветов, на этот раз не обнаружила такого знака проявления нежности и расплакалась. Приходит муж и не может понять, почему она плачет, пока она ему не говорит: «Сегодня день моего рождения». Тут он ударяет себя по лбу, восклицает: «Извини, я совершенно об этом забыл», – и хочет пойти купить ей цветы. Но она не может этим утешиться, потому что в забывчивости своего мужа она видит доказательство того, что в его мыслях она уже не играет такой роли, как прежде. Два дня спустя эта фрау Л. повстречалась с моей женой, сообщила ей, что чувствует себя хорошо, и справилась о моем здоровье. Несколько лет назад она проходила у меня лечение.
Новая отправная точка: я действительно однажды написал нечто вроде монографии о растении, а именно статью о растении кока [1884e], которая заставила К. Коллера обратить внимание на анестезирующие свойства кокаина. Я сам в своей публикации указал на возможность подобного применения алкалоида, но не был достаточно обстоятелен, чтобы продолжать исследовать этот вопрос. В связи с этим мне приходит в голову мысль, что утром после того мне приснилось это сновидение (для толкования которого я нашел время лишь вечером), я размышлял о кокаине в своего рода дневной фантазии. Если бы у меня развилась глаукома, я бы поехал в Берлин и там инкогнито позволил бы прооперировать себя врачу, рекомендованному моим другом [Флиссом]. Хирург, который бы не знал, над кем он трудится, стал бы в который раз говорить о том, как легки теперь эти операции благодаря применению кокаина; я не подал бы и виду, что сам причастен к этому открытию. К этой фантазии присоединились мысли о том, как все же неловко врачу обращаться за медицинской помощью к своим коллегам. Берлинскому офтальмологу, который меня не знает, я бы мог заплатить, как любой другой пациент. После того как мне пришла в голову эта дневная греза, я заметил, что за ней скрывается воспоминание об определенном событии. Вскоре после открытия Коллера мой отец заболел глаукомой; его прооперировал мой друг, офтальмолог доктор Кёнигштайн; доктор Коллер сделал кокаиновую анестезию и заметил при этом, что в данном случае сошлись все три человека, причастные к применению кокаина.
Теперь я пытаюсь выяснить, когда в последний раз я вспоминал об этой истории с кокаином. Это было несколько дней назад, когда мне в руки попался сборник, выпущенный благодарными учениками к юбилею своего учителя и заведующего лабораторией. В перечне заслуг лаборатории я обнаружил также, что именно в ней Коллером были открыты анестезирующие свойства кокаина. Я вдруг понимаю, что мой сон связан с одним из событий предыдущего вечера. Я провожал домой доктора Кёнигштайна и вел с ним беседу на тему, которая волнует меня всякий раз, когда я ее затрагиваю. Задержавшись с ним на площадке этажа, мы встретили профессора Гертнера[120] с его молодой женой. Я не мог удержаться, чтобы не поприветствовать их обоих словами, какой у них цветущий вид. Профессор Гертнер – один из авторов сборника, о котором я только что говорил, и, видимо, он мог мне о нем напомнить. Также и госпожа Л., о неприятном разочаровании которой в день рождения я рассказывал только что, была упомянута в беседе с доктором Кёнигштайном, но по другому поводу.
Я попытаюсь истолковать и другие источники содержания сновидения. К монографии приложены засушенные экземпляры растений, словно это гербарий. С гербарием у меня связано одно гимназическое воспоминание. Однажды директор нашей гимназии собрал учеников старших классов и поручил им просмотреть и почистить гербарий ботанического кабинета. В нем оказались маленькие черви – книжные черви. Ко мне, похоже, он доверия не испытывал и поэтому дал лишь несколько страниц. Я до сих пор помню, что это были крестоцветные. Особой любви к ботанике я никогда не испытывал. На предварительном экзамене по ботанике мне снова попались для определения крестоцветные, и я их не узнал. Наверное, мне бы пришлось туго, не выручи меня мои теоретические знания. От крестоцветных я перехожу к сложноцветным. В сущности, артишоки – тоже ведь сложноцветные, причем я бы назвал их своими любимыми цветами. Моя жена, более благородная, нежели я, часто приносит мне эти любимые цветы с рынка.
Я вижу перед собой монографию, которую я написал. И это тоже не лишено оснований. Мой обладающий большим воображением друг написал мне вчера из Берлина: «Меня очень занимает твоя книга о сновидениях. Я вижу, что она лежит в готовом виде передо мной, и я ее перелистываю». Как я завидовал этому его ясновидению! Если бы я тоже уже мог видеть ее перед собой в готовом виде!
Сложенные цветные таблицы. Будучи студентом, я много страдал от желания учиться только по монографиям. В то время я покупал, несмотря на свои ограниченные средства, многочисленные медицинские атласы, цветные таблицы которых приводили меня в восторг. Я гордился своей склонностью к основательности. Когда я затем сам стал писать, мне также приходилось рисовать свои таблицы, и я помню, что одна из них получилась настолько убогой, что один мой благожелательный коллега вдоволь надо мной посмеялся. К этому добавляется – не знаю, каким образом – одно очень раннее детское воспоминание. Мой отец шутки ради отдал на уничтожение мне и моей старшей сестре книгу с цветными таблицами (описание путешествия в Персию). С педагогической точки зрения едва ли можно было это оправдать. Мне было тогда пять лет, а сестре меньше трех, и эта картина, когда мы, дети, с радостью потрошили книгу (словно артишоки, листок за листком, – должен сказать), чуть ли не единственная, которая запечатлелась в моих воспоминаниях об этом периоде жизни. Когда я затем стал студентом, у меня возникло явное увлечение собирать книги (подобно склонности учиться по монографиям – пристрастие, проявляющееся в мыслях сновидения по поводу цикламена и артишока). Я стал книжным червем (ср. гербарий). Эту свою первую страсть в жизни, с тех пор как я себя помню, я всегда сводил к этому детскому впечатлению, или, скорее, я осознал, что эта детская сцена является «покрывающим воспоминанием» моей последующей библиофилии[121]. Разумеется, я рано узнал, что из-за своих увлечений легко можно и пострадать. Когда мне было семнадцать лет, я задолжал книготорговцу значительную сумму, не имея средств с ним рассчитаться, и мой отец едва ли счел извинением то, что мои склонности не обратились на что-то дурное. Воспоминание об этом более позднем эпизоде из юности тотчас возвращает меня к разговору с моим другом, доктором Кёнигштайном. Дело в том, что в вечернем разговоре накануне сновидения речь шла, как и тогда, о тех же упреках, что я слишком предаюсь своим увлечениям.
По причинам, сюда не относящимся, я не буду продолжать толкования этого сновидения, а только укажу путь, который к нему ведет. В ходе работы по толкованию мне вспомнился разговор с доктором Кёнигштайном, причем не только по одному поводу. Когда я вспоминаю, какие вопросы мы затрагивали в этой беседе, смысл сновидения становится мне понятным. Все вышеупомянутые мысли – о пристрастиях моей жены и моих собственных, о кокаине, о сложностях, связанных с лечением у коллег, о своем предпочтении учиться по монографиям и о моем пренебрежении определенными предметами, такими как ботаника, – получают затем свое продолжение и сливаются в единое русло разветвленной беседы. Сновидение снова приобретает характер оправдания, защиты моих прав подобно первому проанализированному сновидению об инъекции Ирме; более того, оно продолжает начатую там тему и обсуждает ее на новом материале, который добавился в промежутке между этими двумя сновидениями. Даже внешне индифферентная форма выражения сновидения получает новый акцент. Теперь говорится: «Ведь я человек, написавший ценную и удачную статью (о кокаине)», подобно тому, как в тот раз я говорил в свое оправдание: «Ведь я способный и прилежный студент»; то есть в обоих случаях утверждается: «Я вправе себе это позволить». Однако я могу отказаться здесь от дальнейшего толкования этого сновидения, поскольку к сообщению о нем меня подвигло только желание исследовать на конкретном примере связь сновидения с вызвавшим его переживанием предыдущего дня. Пока мне известно только явное содержание этого сновидения, я буду обращать внимание лишь на связь сновидения с дневным впечатлением; после того как я произвел анализ, появляется второй источник сновидения в другом переживании того же самого дня. Первое из впечатлений, к которому относится сновидение, представляет собой индифферентное, побочное обстоятельство. Я вижу в витрине книгу, название которой затрагивает меня мимолетно, ее содержание едва ли могло бы меня заинтересовать. Второе переживание имело высокую психическую ценность; я почти целый час увлеченно беседовал с моим другом-офтальмологом, затронул темы, задевшие обоих нас за живое, и в моей памяти ожили воспоминания, при которых мне стало заметным мое внутреннее возбуждение. Кроме того, этот разговор остался незавершенным, потому что к нам присоединились знакомые. В какой же связи между собой находятся два этих дневных впечатления и как они связаны с приснившимся ночью сном?
В содержании сновидения я нахожу лишь намек на безразличное впечатление и поэтому могу утверждать, что сновидение включает в свое содержание в основном второстепенные жизненные впечатления. И наоборот, при толковании сновидения все указывает на важные, действительно волнующие переживания. Когда я оцениваю смысл сновидения как единственно верный по латентному содержанию, выявленному при помощи анализа, то неожиданно прихожу к новому и к тому же важному выводу. Я вижу, как разрешается загадка, будто сновидение занимается лишь ничего не значащими безделицами дневной жизни; я должен также возразить в ответ на то утверждение, будто душевная жизнь в бодрствовании не продолжается в сновидении и вместо этого сновидение расточает свою психическую энергию на никчемный материал. Верно обратное: то, что занимает нас днем, владеет нашими мыслями и в сновидении, и нам снятся во сне только такие материи, которые дали нам днем повод к размышлению.
Напрашивающееся объяснение того, что мне снится безразличное впечатление, тогда как поводом к сновидению послужило впечатление, действительно меня взволновавшее, пожалуй, является следующим: здесь снова имеет место феномен искажения в сновидении, которое мы приписали особой психической силе, выступающей в роли цензуры. Воспоминание о монографии, посвященной роду цикламен, используется как своеобразный намек на разговор с другом точно так же, как в сновидении о неудавшемся ужине воспоминание о подруге замещается представлением о «копченой лососине». Спрашивается только, при помощи каких посредствующих звеньев представление о монографии связывается с беседой с офтальмологом, поскольку эта связь вначале неочевидна. В примере о неудавшемся ужине связь ясна сразу; «копченая лососина» как любимое блюдо подруги непосредственно относится к кругу представлений, которые личность подруги способна вызывать у сновидицы. В нашем новом примере речь идет о двух обособленных впечатлениях, которые вначале не имеют между собой ничего общего, кроме того что они возникли в один и тот же день. Монография попалась мне на глаза утром, а беседу я вел вечером. Ответ, который дает анализ, звучит так: подобные изначально не существовавшие отношения между двумя впечатлениями устанавливаются лишь впоследствии между содержанием представления первого и содержанием представления второго. Данные связующие звенья уже были упомянуты мной при изложении анализа. Без постороннего влияния представление о монографии о цикламене могло, наверное, связаться лишь с мыслью, что цикламен – это любимый цветок моей жены, и еще, быть может, с воспоминанием о разочаровании, испытанном госпожой Л. из-за отсутствия букета цветов. Не думаю, что этих мыслей было бы достаточно для того, чтобы создать сновидение.
«There needs no ghost, my lord, come from the grave
To tell us this», —
говорится в «Гамлете»[122]. Но во время анализа я вспоминаю о том, что человека, нарушившего нашу беседу, звали Гертнер, что я заметил цветущий вид его жены; более того, задним числом я теперь вспоминаю, что какое-то время в центре внимания нашего разговора находилась одна на моих пациенток, носящая красивое имя Флора. То есть получилось так, что через эти опосредствующие звенья, относящиеся к кругу представлений, касающихся ботаники, установилась связь между двумя дневными переживаниями – безразличным и волнующим. К этому добавились другие взаимоотношения – представление о кокаине, вполне обоснованно связывающее мысль о докторе Кёнигштайне с мыслью о написанной мною монографии по ботанике, – которые укрепили это слияние двух кругов представлений в одно, в результате чего элемент, относящийся к первому переживанию, мог теперь использоваться как намек на второе.
Я готов к тому, что это объяснение будет раскритиковано как произвольное или даже искусственное. Что было бы, если бы к нам не подошел профессор Гертнер со своей цветущей супругой или если бы пациентку, о которой мы говорили, звали не Флорой, а Анной? И тем не менее ответ прост. Если бы не возникли эти взаимосвязи мыслей, то, вероятно, были бы выбраны другие. Подобного рода взаимосвязи создать очень просто, как это доказывают шуточные вопросы и загадки, которыми мы забавляемся днем. Сфера остроумия безгранична. Сделаем еще один шаг: если бы между двумя дневными впечатлениями нельзя было установить достаточного количества опосредствующих отношений, то сновидение оказалось бы совершенно иным. Другое дневное безразличное впечатление, которых у нас большое количество и которые мы забываем, заняло бы в сновидении место «монографии», связалось бы с содержанием разговора и представило бы его в содержании сновидения. Но раз ни одно из них, кроме впечатления о монографии, не имело этой судьбы, то, по всей видимости, именно оно и было наиболее подходящим для установления взаимосвязи. Не стоит удивляться, подобно хитрому Гансу у Лессинга, тому, «что почти все деньги на этом свете принадлежат только богатым»[123].
Психологический процесс, в результате которого, на наш взгляд, безразличное впечатление становится заменой психически ценного, возможно, нам пока кажется сомнительным и непонятным. В следующем разделе наша задача будет состоять в том, чтобы донести особенности этой внешне неправильной операции до нашего понимания. Здесь мы имеем дело лишь с результатами процесса, предполагать который нас заставляют многочисленные, постоянно повторяющиеся наблюдения при анализе сновидений. Этот процесс выглядит так, словно происходит смещение – мы скажем: психического акцента – посредством вышеупомянутых звеньев: представления, имеющие вначале слабую интенсивность, получая заряд от исходно более интенсивных, достигают силы, которая позволяет им получить доступ в сознание. Такие смещения отнюдь не удивляют нас там, где речь идет о привнесении аффектов или о моторных действиях как таковых. Когда старая дева переносит свои нежные чувства на домашних животных, когда холостяк становится заядлым коллекционером, когда солдат кровью своего сердца защищает полоску из цветной ткани, называемой знаменем, когда длящееся секунды рукопожатие вызывает у влюбленного чувство блаженства или когда пропажа носового платка приводит Отелло в ярость – все это примеры психического смещения, которые кажутся нам неоспоримыми. Но то, что таким же путем и по тем же законам решается вопрос, что достигнет нашего сознания, а что останется для него скрытым, то есть о чем мы будем думать, производит на нас впечатление чего-то болезненного, и мы называем это ошибкой мышления, какая случается в бодрствовании. Скажем здесь в качестве конечного результата рассуждений, которые будут изложены позже, что психический процесс, выявленный нами в смещении в сновидении, хотя и не представляет собой болезненного явления, все-таки отличается от обычного процесса и имеет, скорее, первичный характер.
Тем самым тот факт, что сновидение включает в себя остатки второстепенных переживаний, мы истолковываем как выражение искажения в сновидении (посредством смещения) и напоминаем, что искажение в сновидении мы объясняли влиянием цензуры, существующей между двумя психическими инстанциями. При этом мы ожидаем, что при анализе сновидений мы постоянно будем находить в дневной жизни действительный, психически значимый источник сновидения, воспоминание о котором сместило его акцент на безразличное воспоминание. Это воззрение приводит нас в полное противоречие с теорией Роберта, ставшей для нас неприемлемой. Факта, который пытался объяснить Роберт, на самом деле не существует; гипотеза о нем основывается на недоразумении, на нежелании заменить мнимое содержание сновидения его действительным смыслом. Кроме того, теорию Роберта можно опровергнуть следующим: если бы задачей сновидения и в самом деле было освобождение нашей памяти от «шлаков» дневных воспоминаний благодаря особой психической работе, то наш сон должен был бы быть более мучительным, и он должен был бы использоваться для более напряженной работы, чем та, которая осуществляется в нашей психической жизни в бодрствовании. Очевидно, что количество индифферентных дневных впечатлений, от которых мы должны были бы защищать свою память, неимоверно велико; целой ночи было бы недостаточно, чтобы со всеми ими справиться. Весьма вероятно, что забывание безразличных впечатлений происходит без активного вмешательства наших душевных сил.
Тем не менее мы чувствуем предостережение, что нам нельзя расставаться с теорией Роберта и не учитывать ее в дальнейшем. Мы оставили без объяснения тот факт, что одно из индифферентных впечатлений дня – а именно последнего дня – постоянно вносит свой вклад в содержание сновидения. Отношения между этим впечатлением и собственно источником сновидения в бессознательном не всегда существуют изначально; как мы уже видели, они возникают только впоследствии, словно служа преднамеренному смещению, во время работы сновидения. Таким образом, должна иметься необходимость устанавливать связи именно в направлении недавнего, хотя и безразличного впечатления: последнее же должно быть особо пригодным для этого благодаря тому или иному своему качеству. В противном случае вполне можно было бы допустить, что мысли сновидения смещали бы свой акцент на несущественную составную часть своего собственного круга представлений.
Следующие наблюдения могут нас вывести на путь к объяснению. Если день нам принес два или несколько переживаний, способных вызывать сновидения, то сновидение объединяет воспоминание о них в единое целое; оно подчиняется принуждению сформировать из них некое единство. Например: однажды летним вечером я сел в купе поезда, где встретил двух знакомых, которые, однако, друг друга не знали. Один из них был мой влиятельный коллега, другой – член знатной семьи, в которой я состоял домашним врачом. Я познакомил их друг с другом, но их общение всю дорогу строилось через меня, а потому мне приходилось беседовать то с одним, то с другим. Коллегу я попросил дать рекомендации одному нашему общему знакомому, который совсем недавно начал практиковать. Коллега ответил, что хотя он убежден в способностях молодого человека, но при его невзрачной внешности ему будет непросто получить доступ в знатные семьи. Я возразил: именно поэтому он и нуждается в рекомендациях. Вскоре после этого я осведомился у другого попутчика о здоровье его тети – матери одной из моих пациенток, – которая в то время была тяжело больна. Ночью после этой поездки мне приснилось, что мой юный друг, для которого я просил о протекции, находится в изящном салоне и в великосветской манере выступает перед избранным обществом, в которое я перенес всех мне известных знатных и богатых людей, с траурной речью в честь (в сновидении уже умершей) пожилой дамы, являвшейся тетей второго моего попутчика. (Признаюсь откровенно, что не состоял с этой дамой в хороших отношениях.) Таким образом, мое сновидение снова нашло связь между двумя дневными впечатлениями и с их же помощью скомпоновало их в единую ситуацию.
На основании многочисленных подобных наблюдений я должен выдвинуть тезис, что для работы сновидения существует своего рода необходимость скомпоновать в единое целое все имеющиеся источники сновидения[124].
Теперь я хочу обсудить вопрос, должен ли вызывающий сновидение источник, к которому нас приводит анализ, всякий раз представлять собой недавнее (и значимое) событие, или роль возбудителя сновидения может взять на себя внутреннее переживание, то есть воспоминание о психически значимом событии, течение мыслей. Ответ, самым определенным образом вытекающий из проведенных нами многочисленных анализов, подтверждает последнее предположение. Возбудителем сновидения может быть внутренний процесс, который словно обновляется благодаря мыслительной работе днем. Теперь, пожалуй, будет уместно объединить в одной схеме различные условия, позволяющие нам распознать источники сновидения.
Источниками сновидения могут быть:
а) недавнее и важное в психическом отношении переживание, которое непосредственно отображается в сновидении[125];
б) несколько недавних и важных переживаний, которые с помощью сновидения объединяются в единое целое[126];
в) одно или несколько недавних и важных переживаний, которые в содержании сновидения замещаются одновременным, но индифферентным переживанием[127];
г) внутреннее важное переживание (воспоминание, ход мыслей), которое затем регулярно замещается в сновидении недавним, но индифферентным впечатлением[128].
Как мы видим, всякий раз при толковании сновидения выполняется условие, что некая составная часть содержания сновидения повторяет недавнее впечатление предыдущего дня. Этот предназначенный для отображения во сне компонент может либо относиться к кругу представлений действительного возбудителя сновидения – причем в качестве как существенной, так и несущественной его части, – либо он проистекает из сферы индифферентного впечатления, которое тем или иным образом связано с областью возбудителя сновидения. Кажущаяся многочисленность условий возникает здесь исключительно из-за альтернативы: произошло или не произошло смещение, и мы замечаем, что эта альтернатива предоставляет нам ту же возможность объяснить контрасты сновидения, какую медицинской теории сновидений дает шкала от частичного до полного бодрствования клеток мозга.
Мы замечаем далее, что психически ценный, но не недавний элемент (ход мыслей, воспоминание) в целях образования сновидения может замещаться недавним, но психически индифферентным элементом, если только при этом выполняются оба условия: 1) если содержание сновидения сохраняет связь с недавним переживанием; 2) если возбудитель сновидения остается психически ценным процессом. В единственном случае (а) оба условия выполняются благодаря одному и тому же впечатлению. Если еще учесть, что те же самые индифферентные впечатления, которые используются в сновидении, только пока являются новыми и теряют это свойство, как только становятся на день (или, в крайнем случае, на несколько дней) старше, то отсюда следует предположить, что свежесть впечатления придает ему как таковому определенную психическую ценность для образования сновидения, которая чем-то похожа на ценность эмоционально насыщенных воспоминаний или мыслей. И только в ходе последующих психологических рассуждений мы сможем показать, в чем состоит эта ценность недавних впечатлений для образования сновидения.
Кроме того, мы обращаем здесь наше внимание на то, что в ночное время незаметно для нашего сознания с нашим материалом воспоминаний и представлений могут происходить серьезные изменения. Пожелание отложить до утра окончательное решение какого-либо вопроса, без сомнения, вполне обоснованно. Однако мы замечаем, что в этом пункте из психологии сновидения мы перешли в психологию сна; к этому шагу у нас еще часто будет появляться повод[129].
Есть одно возражение, которое грозит опровергнуть наши последние выводы. Если индифферентные впечатления могут попасть в содержание сновидения, лишь пока они являются новыми, то почему тогда в сновидении имеются элементы из прошлых периодов жизни, которые в то время, когда были новыми, по словам Штрюмпеля (Strümpell, 1877), не обладали психической ценностью и должны были быть давно забыты, то есть элементы, которые не являются ни свежими, ни психически значимыми?
Это возражение можно полностью опровергнуть, если опереться на результаты психоанализа у невротиков. Разрешение вопроса заключается в том, что смещение, заменяющее важный в психическом отношении материал индифферентным (как для сновидения, так и для мышления), здесь произошло уже в те ранние периоды жизни и с тех пор зафиксировалось в памяти. Эти первоначально индифферентные элементы теперь уже не являются индифферентными с тех пор, как благодаря смещению они приобрели ценность психически значимого материала. То, что действительно осталось индифферентным, не может быть воспроизведено и в сновидении.
Из предыдущих рассуждений можно с полным основанием заключить, что я утверждаю: индифферентных возбудителей сновидения, а значит и безобидных снов, не существует. Это со всей строгостью и исключительностью мое мнение, если не учитывать снов детей и, например, кратковременных реакций на ночные ощущения. То, что обычно снится, можно либо распознать как психическое значимое в явном виде, либо оно искажается, и его можно оценить только после произведенного толкования сновидения, в результате которого оно опять-таки предстает чем-то важным. Сновидение никогда не занимается пустяками; мы не допускаем, чтобы незначительное тревожило нас во сне[130]. Внешне невинные сновидения оказываются небезобидными, если заняться их толкованием; если можно так выразиться, у них всегда есть «камень за пазухой». Поскольку это опять-таки является пунктом, где я вправе ожидать возражения, и поскольку я охотно ухватываюсь за любую возможность продемонстрировать как действует искажение в сновидении, я здесь подвергну анализу ряд «невинных сновидений», собранных мною.
I
Одна умная и милая молодая дама, которая, однако, в жизни относится к категории скрытных людей, вроде «тихого омута», рассказывает: «Мне снилось, что я пришла на рынок слишком поздно и не могла ничего купить у мясника и продавщицы овощей». Разумеется, безобидное сновидение, но таковым сновидение не выглядит; я прошу рассказать мне его более подробно. Тогда она сообщает мне следующее: она идет на рынок со своей кухаркой, которая несет корзинку. Мясник говорит ей, после того как она что-то попросила: «Этого больше нет», и хочет дать ей нечто другое, замечая: «Это тоже неплохо». Она отказывается и идет к торговке овощами, которая хочет продать ей какие-то связанные в пучок странные овощи черного цвета. Она говорит: «Я этого не знаю, я этого не возьму».
Связь этого сновидения с дневными впечатлениями довольно проста. Она действительно пришла на базар слишком поздно и ничего не купила. Мясная лавка уже была закрыта, – именно так хочется описать это переживание. Но погодите – разве это не общераспространенный оборот речи, который (или, точнее, противоположность которого) указывает на неряшливость в одежде мужчины?[131] Впрочем, сновидица этих слов не употребляла, быть может, их избегала; попробуем истолковать содержащиеся в сновидении детали.
Когда нечто в сновидении имеет характер разговора, то есть говорится или слышится, а не просто мыслится – что, как правило, можно с уверенностью различить, – то это проистекает из разговоров в бодрствующей жизни, которые, однако, перерабатываются, словно сырой материал, раздробляются, слегка изменяются и, самое главное, вырываются из контекста. В работе над толкованием можно исходить из таких разговоров. Откуда взялось, например, выражение мясника: «Этого больше нет»? От меня самого: несколько дней назад я объяснил ей, что самых ранних детских переживаний как таковых больше нет, – они заменяются в анализе «переносами» и сновидениями. Следовательно, я – мясник, и она отвергает эти переносы всех прежних способов мышления и восприятия на настоящее. – Откуда ее слова в сновидении: «Я этого не знаю, я этого не возьму»? В целях анализа их следует расчленить. «Я этого не знаю», – накануне она сама сказала своей кухарке, с которой у нее возник спор, но в тот раз добавила: «Ведите себя прилично». Здесь становится очевидным смещение; из двух фраз, сказанных ее кухарке, она включила в сновидение несущественную; однако подавленная фраза «Ведите себя прилично!» согласуется с остальным содержанием сновидения. Так можно было бы сказать каждому, кто делает неприличные предложения и забывает «закрыть лавочку». То, что в своем толковании мы действительно напали на след, доказывает также созвучие со всеми намеками, содержащимися в эпизоде с торговкой овощами. Овощи, которые продаются связанными в пучок (продолговатые, как она добавила впоследствии) и притом черные – чем это может быть иным, кроме как соединением во сне спаржи и черной редьки (Rettich)? Что такое спаржа – мне не нужно истолковывать знающим людям, но и другой овощ – в виде возгласа: «Черный, спасайся [rett dich]» – указывает, как мне кажется, на ту же самую сексуальную тему, о которой мы догадались в самом начале, когда хотели ввести в рассказ о сновидении фразу «Мясная лавка закрыта». Речь не идет здесь о том, что мы полностью поняли смысл этого сновидения; достаточно констатировать, что оно наполнено смыслом и отнюдь не безобидно[132].
II
Вот другое безобидное сновидение той же самой пациентки, в известном смысле дополняющее предыдущее. Ее муж спрашивает: «Не настроить ли пианино?» Она отвечает: «Не стоит, все равно его нужно заново обтянуть кожей». Опять-таки повторение реального события предыдущего дня. Муж действительно задал этот вопрос, и она ответила аналогичным образом. Но что означает то, ей это снится? Хотя она рассказывает о пианино, что это отвратительный ящик, который издает плохой звук, что это пианино было у мужа еще до свадьбы[133] и т. д., ключ к пониманию все же дают только ее слова: «Не стоит». Эта фраза относится к ее вчерашнему визиту к подруге. Там ей предложили снять свой жакет, но она отказалась, сказав: «Не стоит, мне скоро нужно будет уйти». В ходе рассказа мне приходит в голову мысль, что вчера во время аналитической работы она вдруг схватилась за жакет, на котором расстегнулась пуговица. Она словно хотела сказать: «Пожалуйста, не смотрите, не стоит». Таким образом, ящик (Kasten) превращается в грудную клетку (Brustkasten), и толкование сновидения ведет непосредственно к периоду ее физического развития, когда у нее начала появляться неудовлетворенность формами своего тела. Этот сон приводит нас также к прошлому, если мы обратим внимание на слова «отвратительный» и «плохой звук» и вспомним о том, как часто в намеках и в сновидениях маленькие полушария женского тела – как противоположность и как замена – занимают место больших.
III
Я прерву этот ряд, включив короткое безобидное сновидение одного молодого человека. Ему снилось, что он снова надевает свою зимнюю куртку и это кажется ему страшным. Поводом к сновидению вроде бы являются неожиданно наступившие холода. Однако при более тонкой оценке мы замечаем, что обе части сновидения друг с другом не сочетаются, ведь в холода люди носят плотную или толстую куртку, и что в этом может быть «страшного»? Безобидность сновидения ставится под сомнение и первой же мыслью, возникшей во время анализа, – воспоминанием о том, что накануне одна дама доверительно призналась ему, что последний ее ребенок обязан своим появлением на свет лопнувшему кондому. Он реконструирует свои мысли, возникающие по этому поводу: тонкий кондом опасен, толстый – плох. Кондом – это «мужское пальто», ибо его надевают; так называют также и легкую куртку. Происшествие, подобное тому, что рассказала дама, для него, неженатого мужчины, было действительно «страшным». Теперь снова вернемся к нашей невинной сновидице.
IV
Она вставляет свечу в подсвечник; свеча, однако, сломана, а потому плохо стоит. Подруги в школе говорят, что она очень неловкая, но гувернантка говорит, что это не ее вина.
Реальный повод здесь тоже имеется: она действительно вчера вставила в подсвечник свечу, которая, однако, не была сломана. Здесь была использована совершенно прозрачная символика. Свеча – это предмет, который может возбуждать женские гениталии; если она сломана, а потому плохо стоит, то это означает импотенцию мужа («это не ее вина»). Известно ли такое назначение свечи этой молодой женщине – хорошо воспитанной и чуждой всему предосудительному? Случайно она все-таки может указать, благодаря какому переживанию она пришла к этому знанию. Когда они катались на лодке по Рейну, мимо проплыла другая лодка, в которой сидели студенты и с большим упоением пели вульгарную песню:
Последнего слова она не услышала или не поняла, и мужу пришлось дать требуемое объяснение. Затем в содержании сновидении эти стихи заменились невинным воспоминанием о поручении, которое однажды она неловко исполнила в пансионе, причем в ситуации, имевшей нечто общее: закрытые ставни. Связь темы об онанизме с импотенцией достаточно очевидна. «Аполлон» в латентном содержании сновидения связывает этот сон со сном, приснившимся ранее, в котором речь шла о девственной Палладе. Все далеко не так безобидно.
V
Чтобы выводы из сновидений о действительных жизненных отношениях сновидца не показались слишком простыми, я приведу еще одно сновидение, которое также кажется невинным и принадлежит этой же женщине. «Мне приснилось, – рассказывает она, – нечто, что я действительно делала днем, а именно настолько набила книгами маленький чемодан, что мне стоило больших трудов его закрыть, и мне снилось все так, как было на самом деле». Здесь рассказчица сама делает главный акцент на совпадении сна с действительностью. Все такие суждения о сновидении, замечания о сновидении, хотя они присутствуют в бодрствующем мышлении, относятся все же, как правило, к латентному содержанию сновидения, что подтвердят последующие примеры. Итак, нам говорят: то, о чем рассказывает сновидение, действительно происходило за день до этого. Было слишком долго сообщать о том, каким путем я пришел к мысли прибегнуть при толковании к помощи английского языка. Достаточно будет сказать, что речь здесь опять идет о маленьком ящике (box), который настолько заполнен, что в него ничего больше не входит. По крайней мере, на этот раз ничего плохого.
Во всех этих «безобидных» сновидениях бросается в глаза сексуальный момент в качестве мотива цензуры. Однако это является темой, имеющей принципиальное значение, которую мы вынуждены оставить в стороне.
Б. Инфантильное как источник сновидения
В качестве третьей особенности содержания сновидения мы вместе со всеми остальными авторами (за исключением Роберта) утверждали, что в сновидении могут проявиться впечатления самых ранних периодов жизни, которые, по-видимому, не вспоминаются в бодрствовании. Как редко или часто это случается, оценить – понятное дело – трудно, потому что установить происхождение этих элементов сновидения после пробуждения не удается. Следовательно, доказательство того, что речь идет здесь о впечатлениях детства, должно быть приведено объективным путем, а необходимые условия для этого встречаются лишь в редких случаях. В качестве особенно убедительного доказательства А. Маури (Maury 1878) приводит историю одного человека, который однажды решил после двадцатилетнего отсутствия посетить свою родину. В ночь перед отъездом ему приснилось, что он находится в совершенно незнакомой местности и встречает на улице незнакомого господина, с которым вступает в разговор. Приехав на родину, он смог теперь убедиться, что эта незнакомая местность действительно существует неподалеку от его родного города, а незнакомый мужчина из сновидения оказался живущим там другом его умершего отца. Пожалуй, это является убедительным доказательством того, что и улицу, и этого человека он видел в детстве. Впрочем, это сновидение можно истолковать как выражение его нетерпения, как и сновидение девушки, которая носит в кармане билет на вечерний концерт, сновидение ребенка, которому отец обещал прогулку в Гамо, и т. п. Мотивы, по которым у сновидца репродуцируется именно это впечатление из его детства, без анализа, разумеется, раскрыть невозможно.
Один из моих коллег, похвалявшийся тем, что его сновидения очень редко подвергаются искажению, сообщил мне, что недавно ему приснилось, будто его гувернер находится в постели бонны, жившей у них в доме, пока ему не исполнилось одиннадцать лет. Место, где произошла эта сцена, вспомнилось ему еще во сне. Заинтересовавшись этим сновидением, он рассказал его своему старшему брату, который, смеясь, подтвердил реальность приснившегося. Он очень хорошо помнил об этом, ибо в то время ему было шесть лет. Обычно любовники спаивали его, старшего мальчика, пивом, когда обстоятельства благоприятствовали тому, чтобы провести ночь вместе. Младший, в то время трехлетний ребенок – наш сновидец, – спавший в комнате бонны, как помеха не воспринимался.
В другом случае можно также с уверенностью, даже без помощи толкования, констатировать, что сновидение содержит элементы из детства, а именно тогда, когда сновидение носит так называемый повторяющийся характер, когда то, что вначале приснилось в детстве, в дальнейшем время от времени появляется во сне взрослого. К известным примерам этого рода я могу добавить еще несколько из своего опыта, хотя мне самому такие повторяющиеся сновидения неизвестны. Один врач, лет тридцати, рассказал мне, что начиная с раннего детства и до сих пор ему часто является во сне желтый лев, о котором он может дать самые точные сведения. Этот знакомый ему из сновидений лев нашелся однажды в действительности и оказался давно заброшенной фарфоровой безделушкой, и молодой человек услышал тогда от матери, что этот предмет в детстве был его любимой игрушкой, о чем сам он уже не помнил.
Если теперь от явного содержания сновидения перейти к мыслям сновидения, которые раскрывает только анализ, то с удивлением можно констатировать содействие таких детских переживаний даже в таких сновидениях, содержание которых подобного подозрения не вызывало. Уважаемому коллеге, которому снился «желтый лев», я обязан особенно поучительным примером такого сновидения. После чтения книги Нансена о путешествии на Северный полюс, ему приснилось, будто в ледяной пустыне он гальванизирует отважного исследователя в связи с ишиасом, от которого тот страдал! В ходе анализа этого сновидения ему вспомнилась история из его детства, без которой его сон остался бы непонятным. Однажды, когда ему было три или четыре года, он с любопытством слушал, как взрослые разговаривали о научных путешествиях, а затем спросил отца, тяжелая ли это болезнь. Очевидно, он перепутал Reisen (путешествие) с Reissen (болями), а насмешки его брата и сестры позаботились о том, чтобы переживание, вызывавшее у него чувство стыда, не забылось.
Совершенно аналогичный случай – когда при анализе сновидения о монографии о роде цикламен я натолкнулся на сохранившееся детское воспоминание о том, как отец отдал на растерзание пятилетнему мальчику книгу, снабженную цветными таблицами. Тут, правда, может возникнуть сомнение, действительно ли это воспоминание участвовало в формировании содержания сновидения, не могло ли быть так, что в ходе аналитической работы эта связь возникла лишь задним числом. Однако изобилие и четкая последовательность ассоциативных связей говорит в пользу первого предположения: цикламен – любимый цветок – любимое блюдо – артишоки; обрывать, словно артишок, листок за листком (этот оборот речи ежедневно был на слуху в связи с разделением Китайского государства); – гербарий – книжный червь, любимым кушаньем которого являются книги. Кроме того, я могу заверить, что последнее значение сновидения, о котором я здесь не рассказывал, находится в самой тесной связи с содержанием детской сцены.
Анализ других сновидений показывает, что само желание, вызвавшее сновидение, исполнение которого представляет собой сон, проистекает из детской жизни, а потому человек, к своему удивлению, обнаруживает в сновидении ребенка, продолжающего жить своими импульсами.
Я продолжу здесь толкование сновидения, из которого мы уже однажды извлекли много поучительного, я имею в виду сон: приятель Р. – мой дядя. Мы уже настолько далеко продвинулись в его толковании, что мотив-желание получить звание профессора стал нам понятен, и мы объяснили себе нежные чувства во сне по отношению к приятелю Р. как оппозицию и протест против оскорбления обоих коллег, которое содержалось в мыслях сновидения. Сновидение было моим собственным. Поэтому я могу продолжить его анализ с сообщения, что мое чувство еще не было удовлетворено достигнутым решением. Я знал, что мое суждение о коллегах, дискредитированных в мыслях сновидения, в бодрствовании было совершенно иным; сила желания не разделить их участи в связи с получением профессорского звания казалась мне слишком незначительной, чтобы полностью объяснить противоречие между оценкой во сне и в бодрствовании. Если моя потребность в том, чтобы ко мне обращались, называя профессором, столь велика, то это свидетельствует о болезненном честолюбии, которого я в себе не чувствую, которое, на мой взгляд, мне чуждо. Я не знаю, как другие люди, считающие, что знают меня, оценили бы меня по этому пункту; быть может, я и в самом деле обладаю честолюбием; но тогда бы оно давно обратилось на другие объекты, а не на титул и звание экстраординарного профессора.
Откуда в таком случае честолюбие, приписанное мне сновидением? Я вспоминаю, как часто мне в детстве рассказывали, что при моем рождении какая-то пожилая крестьянка пророчила матери, радовавшейся своему первенцу, что она даровала миру великого человека. Такие пророчества, должно быть, часто встречаются; существует так много полных надежд матерей и так много пожилых крестьянок или других старых женщин, власти которых на земле пришел конец, и поэтому они обратились к будущему. И делается это также не в ущерб пророчицам. Так неужели мое честолюбие проистекает из этого источника? Но тут я вспоминаю другое впечатление из более позднего детства, которое, пожалуй, еще более пригодно для объяснения. Однажды вечером в одном из ресторанов на Пратере, куда родители часто брали с собой одиннадцати- или двенадцатилетнего мальчика, мы обратили внимание на одного человека, который ходил от стола к столу и за небольшой гонорар импровизировал стихи на заданную ему тему. Меня послали пригласить поэта к нашему столу, и он оказался благодарным посыльному. Прежде чем спросить о своем задании, он посвятил мне несколько рифм и счел в своем вдохновении вероятным, что когда-нибудь я стану «министром». Впечатление от этого второго пророчества я помню очень хорошо. Это было время гражданского министерства[135]; отец незадолго до этого принес домой портреты гражданских министров Хербста, Гискры, Унгера, Бергера и др., которые мы раскрасили. Среди них были даже евреи; поэтому каждый прилежный еврейский мальчик «носил министерский портфель» в своем ранце. С впечатлениями того времени, видимо, связано даже то, что незадолго до поступления в университет я хотел изучать юриспруденцию и только в последний момент передумал. Медику министерская карьера вообще недоступна. И тут мой сон! Я только теперь замечаю, что он перенес меня из унылого настоящего в полное надежд время гражданского министерства и в меру своих сил исполнил мое тогдашнее желание. Дурно обойдясь с обоими учеными и уважаемыми коллегами, потому что они евреи, словно один из них был «дураком», а другой «преступником», я веду себя так, как будто был министром, я поставил себя на место министра. Какая месть его превосходительству! Он отказывает мне в присвоении звания экстраординарного профессора, а я зато занимаю во сне его место.
В другом случае я смог заметить, что желание, которое вызывает сновидение, хотя и относится к настоящему, тем не менее получает мощное подкрепление от воспоминаний, уходящих в далекое детство. Речь здесь идет о ряде сновидений, в основе которых лежит желание побывать в Риме. Наверное, я еще долгое время буду вынужден удовлетворять это желание с помощью сновидений, ибо в то время года, которым я располагаю для путешествий, от поездки в Рим мне придется отказываться по соображениям опасности для здоровья[136]. Однажды мне приснилось, что из окна купе я вижу Тибр и Мост ангелов; затем поезд трогается, и я понимаю, что в городе я так и не побывал. Вид, открывшийся мне в сновидении, был похож на известную гравюру, которую накануне я мельком видел в салоне одного пациента. В другой раз какой-то человек ведет меня на холм и показывает мне Рим, окутанный туманом; город все еще находится так далеко, что я удивляюсь ясности открывшегося передо мною вида. Содержание этого сновидения богаче, чем я здесь рассказываю. В нем легко распознать мотив «увидеть издали землю обетованную». Город, который я впервые у видел в тумане, – это Любек; холм находит свой прототип в Гляйхенберге[137]. В третьем сновидении я наконец нахожусь в Риме, как мне говорит мой сон. Однако, к моему великому разочарованию, я вижу отнюдь не городской пейзаж, а небольшую речку с темной водой, на одном ее берегу черные скалы, на другом – луга с большими белыми цветами. Я замечаю некоего господина Цукера (с которым я знаком только поверхностно) и решаю спросить у него дорогу в город. Очевидно, что я тщетно пытаюсь увидеть в сновидении город, которого не видел в бодрствовании. Если разложить картину ландшафта на ее элементы, то белые цветы указывают на знакомую мне Равенну, которая какое-то время оспаривала у Рима право называться столицей Италии. В болотах возле Равенны мы нашли посреди черной воды прекраснейшие кувшинки; в сновидении они растут на лугах, словно нарциссы у нас в Аусзее, ибо в тот раз было слишком обременительно доставать их из воды. Темная скала, так близко расположенная к воде, живо напоминает долину Тепль возле Карлсбада. «Карлсбад» позволяет теперь мне объяснить тот особый момент, почему про дорогу я спрашиваю господина Цукера[138]. В материале, из которого соткано сновидение, можно обнаружить два смешных еврейских анекдота, которые скрывают в себе глубокую, зачастую горькую житейскую мудрость и которые мы так охотно цитируем в беседах и письмах[139]. Один из них – это история о «конституции», о том, как один бедный еврей сел без билета в скорый поезд, шедший в Карлсбад. На каждой станции после проверки билетов его высаживали, обходясь с ним все более строго. Наконец, на одной из них, он встречает знакомого, и на его вопрос, куда он едет, отвечает: «Если моя конституция выдержит, то в Карлсбад». Рядом с ним в памяти хранится другая история – об одном еврее, не знавшем французского языка, которому приходится спрашивать в Париже, как пройти на улицу Ришелье. Париж тоже долгие годы был целью моих стремлений, и чувство блаженства, охватившее меня, когда я впервые вступил на парижскую мостовую, я воспринял как гарантию того, что я добьюсь исполнения и других своих желаний. Далее, вопрос о том, как пройти, является непосредственным намеком на Рим, ибо в Рим, как известно, ведут все пути. Кроме того, фамилия Цукер опять-таки указывает на Карлсбад, куда мы направляем всех больных, страдающих конституциональным заболеванием – диабетом. Поводом к этому сновидению послужило предложение моего берлинского друга встретиться на Пасху в Праге. Из вопросов, которые я должен был с ним обсудить, могла возникнуть определенная связь с «сахаром» и «диабетом».
Четвертое сновидение, приснившееся вскоре после того, что было упомянуто последним, снова переносит меня в Рим. Я вижу перед собой угол улицы и удивляюсь тому, что там расклеено так много немецких плакатов. Накануне я пророчески написал своему другу, что Прага едва ли может быть удобным местом для немецких отдыхающих. Следовательно, сновидение выражает одновременно желание встретить его в Риме, а не в богемском городе и возникшую, вероятно, еще в мои студенческие годы заинтересованность в том, чтобы в Праге относились к немецкому языку с большей терпимостью. Впрочем, чешский язык я научился понимать еще в самом раннем детстве, поскольку я родился в небольшом городке Меренс, населенном преимущественно славянами. Один чешский детский стишок, услышанный мною в семнадцать лет, сам собой настолько запечатлелся в моей памяти, что я могу рассказать его и сегодня, хотя у меня нет ни малейшего представления о его смысле. Таким образом, и эти сновидения тоже не лишены самых разных связей с впечатлениями моих первых лет жизни.
Во время моего последнего путешествия по Италии, которое, помимо прочего, привело меня к Тразименскому озера, я увидел Тибр и с болью в сердце был вынужден повернуть обратно, не доехав восьмидесяти километров до Рима; именно тогда я наконец осознал те детские впечатления, которые усиливают мою тоску по вечному городу. Я как раз обдумывал план в следующем году поехать через Рим в Неаполь, и тут мне вспомнилась фраза, которую, должно быть, я прочел у одного из наших писателей-классиков[140]: «Еще вопрос, кто лихорадочнее метался по комнате, задумав в конце концов план отправиться в Рим, – директор средней школы Винкельманн или полководец Ганнибал». Я шел по стопам Ганнибала; мне, как и ему, было не суждено увидеть Рим, и он тоже отправился в Кампанью, когда весь мир ожидал его в Риме. Ганнибал, с которым я достиг этого сходства, был, однако, любимым героем моих гимназических лет; как и многие в этом возрасте, я отдавал свои симпатии в Пунических войнах не римлянам, а карфагенянам. Когда затем в старшем классе ко мне пришло первое понимание последствий моего происхождения от чужой для этой страны расы, а антисемитские настроения среди товарищей заставили меня занять определенную позицию, фигура семитского полководца еще больше выросла в моих глазах. Ганнибал и Рим символизировали для юноши противоречие между упорством еврейства и организацией католической церкви. Значение, которое приобрело с тех пор антисемитское движение для нашей душевной жизни, помогло затем зафиксировать мысли и ощущения из того раннего времени. Таким образом, желание попасть в Рим стало для жизни во сне маской и символом многих других страстных желаний, для осуществления которых надо трудиться со всей выдержкой и терпением карфагенян и исполнению которых судьба благоприятствует пока столь же мало, как исполнению жизненного желания Ганнибала вступить в Рим.
И тут я наталкиваюсь на детское переживание, которое и по сей день проявляет свою силу во всех этих ощущениях и сновидениях. Мне было десять или двенадцать лет, когда отец начал брать меня с собой на прогулки и открывать мне в беседах свои взгляды на вещи этого мира. Так, однажды, желая мне показать, насколько мне лучше живется, чем ему, он рассказал: «Когда я был молодым человеком, я прогуливался в субботу в твоем родном городе, красиво одетый, в новой меховой шапке на голове. Тут ко мне подходит один христианин, сбивает ударом шапку в грязь и при этом кричит: “Прочь с тротуара, еврей!”» – «И что же ты сделал?» – «Я сошел на проезжую часть и поднял шапку», – был спокойный ответ. Это показалось мне небольшим героизмом со стороны большого сильного человека, который вел меня, маленького мальчика, за руку. Этой ситуации, которая меня не удовлетворила, я противопоставил другую, более соответствовавшую моему чувству, – сцену, в которой отец Ганнибала, Гамилькар Барка[141], заставил своего сына поклясться перед домашним алтарем, что он отомстит римлянам. С тех пор Ганнибал занял определенное место в моих фантазиях.
Мне кажется, что это увлечение карфагенским генералом я могу проследить еще дальше, несколько углубившись в свое детство, а потому речь здесь, пожалуй, идет лишь о переносе уже сформировавшейся аффективной связи на нового носителя. Одной из первых книг, попавших в руки научившемуся читать ребенку, была «Консулат и империя» Тьера; я помню, что на спины своих деревянных солдатиков наклеил маленькие бумажки с именами первых императорских маршалов и что уже в то время Массена (похоже на еврейское имя Менассе) был моим любимцем[142]. (Это предпочтение, пожалуй, объясняется также совпадением дат рождения, отделенных ровно одним столетием.) Сам Наполеон благодаря переходу через Альпы имеет общее с Ганнибалом. И возможно, развитие этого идеала воина можно проследить далее в раннем детстве вплоть до желания, которое должны были вызывать в первые три года жизни у более слабого мальчика то дружеские, то враждебные отношения со старшим на год другом детства.
Чем глубже мы анализируем сновидения, тем чаще мы нападаем на след детских переживаний, которые в латентном содержании сновидения играют роль источников снов.
Мы уже говорили, что сновидение очень редко воспроизводит воспоминания так, чтобы они в полном и неизменном виде образовывали его единственное явное содержание. Тем не менее можно найти несколько примеров этого явления, к которым я могу добавить несколько новых, опять-таки относящихся к сценам из детства. У одного из моих пациентов сновидение почти в неискаженном виде воспроизвело один сексуальный эпизод, и оно было тотчас распознано как воспоминание о реальном событии. Хотя воспоминание о нем никогда полностью не исчезало из памяти, все же с течением времени оно весьма потускнело, а его оживление явилось результатом предшествовавшей аналитической работы. Сновидец в двенадцатилетнем возрасте однажды навестил своего больного товарища, который, по всей видимости, случайно оголился в кровати, сбросив с себя одеяло. При виде его гениталий он, словно под принуждением, обнажился сам и дотронулся до члена товарища. Тот, однако, выглядел таким рассерженным и изумленным, что он смутился и ушел восвояси. Эта сцена со всеми возникшими тогда ощущениями двадцать три года спустя повторилась во сне, но только с тем изменением, что сновидец вместо активной роли играл пассивную, а его школьный товарищ заменился одним из его нынешних знакомых.
Но как правило, детская сцена в явном содержании сновидения предстает лишь в виде намека и должна быть раскрыта путем толкования. Приведение подобных примеров едва ли покажется весьма убедительным, поскольку для подтверждения этих детских переживаний чаще всего нет никаких других доказательств; когда они приходятся на ранний возраст, память затем отказывается их признавать. Право вообще делать выводы из сновидений о таких детских переживаниях возникает в психоаналитической работе из целого ряда моментов, которые в своей взаимосвязи кажутся в достаточной мере надежными. Такое сведение к детским переживаниям, выхваченное в целях толкования сновидения из его взаимосвязи, наверное, не произведет большого впечатления, особенно потому, что я не сообщаю здесь всего материала, на который опирается толкование. И тем не менее я не хочу отказываться из-за этого от приведения этих примеров.
I
У одной из моих пациенток все сновидения имеют характер «спешки»; она спешит, чтобы прийти вовремя, не опоздать на поезд и т. п. В одном из сновидений ей снится, что она должна навестить свою подругу; мать ей сказала, что она должна поехать, а не идти пешком; однако она бежит и при этом падает. Появившийся в ходе анализа материал позволяет обнаружить воспоминания о ситуациях спешки в детстве (мы знаем, что житель Вены называет «спешкой») и позволяет свести, в частности, одно сновидение к любимой среди детей шутке – как можно быстрее произносить предложение: «Корова мчалась, пока не упала», словно это одно-единственное слово, что, в свою очередь, означает «спешку». Все эти безобидные проявления спешки маленькие подружки вспоминают потому, что они заменяют другие, не столь невинные.
II
Из другого ее сновидения: она находится в большой комнате, в которой стоят всевозможные машины – примерно так, как она представляет себе ортопедическую лечебницу. Она слышит, что у меня нет времени и ей придется проходить лечение одновременно вместе с пятью другими пациентками. Однако она возражает и не хочет ложиться на предназначенную для нее кровать (или что-то другое). Она стоит в углу и ждет, что я скажу, что это не так. Другие тем временем высмеивают ее и говорят, что это каприз. Кроме того, как будто она составляет несколько маленьких квадратов.
Первая часть содержания этого сновидения имеет связь с лечением и переносом на меня. Вторая содержит намек на детскую сцену; обе части спаяны между собой упоминанием о кровати. Ортопедическая лечебница сводится к моим словам, когда я сравнил мое лечение по его продолжительности и сущности с ортопедическим. В начале лечения мне пришлось ей сказать, что пока у меня для нее мало времени, но затем я буду уделять ей каждый день целый час. Это всколыхнуло в ней прежнюю чувствительность, являющуюся главной чертой характера предрасположенных к истерии детей. Они ненасытны в любви. Моя пациентка была младшей из шести братьев и сестер (отсюда: с пятью другими) и любимицей отца; но ей казалось, что любимый отец уделяет ей слишком мало времени и внимания. Ее ожидание того, что я скажу, что это не так, имеет следующее происхождение: портной прислал ей платье со своим подмастерьем, и она отдала за него ему деньги. Затем она спросила своего мужа, не придется ли ей еще раз заплатить, если тот их потеряет. Желая ее подразнить, муж ей ответил: «Да» (поддразнивание в содержании сновидения), и она спрашивала все снова и снова, ожидая, что он в конце концов скажет, что это не так. Латентное содержание сновидения можно реконструировать в виде мысли: не придется ли ей платить мне вдвое больше, если я буду уделять ей двое больше времени, – мысли, которая алчна или грязна. (Неопрятность, присущая детям, очень часто замещается в сновидении скупостью; слово «грязный» при этом служит связующим звеном.) Если все, что говорится в сновидении об ожидании того, что я скажу и т. д., должно отобразить слово «грязный», то стояние в углу и нежелание ложиться в кровать согласуются с этим же в качестве составной части детской сцены, когда она запачкала постель, в наказание за это ее поставили в угол, пригрозив, что папа любить ее больше не будет, братья и сестры смеялись над ней и т. д. Маленькие квадраты указывают на ее маленькую племянницу, которая показала ей арифметическую задачу, как вписать в девять квадратов цифры так, чтобы при их сложении во всех направлениях получалась сумма пятнадцать.
III
Сновидение одного мужчины. Он видит двух борющихся мальчиков, а именно мальчиков бондаря, о чем он делает вывод из лежащих вокруг инструментов. Один из мальчиков повалил другого; у мальчика, лежащего на земле, серьги с голубыми камнями. Он бросается на обидчика с поднятой палкой, чтобы его наказать. Тот бежит к какой-то женщине, стоящей у забора из досок, словно она его мать. Это – жена поденщика, которая обращена к сновидцу спиной. Наконец она поворачивается и смотрит на него ужасным взглядом, из-за чего он в испуге убегает оттуда. В ее глазах видна выступающая из-под нижних век красная плоть.
Сновидение в значительной мере использовало тривиальные события предыдущего дня. Вчера он действительно видел на улице двоих мальчиков, один из которых повалил другого. Когда он поспешил к ним, чтобы разнять, они обратились в бегство. Мальчики бондаря: это объясняется только после следующего сновидения, при анализе которого он использовал оборот речи: Dem Faß den Boden ausschlagen[143]. Серьги с голубыми камнями, по его наблюдению, носят в основном проститутки. Таким образом, сюда присоединяется известное шутливое четверостишие о двух мальчиках: «Другого мальчика звали Марией» (то есть это была девочка). Стоящая женщина: после этой сцены он пошел погулять по берегу Дуная и, воспользовавшись уединенным местом, помочился возле дощатого забора. Когда он отправился дальше, ему приветливо улыбнулась прилично одетая пожилая дама, которая хотела дать ему свою карточку с адресом.
Поскольку женщина в сновидении стоит именно так, как стоял он при мочеиспускании, речь идет о женщине, которая мочится, и с этим же связан тогда и ужасный «вид», выступание красной плоти, что можно отнести только к зияющим гениталиям при сидении на корточках, которые, виденные в детстве, в более позднем воспоминании вновь предстают как «дикая плоть», как «рана». Сон объединяет две ситуации, когда маленький мальчик мог видеть гениталии маленькой девочки, – при опрокидывании на землю и при мочеиспускании, и, как вытекает из другой взаимосвязи, он сохраняет воспоминание о наказании или угрозе отца из-за сексуального любопытства, проявленного малышом в этих случаях.
IV
Целый комплекс детских воспоминаний, каким-то образом объединенных в фантазию, обнаруживается в следующем сновидении одной дамы зрелого возраста.
Она в спешке выходит из дома, чтобы сделать покупки. Затем на Грабене она, словно подкошенная, опускается на колени. Вокруг нее собирается много людей, особенно извозчики, но никто не помогает ей встать. Она предпринимает много тщетных попыток встать, и наконец это ей удается; ее сажают в карету, которая должна отвезти ее домой. В окно ей бросают большую, наполненную до отказа корзину (похожую на корзинку для покупок).
Это та же самая женщина, постоянно спешившая в своих сновидениях точно так же, как она спешила будучи ребенком. Первая ситуация в сновидении, очевидно, связана с видом упавшей лошади, равно как и «словно подкошенная» указывает на скачки. В юные годы она ездила верхом, а еще раньше, вероятно, воображала себя лошадью. С падением связано ее первое детское воспоминание о 17-летнем сыне повара, который, упав на улице от эпилептических судорог, был доставлен домой в карете. Об этом, конечно, она только слышала, но представление об эпилептических судорогах, об «упавшем» обрело большую власть над ее фантазией и впоследствии оказало влияние на форму ее собственных истерических приступов. Когда женщине снится падение, то это почти всегда имеет сексуальный смысл, она становится «падшей»; для нашего сновидения это толкование не вызывает ни малейших сомнений, ибо она падает на Грабене, в том месте Вены, которое известно как главная улица проституток. Корзинка для покупок имеет больше одного толкования; как слово [Korb] она напоминает ей о многих отказах[144], которые она давала своим ухажерам, а позднее, как она полагает, получала сама. Сюда же относится и то, что ей никто не хочет помочь, что она сама истолковывает как презрение к себе. Далее, корзинка для покупок напоминает ей о фантазиях, которые были уже известны из анализа; в фантазии она выходит замуж за человека значительно ниже ее по социальному положению, и теперь сама ходит на рынок. Наконец, корзинку для покупок можно истолковать как атрибут прислуги. К этому добавляются другие детские воспоминания: о кухарке, которую уволили за воровство; она тоже упала на колени, прося о прощении. Пациентке было тогда двенадцать лет. Затем воспоминание о горничной, которую уволили за то, что она сошлась с кучером, за которого, впрочем, впоследствии вышла замуж. Таким образом, это воспоминание позволяет нам выяснить источник появления извозчиков в сновидении (которые в отличие от действительности не заботятся об упавшей). Остается еще разъяснить кидание сумки, причем в окно. Это напоминает ей о том, как отправляют багаж на железной дороге, как к девушке влезают ночью в окно в деревне, о несущественных впечатлениях из деревенской жизни – как один господин кидал даме в ее комнату через окно синие сливы, как ее младшая сестра стала бояться из-за того, что проходивший мимо бродяга заглянул через окно в ее комнату. За всем этим всплывает смутное воспоминание, относящееся к десятому году жизни, о бонне, вступившей в деревне в любовную связь с лакеем, причем кое-что из этих любовных сцен ребенок сумел все же заметить. Бонна вместе со своим любовником была «отправлена», «выброшена» (в сновидении, наоборот, «вброшена»); к этой истории мы приблизились также и некоторыми другими путями. Багаж, чемодан прислуги, пренебрежительно называют в Вене «семью сливами». «Упаковывай свои семь слив и убирайся».
В моей коллекции, конечно, имеется богатый запас таких сновидений пациентов, анализ которых приводит к смутным или вообще уже позабытым детским впечатлениям, зачастую относящимся к первым трем годам жизни. Однако ошибочно будет делать из них выводы, имеющие всеобщее значение для сновидений; ведь речь постоянно идет о невротических, в частности истерических, людях, и роль, которая выпадает детским сценам в этих сновидениях, может быть обусловлена природой невроза, а не сущностью сновидения. Между тем при толковании моих собственных сновидений, предпринимаемом мной все же не из-за грубых симптомов болезни, столь же часто случается так, что в латентном содержании сновидения я наталкиваюсь на инфантильную сцену и что целая серия сновидений порой следует по путям, проложенным одним детским переживанием. Примеры этого я уже приводил, и я приведу по разным поводам и другие. Возможно, будет лучше всего, если я завершу весь этот раздел сообщением о нескольких сновидениях, в которых недавние события и давно забытые детские переживания совместно выступают в качестве источников сновидения.
I
Когда после долгого путешествия, усталый и голодный, я лег спать, великие жизненные потребности дали о себе знать, и мне снится: «Я иду в кухню, чтобы мне дали чего-нибудь поесть. Там стоят три женщины, одна из которых хозяйка; она что-то вертит в руках, словно собирается делать клецки. Она говорит, что я должен подождать, пока она приготовит (ее речь нечеткая). Я проявляю нетерпение и, обиженный, ухожу. Я надеваю пальто; первое, которое я пытаюсь надеть, для меня слишком длинное. Я снимаю его, несколько удивленный, что оно имеет меховой воротник. Второе, которое я надеваю, отделано длинной лентой с турецким узором. Подходит какой-то незнакомый человек с продолговатым лицом и небольшой бородкой и не дает мне надеть пальто, заявляя, что оно принадлежит ему. Я показываю, что оно повсюду вышито турецкими узорами. Он спрашивает: “Какое вам дело до турецких (узоров, лент…)?” Но затем мы очень любезны друг с другом».
При анализе этого сновидения мне неожиданно вспоминается первый роман, который я прочитал примерно в тринадцатилетнем возрасте, причем я начал читать его с конца первого тома. Название этого романа и его автора я никогда не знал, но развязку его живо помню. Герой сходит с ума и постоянно повторяет имена трех женщин, принесших ему в жизни высшее счастье и горе. Одно из этих имен – Пелагия. Но я еще не знаю, какую роль сыграет это воспоминание в моем дальнейшем анализе. Неожиданно эти три женщины превращаются в моих мыслях в трех парк, которые прядут судьбу человека, и я знаю, что одна из этих женщин, «хозяйка» в сновидении, – мать, дающая жизнь, а иногда, как, например, мне, первую пищу. У женской груди скрещиваются любовь и голод. Один молодой человек, как рассказывается в анекдоте, бывший большим поклонником женской красоты, заметил однажды, когда зашел разговор о его красивой кормилице: ему очень жаль, что он не сумел лучше воспользоваться прекрасной возможностью, когда лежал у нее на груди. Обычно я использую этот анекдот для объяснения момента несвоевременности в механизме возникновения психоневрозов. Одна из парк потирает ладони, словно делает клецки (Knödel). Странное занятие для парки, которое срочно нуждается в объяснении. Оно появляется благодаря другому, более раннему детскому воспоминанию. Когда мне было шесть лет и я получал первые уроки у матери, я должен был поверить, что мы сделаны из земли и должны вернуться в землю. Мне это не понравилось, и я усомнился в этом учении. Тогда она потерла руки – точно так же, как когда делают клецки, разве что между ладонями не было теста, – и показала мне черные чешуйки эпидермы, которые при этом отделяются, словно частицу землю, из которой мы сделаны. Мое удивление этой демонстрации ad oculus было безграничным, и я смирился с тем, что впоследствии услышал выраженным словами: «Природе ты обязан смертью»[145]. Таким образом, отправляясь на кухню, я действительно иду к паркам, как это часто случалось в детские годы, когда я был голоден, а мать, стоя у плиты, просила меня подождать, пока будет готов обед. Теперь клецки. В связи с одним из моих университетских преподавателей, а именно тем, кому я обязан своими гистологическими познаниями (эпидермис), вспоминается человек по фамилии Кнёдль, которого он обвинил в плагиате своих сочинений. Совершить плагиат, присвоить то, что принадлежит другому, приводит нас, очевидно, ко второй части сновидения, в которой я словно совершаю кражу пальто; это напоминает мне о воре, который какое-то время воровал в аудиториях пальто у студентов. Я употребил выражение «плагиат» не намеренно, поскольку оно само собой пришло мне в голову, а теперь я замечаю, что оно может служить мостом между различными частями явного содержания сновидения. Цепочка ассоциаций: Пелагия – плагиат – плагиостомы[146] (акулы) – рыбий пузырь – связывает старый роман с делом Кнёдля и с пальто, которое, очевидно, обозначает предмет, используемый при сексуальных контактах. Это – крайне натянутое и неправдоподобное сопоставление, но я не смог бы прийти к нему в бодрствовании, не будь оно уже произведено благодаря работе сновидения. Более того, словно в доказательство того, что для стремления устанавливать связи не существует преград, дорогое мне имя Брюкке (Brücke – мост) (словесный мостик, см. выше) служит теперь мне напоминанием о том самом институте, в котором я провел мои самые счастливые часы в качестве ученика, впрочем, совершенно непритязательно
(«А мудрости божественная грудь
Что день, то больше даст вам наслажденья»[147]),
в полную противоположность алчности, терзающей меня в сновидении. И наконец, всплывает воспоминание о другом дорогом учителе, фамилия которого опять-таки звучит как нечто съедобное (Фляйшль[148], как и Кнёдль), и о печальной сцене, в которой определенную роль играют чешуйки эпидермиса (мать-хозяйка), и душевное расстройство (роман), и средство из латинской кухни, утоляющее голод, – кокаин.
Таким образом, я мог бы последовать далее запутанными путями мыслей и полностью объяснить отсутствующий в анализе фрагмент сновидения, но я вынужден это оставить, потому что личные жертвы, которых бы это потребовало, чересчур велики. Я ухвачу лишь одну из нитей, которая может непосредственно привести к мыслям сновидения, лежащим в основе этого хаоса. Незнакомец с продолговатым лицом и бородкой, который помешал мне одеться, своими чертами напоминает мне одного торговца в Спалато, у которого моя жена купила много турецких тканей. Его звали Попович – подозрительная фамилия, которая дала также и юмористу Штеттенгейму повод к многозначительному замечанию. («Он назвал свое имя, пожал руку и покраснел».) Впрочем, это такое же злоупотребление именем, что и выше с Пелагией, Кнёдлем, Брюкке, Фляйшлем. То, что такая игра именами относится к детским шалостям, можно утверждать, не боясь возражений; но когда я занимаюсь этим, то это для меня акт возмездия, ибо моя собственная фамилия бесчисленное множество раз становилась жертвой подобных плоских острот. Гёте заметил однажды, насколько чувствителен человек к своей фамилии, с которой он срастается, словно с кожей, когда Гердер сочинил по поводу его фамилии:
«От богов [Göttern] идет твой род, от готов [Gothen] или нечистот [Kote]» —
«И образы ваши бога [Götterbilder] тоже обратились в прах»[149].
Мне кажется, что это отступление относительно злоупотребления фамилиями должно было подготовить только к этой жалобе. Но давайте здесь прервемся. – Покупки в Спалато напоминают о других покупках в Каттаро[150], когда я был слишком сдержан и упустил возможность сделать хорошие приобретения. (Упустил возможность с кормилицей, см. выше.) Одна из мыслей, которую голод внушает сновидцу, гласит: «Нельзя ничего упускать, нужно брать все, что есть, даже если при этом совершаешь небольшую несправедливость; нельзя упускать ни одной возможности, жизнь так коротка, а смерть неизбежна». Поскольку здесь имеется в виду и сексуальность и поскольку вожделение не остановится перед несправедливостью, это carpe diem должно бояться цензуры и скрываться за сновидением. Теперь дают о себе знать все противоположные мысли, воспоминания о том времени, когда сновидцу было достаточно одной духовной пищи, все увещевания и даже угрозы самых ужасных сексуальных наказаний.
II
Второе сновидение требует более обстоятельного предварительного сообщения.
Я отправился на Западный вокзал, чтобы начать свое отпускное путешествие в Аусзее, но выхожу на перрон к поезду, отходящему в Ишль. Там я вижу графа Туна[151], который едет в Ишль к императору. Несмотря на дождь, он приехал в открытой карете, прямо через входную дверь вышел к поезду и без каких-либо объяснений движением руки отстранил от себя привратника, который его не знал и хотел спросить билет. Затем, когда поезд отправился в Ишль, мне приходится покинуть перрон и вернуться в зал ожидания, где с трудом добиваюсь разрешения остаться. Я убиваю время тем, что наблюдаю за приходящими сюда людьми, которые хотят благодаря протекции получить купе; я намереваюсь учинить скандал, то есть потребовать таких же прав. Тем временем я что-то напеваю, а потом понимаю, что это ария из «Свадьбы Фигаро»:
«Если хочет граф плясать, да плясать,
Пусть скажет об этом скорее,
Я ему сыграю».
(Посторонний человек, наверное, не узнал бы мотива.)
Весь вечер я находился в задорном, задиристом настроении, подтрунивал над кельнером и извозчиком, никого из них, надеюсь, при этом не обидев; в голове у меня проносятся разного рода смелые революционные мысли, которые подходят к словам Фигаро и к воспоминанию о комедии Бомарше, виденной мною в Комеди Франсез. Слова о важных персонах, которые потрудились родиться на свет; право господина, с которым Альмавива хочет заставить считаться Сусанну; шутка, которую придумали наши злые на язык оппозиционные журналисты, назвав графа Туна графом Нихтстуном[152]. Я действительно ему не завидую; сейчас у него сложный визит к императору, а я, собственно, и есть граф Нихтстун, я отправляюсь в отпуск. На этот счет у меня всевозможные радужные планы. Заходит господин, которого я знаю как представителя правительства на экзаменах по медицине и который за свои достижения в этой роли заработал лестное прозвище «правительственного прихвостня». Ссылаясь на свою служебную должность, он требует полкупе первого класса, и я слышу, как один служащий говорит другому: «Куда нам посадить этого господина?»[153] Хорошая льгота! За свое место в первом классе я плачу полностью. Затем я получаю купе для себя, но не в проходном вагоне, так что всю ночь у меня не будет уборной. Я жалуюсь служащему, но безрезультатно; я мщу, предлагая ему хотя бы разрешить проделать в этом купе дыру в полу для соответствующих потребностей пассажиров. Ночью, без четверти три, я действительно просыпаюсь от позыва к мочеиспусканию. Перед этим мне снилось:
Толпа людей, студенческое собрание. Выступает граф (Тун или Тааффе[154]). В ответ на просьбу сказать что-нибудь о немцах он, сделав ироническую мину, называет их любимым цветком белокопытник, а затем вставляет себе в петлицу нечто вроде изорванного зеленого листика, собственно, измятый остов листа. Я выхожу из себя, то есть выхожу из себя[155], но все же удивляюсь этому своему настроению. Затем менее ясно: как будто я в аудитории; все проходы заняты, мне нужно бежать. Я пробираюсь через ряд красиво обставленных комнат, очевидно, правительственных комнат, с мебелью цвета между коричневым и лиловым и попадаю наконец в коридор, в котором сидит привратница, полная пожилая женщина. Я избегаю разговора с нею; но, видимо, она признает за мной право здесь пройти, потому что спрашивает, не нужно ли посветить мне лампой. Я объясняю или говорю ей, что она должна остаться на лестнице, и при этом кажусь себе очень изворотливым, раз избежал контроля. Я спускаюсь вниз и нахожу узкий, круто поднимающийся кверху проход, по которому и иду.
Снова неясно… Как будто мне предстоит вторая задача – выбраться из города, как прежде из дома. Я беру извозчика и велю ему ехать на вокзал. «По самой железной дороге я с вами не поеду», – говорю я в ответ на его возражение, будто я его утомил. При этом, похоже, я уже проехал с ним часть пути, которую обычно ездят на поезде. Вокзал весь занят. Я размышляю, куда мне ехать – в Кремс или в Цнайм, но вспоминаю, что сейчас там находится двор, и решаю отправиться в Грац или куда-то еще[156]. Я сижу в вагоне, напоминающем вагон трамвая; в петлице у меня какой-то странный продолговатый предмет, на нем лилово-коричневая фиалка из плотного материала, которая бросается людям в глаза. – Здесь сновидение обрывается.
Я снова перед вокзалом, но вдвоем с каким-то пожилым господином; я изобретаю план, чтобы остаться незамеченным, но вижу, что этот план уже приведен в исполнение. Мысли и переживания словно слиты воедино. Спутник мой слеп, по крайней мере, на один глаз, и я держу перед ним сосуд для мочи (который мы должны были купить или купили в городе). Таким образом, я – его санитар и должен давать ему сосуд, потому что он слеп. Кондуктор, увидев нас в таком положении, позволяет нам незаметно уйти. При этом видны поза моего спутника и его член, когда он мочится. Вслед за этим я просыпаюсь и испытываю позыв к мочеиспусканию.
Все сновидение производит впечатление фантазии, переносящей сновидца в революционный 1848 год, воспоминание о котором было пробуждено юбилеем [императора Франца Йозефа I] 1898 года и, кроме того, прогулкой в Вахау, когда я увидел Эмерсдорф[157], место погребения предводителя студенческого движения, Фишхофа, на что, пожалуй, указывают некоторые элементы явного содержания сновидения. Ассоциация мыслей приводит меня затем в Англию, в дом моего брата, который, упрекая свою жену, обычно говорил: «Fifty years ago» – так называлось стихотворение лорда Теннисона[158], – а дети его поправляли: «Fifteen years ago». Однако эта фантазия, связанная с мыслями, вызванными видом графа Туна, подобно фасадам итальянских церквей, не имеет органической связи с самим зданием; в отличие от этих фасадов она полна пробелов, запутана, а во многих местах она пронизана элементами внутреннего содержания. Первая ситуация сновидения состоит из нескольких сцен, на которые я могу ее разложить. Высокомерное поведение графа в сновидении повторяет один гимназический эпизод, когда мне было пятнадцать лет. Мы устроили заговор против нелюбимого и невежественного учителя, и душой этого заговора был один мой товарищ, который, похоже, с тех пор взял себе за образец Генриха VIII Английского. Нанести главный удар выпало на долю мне, а поводом к открытому возмущению гимназистов послужила дискуссия о значении Дуная для Австрии (Вахау!). В заговоре был замешан и единственный в классе аристократ, которого мы за его необычайно высокий рост прозвали «жирафом». Когда наш школьный тиран, преподаватель немецкого языка, вызывал его отвечать к доске, он держался примерно так же, как граф в сновидении. Любимый цветок и нечто в петлице, что опять-таки должно быть цветком (это наводит на мысль об орхидеях, принесенных мною в этот же день подруге, и, кроме того, об иерихонской розе[159]), поразительно напоминают сцену из королевских трагедий Шекспира[160], открывающуюся гражданской войной Алой и Белой розы; поводом к этому воспоминанию послужила мысль о Генрихе VIII. От роз недалеко до красных и белых гвоздик. (Между тем в анализ вмешиваются два стиха, один немецкий, другой испанский:
Розы, тюльпаны, гвоздики,
Все цветы увядают.
Isabelita, no llores,
que se marchitan las flores[161].
Фрагмент из «Фигаро» на испанском.) Белые гвоздики стали у нас в Вене отличительным знаком антисемитов, красные – социал-демократов. За этим стоит воспоминание об антисемитской выходке во время одного моего железнодорожного путешествия по прекрасной Саксонии (англосаксы). Третья сцена, давшая элементы для построения первой ситуации сновидения, относится к моему раннему периоду студенчества. В одном немецком студенческом объединении состоялась дискуссия об отношении философии к естественным наукам. Я, зеленый юноша, исполненный материалистическими идеями, вылез вперед, чтобы отстаивать крайне одностороннюю точку зрения. Затем поднялся старший коллега, в дальнейшем проявивший свою способность управлять людьми и организовывать массы (кстати, он тоже носит фамилию, относящуюся к царству животных[162]), и изрядно нас отчитал; он тоже в молодости «пас свиней», но потом, раскаявшись, вернулся в отчий дом. Я вышел из себя (как в сновидении), повел себя по-свински грубо [saugrob, Sau – свинья] и ответил, что теперь, узнав, что он пас свиней, я ничуть не удивляюсь тону его речи (в сновидении я удивляюсь своему прогерманскому настроению). Огромное негодование; со всех сторон от меня потребовали взять свои слова обратно, но я оставался непоколебимым. Оскорбленный был слишком умен, чтобы принимать всерьез наглую выходку в свой адрес, и оставил этот вопрос.
Остальные элементы первой сцены в сновидении относятся к более глубоким слоям. Что означает прокламация графа о белокопытнике? Здесь я вынужден обратиться к своему ассоциативному ряду. Белокопытник (Huflattich) – lattice – салат – собака на сене (Salathund) (собака, которая и сама этого не ест, и другим не дает). Здесь уже просматривается набор ругательств: жираф, свинья, собака; я мог бы и окольным путем через одну фамилию прийти к ругательному слову «осел» и тем самым снова к издевке над одним университетским преподавателем. Кроме того, я перевожу – не знаю, правильно ли – белокопытник как «pisse-en-lit»»[163]. Я знаю это из романа Золя «Жерминаль», в котором детей просят принести эту траву. Слово «собака» (chien) созвучно одной из функций человеческого организма (chier – сходить по большому, как и pisser — сходить по маленькому). Теперь мы объединим непристойное во всех трех агрегатных состояниях; ибо в том же «Жерминале», в котором много говорится о грядущей революции, описано совершенно необычное соревнование, относящееся к производству газообразных выделений, называемых flatus[164]. Я должен отметить, сколь долг путь к этому flatus, – от цветов, испанского стишка о маленькой Изабелле, через Изабеллу и Фердинанда, Генриха VIII и английскую историю о борьбе армады с Англией, после победоносного завершения которой англичане отчеканили медаль с надписью: Flavit et dissipati sunt, поскольку штормовой ветер рассеял испанский флот[165]. Это изречение я задумал полушутя использовать как эпиграф к главе «Терапия», если когда-нибудь я приду к тому, чтобы подробно изложить свое понимание и свой метод лечения истерии.
Второй ситуации сновидения я не могу дать столь подробного объяснения, прежде всего из-за соображений цензуры. Я ставлю себя на место высокопоставленного лица того революционного времени, у которого тоже было приключение с орлом, страдавшим incontinentia alvi [166], и т. п., и, на мой взгляд, я был бы не прав, если бы попытался обойти здесь цензуру, хотя большую часть этих историй рассказал мне один гофрат (aula, consiliarius aulicus[167]). Ряд комнат в сновидении вызван, очевидно, салоном-вагоном его превосходительства, в который мне удалось на миг заглянуть; но он означает, как это часто бывает в сновидении, женщин (придворных женщин). Персоной привратницы я приношу сомнительную благодарность одной остроумной пожилой даме за гостеприимство и множество интересных историй, которыми меня занимали в ее доме. Шествие с лампой сводится к Грильпарцеру, который описал волнующий эпизод аналогичного содержания, а затем использовал его в «Геро и Леандре» (волны моря и любви – армада и буря)[168].
Я вынужден воздержаться и от подробного анализа двух остальных частей сновидения; я выхвачу только те элементы, которые ведут к двум детским сценам, ради которых я вообще привел это сновидение. Читатель вполне обоснованно может предположить, что все дело в сексуальном материале, который и вынуждает меня к такому отказу; но не нужно довольствоваться таким объяснением. Ведь для себя самого человек не делает тайны из многого, что должен скрывать от других, и речь здесь идет не о причинах, вынуждающих меня умалчивать о результатах анализа, а о мотивах внутренней цензуры, скрывающих от меня самого истинное содержание сновидения. Поэтому я должен сказать, что анализ позволяет распознать эти [последние] три части сновидения как бесстыдное бахвальство, как проявление смехотворной, давно уже подавленной в моей бодрствующей жизни мании величии, которая вплоть до отдельных деталей осмеливается войти в явное содержание сновидения (я кажусь себе очень изворотливым), но позволяет верно понять мое заносчивое поведение вечером накануне сновидения. Хвастовство проявляется во всех сферах; так, упоминание о Граце объясняется оборотом речи: «Сколько стоит Грац?», который позволяет себе человек, когда считает, что у него много денег. Кто вспомнит непревзойденное описание Рабле жизни и деяний Гаргантюа и его сына Пантагрюэля, тот сможет отнести приведенное выше содержание первой части сновидения к хвастовству. Вместе с тем к двум упомянутым сценам из детства относится следующая: для этой поездки я купил себе новый чемодан, цвет которого – лилово-коричневый – неоднократно проявляется в сновидении (лилово-коричневая фиалка из плотного материала рядом с предметом, который называют «ловушка для девушек», мебель в правительственных комнатах). То, что новое бросается людям в глаза, – это хорошо всем известное убеждение детей. Однажды мне рассказали следующий эпизод из моего детства, воспоминание о котором заместилось воспоминанием о рассказе. В возрасте двух лет я все еще иногда мочился в постель, а когда меня за это упрекали, то утешал отца обещанием купить в Н. (ближайшем более крупном городе) новую красивую красную кровать. (Отсюда в сновидении вставка, что сосуд мы купили или должны были купить в городе; что обещали, нужно исполнить.) (Кстати, обратите внимание на сопоставление мужского сосуда и женской коробки, box.) В этом обещании содержится вся мания величия ребенка. Значение недержания мочи у ребенка для сновидения разъяснено нами уже при толковании одного из предыдущих сновидений. Из психоанализа невротических людей мы узнали также о тесной взаимосвязи недержания мочи и такой чертой характера, как честолюбие.
Однако случилась еще одна семейная неприятность, когда мне было семь или восемь лет, которую я очень хорошо помню. Однажды вечером, перед тем как лечь спать, я не стал подчиняться требованию не справлять нужду в спальне родителей в их присутствии, и отец, ругая меня, обронил: «Из мальчика ничего не выйдет». Видимо, это было страшным ударом по моему самолюбию, ибо намеки на эту сцену постоянно проявляются в моих снах и, как правило, связаны с перечислением моих успехов и достижений, словно я хочу этим сказать: «Видишь, из меня все-таки кое-что вышло». Эта детская сцена дает материал для последнего образа сновидения, в котором, разумеется, из мести роли поменялись. Пожилой мужчина, очевидно, – мой отец, так как слепота на один глаз объясняется его односторонней глаукомой[169], мочится передо мной, как я когда-то перед ним. При помощи глаукомы я напоминаю ему о кокаине, который помог ему при операции, словно тем самым я исполнил свое обещание. Кроме того, я насмехаюсь над ним; из-за того, что он слеп, я должен держать перед ним сосуд – это намек на мои познания в теории истерии, которыми я очень горжусь[170].
Если оба детских эпизода и без того уже связаны у меня с темой мании величия, то воспоминанию о них во время путешествия в Аусзее помогло еще то случайное обстоятельство, что в моем купе не было клозета, я и должен был быть готов попасть во время поездки в неприятное положение, что утром и произошло. Я проснулся с ощущениями естественной потребности. Я думаю, что этим ощущениям можно было бы отвести роль действительного возбудителя сновидения, но все же отдаю предпочтение другому воззрению, а именно, что мысли сновидении сами вызвали позыв к мочеиспусканию. Для меня совершенно несвойственно, чтобы какая-либо потребность нарушала мой сон, во всяком случае, в такое раннее время, как в этот раз: без четверти три утра. Мне могут возразить, заметив, что во время других поездок в более удобных условиях я почти никогда не испытывал позыва к мочеиспусканию после раннего пробуждения. Впрочем, я могу безо всякого убытка оставить этот пункт нерешенным.
С тех пор как благодаря опыту, полученному при анализе сновидений, я стал обращать внимание на то, что также и от сновидений, толкование которых вначале кажется исчерпывающим – потому что источники сновидения и возбуждающие его желания легко обнаружить, – даже от таких сновидениях исходят важные нити мыслей, уходящие в самое раннее детство, я вынужден был задаться вопросом, не содержится ли и в этой особенности важное условие сновидения. Если бы мне было позволено обобщить эту мысль, то я бы сказал, что каждое сновидение в своем явном содержании связано с тем, что было пережито недавно, но в своем скрытом содержании связано с пережитым давно, и, например, при анализе истерии я действительно могу показать, что в прямом смысле слова оно остается свежим вплоть до настоящего времени. Однако это предположение кажется пока еще трудно доказуемым; в другой связи я еще вернусь к вероятной роли самых ранних детских переживаний в образовании сновидения.
Из трех рассмотренных нами особенностей памяти в сновидении одна – предпочтение в содержании сновидения элементов второстепенных вещей – удовлетворительно разъяснена нами сведением ее к искажению в сновидении. Две другие особенности – наличие недавнего, равно как и инфантильного – мы подтвердили, но не можем их вывести из мотивов сновидения. Запомним обе эти характеристики, объяснить которые нам еще предстоит; мы к ним вернемся либо в разделе, посвященном психологии состояния сна, либо в ходе последующих рассуждений о строении душевного аппарата, когда мы увидим, что благодаря толкованию сновидений, словно через оконный проем, можно бросить взгляд в его глубины.
Однако прямо здесь я хочу подчеркнуть еще один результат последних анализов сновидений. Часто кажется, что сновидение имеет несколько толкований; в нем, как показывают примеры, не только могут объединяться несколько исполнений желаний; может быть и так, что одно значение, одно исполнение желания может покрывать другое, пока мы не натолкнемся на исполнение желания из раннего детства, и здесь тоже встает вопрос, не следует ли в этом предложении слово «часто» заменить словом «всегда»[171].
В. Соматические источники сновидений
Когда пытаешься заинтересовать обычного образованного человека проблемами сновидения и с этой целью задаешь ему вопрос, из каких источников, по его мнению, проистекают сновидения, то, как правило, замечаешь, что спрошенный ошибочно полагает, будто имеет надежное решение этой части проблемы. Он тотчас упоминает о влиянии, которое оказывают на образование сновидений нарушенное или затрудненное пищеварение («Все сны от желудка»), случайное положение тела и другие незначительные ощущения во время сна, и, по-видимому, не предполагает, что после учета всех этих моментов остается еще кое-что, нуждающееся в объяснении.
Какая роль в образования сновидений отводится в научной литературе соматическим источникам, мы уже подробно рассмотрели во вступительном разделе, а потому нам здесь достаточно будет упомянуть лишь результаты данного исследования. Мы слышали, что различают три вида соматических источников: объективные чувственные раздражения, исходящие от внешних объектов, внутренние состояния возбуждения органов чувств, имеющие только субъективную причину, и физические раздражения, проистекающие изнутри тела. Мы также отметили склонность авторов наряду с выделением этих соматических источников оттеснять на задний план или вообще исключать какие бы то ни было психические источники сновидения. Проверяя доводы, которые выдвигаются в пользу соматических источников раздражения, мы узнали, что значение объективных возбуждений органов чувств – отчасти случайных раздражений во время сна, отчасти таких, которые не прекращаются и в душевной жизни во сне, – доказывается многочисленными наблюдениями, а с помощью эксперимента было подтверждено, что роль субъективных чувственных раздражений проявляется в сновидениях через возвращение гипнагогических чувственных образов и что повсеместно предполагаемое объяснение наших образов сновидений и представлений во сне внутренними телесными раздражениями хотя и нельзя доказать в полном объеме, но можно обосновать всем известным воздействием, которое состояние возбуждения пищеварительных и мочеполовых органов оказывает на содержание наших снов.
Следовательно, «нервное раздражение» и «телесное раздражение» являются соматическими источниками сновидений, то есть, по мнению большинства авторов, единственными источниками сновидений вообще.
Но мы слышали также уже и целый ряд возражений, которые относятся не столько к правильности, сколько к достаточности теории соматических раздражений.
Как бы ни были уверены все сторонники этой теории в правильности ее фактологических оснований – особенно когда речь идет о случайных и внешних нервных раздражениях, для обнаружения которых в содержании сновидения не требуется никаких усилий, – все-таки никто не отрицает того, что выводить богатое содержание представлений в сновидениях только из внешних нервных раздражений, пожалуй, недостаточно. Мисс Мэри Уитон Калкинс (Сalkins, 1893) в течение шести недель изучала свои собственные сновидения и сновидения другого человека с этой точки зрения и выявила лишь 13,2 и соответственно 6,7 процента снов, в которых можно было доказать наличие элементов внешнего чувственного восприятия; только два из собранных ею случаев можно свести к органическим ощущениям. Статистика подтверждает нам здесь то, что мы могли предположить уже из беглого обзора наших собственных наблюдений.
Многие авторы ограничиваются тем, что отделяют «сновидение, вызванное нервным раздражением», в качестве хорошо исследованного подвида сновидений от других форм. Шпитта (Spitta, 1882) разделяет сны на вызванные нервным раздражением и на ассоциативные. Но было ясно, что такое решение проблемы останется неудовлетворительным, пока не удастся установить связь между соматическими источниками сновидений и содержанием их представлений.
Наряду с первым возражением, что внешние источники раздражения не так часто встречаются, в качестве второго можно говорить о недостаточности объяснения сновидений, которое достигается благодаря привлечению такого рода источников. Сторонники этой теории должны дать нам два разъяснения, во‑первых, почему внешний раздражитель не распознается в сновидении в своем истинном виде, а постоянно искажается, и, во‑вторых, почему результат реакции воспринимающей души на этом искаженный раздражитель может столь неопределенно меняться.
В качестве ответа на этот вопрос мы слышали от Штрюмпеля, что душа по причине своей оторванности от внешнего мира во время сна не способна дать правильное истолкование объективному чувственному раздражителю и из-за неопределенного по многим направлениям возбуждения вынуждена образовывать иллюзии. По его словам (Strümpell 1877): «Как только благодаря внешнему или внутреннему нервному раздражению во время сна в душе возникает ощущение или комплекс ощущений, чувство или вообще некий психический процесс, который воспринимается ею, то этот процесс вызывает в душе образы ощущений, относящиеся к кругу представлений, оставшихся от состояния бодрствования, то есть вызывает прежние восприятия либо в чистом виде, либо вместе с относящимися к ним психическими ценностями. Он словно собирает возле себя большее или меньшее количество таких образов, благодаря которым впечатление, проистекающее от нервного раздражения, получает свою психическую ценность. По аналогии с поведением в бодрствовании также и здесь обычно говорят, что душа во сне истолковывает впечатления, проистекающие от нервного раздражения. Результатом такого толкования является так называемое сновидение, вызванное нервным раздражением, то есть сновидение, составные части которого обусловлены тем, что нервное раздражение оказывает свое психическое воздействие на душевную жизнь по законам репродукции».
Сходным с этим учением по всем существенным моментам является утверждение Вундта (Wundt, 1874), что представления в сновидении проистекают по большей части от чувственных раздражителей, а также от раздражителей общего чувства, а потому по большей части представляют собой фантастические иллюзии и, вероятно, лишь в меньшей степени – чистые представления памяти, усилившиеся до галлюцинаций. Для отношения содержания сновидения к раздражителям сновидения, вытекающего из этой теории, Штрюмпель находит меткое сравнение (Strümpell, 1877). Это похоже на то, «как будто десять пальцев совершенно не сведущего в музыке человека бегают по клавишам инструмента». Таким образом, сновидение предстает не душевным явлением, возникшим по причине психических мотивов, а результатом физиологического раздражения, который выражается в психической симптоматике, потому что душевный аппарат, затронутый раздражителем, ни на какое другое выражение не способен. На аналогичной предпосылке построено, например, объяснение навязчивых представлений, которое Мейнерт попытался дать с помощью известного сравнения с циферблатом, на котором отдельные цифры являются более выпуклыми и выдаются вперед.
Какой бы популярной ни стала теория соматических раздражителей и как ни подкупала она своей простотой, все же легко показать ее слабые стороны. Любой соматический раздражитель сновидения, побуждающий во сне душевный аппарат к толкованию посредством образования иллюзий, может дать повод к бесчисленному множеству таких попыток истолкования, то есть добиться своего представительства в содержании сновидения в самых разных формах[172]. Однако теория Штрюмпеля и Вундта не способна указать какой-либо мотив, который регулировал бы отношения между внешним раздражителем и представлением в сновидении, выбранным для его истолкования, то есть объяснить «странный выбор», который «достаточно часто делают раздражители в своей продуктивной деятельности». (Lipps, 1883, 170.) Другие возражения относятся к основному предположению всей теории иллюзий, согласно которой, душа во сне не в состоянии распознать истинную природу объективных чувственных раздражителей. Известный в прошлом физиолог Бурдах доказывает нам, что душа и во сне вполне способна правильно толковать достигающие ее чувственные впечатления и реагировать на них в соответствии с верным истолкованием, утверждая, что некоторые кажущиеся индивиду важными впечатления могут избежать небрежного к себе отношения во время сна (няня и ребенок) и что человек скорее проснется, если произнесут его имя, нежели от безразличного слухового впечатления, а это означает, что душа и во сне различает ощущения. Из этих наблюдений Бурдах делает вывод, что в состоянии сна следует предполагать не неспособность истолковывать чувственные раздражения, а недостаток интереса к ним. Эти же аргументы, которые в 1830 году использовал Бурдах, в неизменной форме снова использует в 1883 году Липпс, критикуя теорию соматических раздражителей. Согласно ему, душа напоминает нам спящего человека из анекдота, который на вопрос: «Ты спишь?» отвечает: «Нет», а на второе обращение: «Тогда одолжи мне 10 гульденов» отделывается отговоркой: «Я сплю».
Недостаточность теории соматических раздражителей можно доказать и другим способом. Наблюдение показывает, что внешние раздражители не обязательно вызывают у человека сновидения, хотя эти раздражители проявляются в содержании сновидения, когда человеку что-нибудь снится. Например, в ответ на раздражение кожи или давление, испытываемое мною во сне, в моем распоряжении имеются различные реакции. Я могу не заметить его, а затем при пробуждении обнаружить, что, например, у меня не накрыта одеялом нога или была сдавлена рука; патология демонстрирует многочисленные примеры того, что разнообразные раздражители, относящиеся к ощущениям и движениям, которые вызывают сильное возбуждение, во время сна остаются бездействующими. Во сне я могу почувствовать ощущение словно сквозь сон, что, как правило, и происходит с болезненными раздражителями, но эта боль не вплетается в ткань сновидения. И в‑третьих, я могу проснуться в ответ на раздражение, чтобы его устранить[173]. И только четвертая возможная реакция заключается в том, что нервное раздражение вызовет у меня сновидение. Однако первые три возможности осуществляются по меньшей мере столь же часто, как образование сновидения. Этого не могло бы случиться, если бы не было мотива сновидения вне соматических источников раздражения.
Дав верную оценку вышеуказанным пробелам в объяснении сновидений с помощью соматических раздражителей, другие авторы – Шернер (Scherner, 1861), к которому присоединился философ Фолькельт (Volkelt, 1875) – попытались точнее определить душевную деятельность, в результате которой из соматических раздражений возникают яркие образы сновидения, тем самым снова сделав акцент при объяснении сущности сновидения на душевной сфере и психической активности.
Шернер не только дал поэтически прочувствованное, яркое описание психических особенностей, которые проявляются при образовании сновидения, – он также считал, что разгадал принцип, по которому душа обращается с предъявляемыми ей раздражителями. По мнению Шернера, фантазия, освобожденная от дневных оков, стремится в сновидении символически отобразить природу органа, от которого исходит раздражение, и характер этого раздражения. В результате получается своего рода руководство для толкования сновидений, сонник, при помощи которого на основании образов сновидений можно судить о физических ощущениях, состоянии отдельных органов и раздражителях. «Так, например, образ кошки выражает дурное настроение, вид светлой, гладкой булочки – наготу». (Volkelt, 1875, 32.) Человеческое тело в целом изображается в сновидении в виде дома, отдельные части тела – в виде частей дома. В «сновидениях, вызванных раздражениями, идущими от зубов», полости рта соответствуют передняя с высоким сводом, а переходу глотки в пищевод – лестница; в «“сновидении, вызванном головной болью”, для обозначения высокого местоположения головы избирается потолок комнаты, усеянный отвратительными, похожими на жаб пауками» (ibid., 33–34). «Эти символы постоянно выбираются и применяются сновидением для одного и того же органа; так, например, дышащие легкие символизируются гудящей печью, в которой бушует пламя, сердце – пустыми ящиками и коробками, мочевой пузырь – круглыми, по форме похожими на мешок или вообще просто имеющими полость предметами». [Ibid., 34.] «Особенно важно то, что в конце такого вызванного телесными раздражителями сновидения фантазия, так сказать, демаскируется, открыто изображая возбуждающий орган или его функцию. Так, например, сновидение, вызванное раздражениями, идущими от зубов, обычно завершается тем, что сновидец вынимает у себя изо рта зубы». [Ibid., 35.] Нельзя сказать, чтобы эта теория толкования сновидений была благосклонно принята авторами. Прежде всего она показалась чересчур экстравагантной; в ней не сумели выявить даже той доли истины, на которую, на мой взгляд, она вправе претендовать. Она, как мы видим, приводит к возрождению толкования сновидений посредством символики, которой пользовались древние люди, разве что область, из которой берется толкование, ограничивается телесностью человека. Недостаток научной обоснованной техники при толковании делает малопригодным учение Шернера. По всей видимости, произвол при толковании сновидений не исключен, тем более что и здесь тоже раздражитель может выражаться в содержании сновидения самым разным образом; так, например, уже последователь Шернера, Фолькельт, не мог согласиться с его утверждением, будто тело изображается в виде дома. Вызывает возражение также и то, что работа сновидения здесь опять-таки предстает в виде бесполезной и бесцельной душевной деятельности, поскольку, согласно обсуждаемой теории, душа довольствуется тем, что фантазирует о занимающем ее раздражителе, не делая ничего для устранения этого раздражителя.
Серьезный удар учению Шернера о символизации физических раздражителей сновидением наносит еще одно возражение. Эти физические раздражители присутствуют постоянно; как принято считать, душа во сне более доступна им, нежели в бодрствовании. В таком случае непонятно, почему душа не грезит всю ночь напролет и не каждую ночь обо всех этих органах. Если попытаться отвести это возражение введением дополнительного условия, что от глаз, ушей, зубов, кишечника и т. д. должно исходить особое возбуждение, чтобы пробудить деятельность сновидения, то возникает проблема, связанная с объективным установлением такого усиления раздражения, – это возможно лишь в незначительном количестве случаев. Если сновидение о полете означает символизацию подъема и опускания стенок легких при дыхании, то, как отмечает сам Штрюмпель (Strümpell, 1877), либо это сновидение должно сниться чаще, либо во время этого сновидения можно доказать повышенную дыхательную активность. Но возможен и третий случай, наиболее вероятный из всех: иногда свое действие оказывают особые мотивы, чтобы привлечь внимание к постоянно имеющимся висцеральным ощущениям. Но этот случай уже выходит за пределы теории Шернера.
Ценность рассуждений Шернера и Фолькельта заключается том, что они обращают внимание на некоторые особенности содержания сновидения, требующие объяснения и, по всей видимости, скрывающие новые научные выводы. Совершенно верно, что в сновидениях содержатся символизации телесных органов и их функций, что вода в сновидении часто указывает на позыв к мочеиспусканию, что мужские половой орган может изображаться в виде вертикально стоящей палки или колонны и т. д. В случае сновидений, в которых быстро сменяются образы и которые изобилуют яркими красками, в отличие от сновидений, где преобладают бледные тона, едва ли можно отвергнуть их толкование как «сновидений, вызванных раздражением органа зрения», точно так же как нельзя оспаривать роль образования иллюзий в сновидениях, содержащих шум и гам. Сновидение, приведенное Шернером (Scherner, 1861), о том, как два ряда красивых белокурых мальчиков выстраиваются друг против друга на мосту, нападают друга на друга, а затем возвращаются на свои исходные позиции, пока наконец сам спящий не садится на мост и не вынимает из челюсти большой зуб; или аналогичное сновидение Фолькельта (Volkelt, 1875), где определенную роль играют два ряда выдвижных ящиков и которое опять-таки заканчивается выниманием зуба, и сходные сновидения, о которых в большом количестве сообщили оба автора, не позволяют отбросить в сторону теорию Шернера как бесполезное изобретение, не исследовав содержащегося в ней зерна истины. В таком случае возникает задача дать другое объяснение мнимой символизации мнимого раздражения, идущего от зубов.
На протяжении всего времени, когда мы рассматривали теорию соматических раздражителей, я не приводил того аргумента, который вытекает из наших анализов сновидений. Если при помощи метода, который другие авторы не применяли к своему материалу сновидений, мы смогли показать, что сновидение как психический акт обладает собственной ценностью, что мотивом его образования служит желание и что переживания предыдущего дня дают первоочередной материал для его содержания, то любая другая теория сновидений, пренебрегающая этим методом и, соответственно, считающая сновидение бесцельной и загадочной психической реакцией на соматические раздражители, не выдерживает никакой критики. Ведь в этом случае, что маловероятно, должно быть два совершенно разных вида сновидений, один из которых наблюдается только нами, а другой – только прежними исследователями сновидений. Нам остается лишь найти место тем фактам, на которые опирается распространенное учение о соматических раздражителях, в рамках нашей теории сновидений.
Первый шаг к этому мы уже сделали, когда выдвинули положение, что работа сновидения вынуждает к переработке в единое целое всех одновременно имеющихся источников его возбуждения. Мы видели, что если от предыдущего дня сохранились два или более переживания, способных произвести впечатление, то вытекающие из них желания объединяются в одном сновидении, а также и то, что впечатление, обладающее психической ценностью для материала сновидения, и безразличные переживания предыдущего дня сливаются, но при условии, что между ними могут образоваться связующие представления. Таким образом, сновидение выглядит как реакция на все то, что в данный момент одновременно присутствует в спящей психике. Насколько нам удалось до этого проанализировать материал сновидений, мы увидели, что он представляет собой скопление психических остатков, следов воспоминаний, за которыми необходимо признать (вследствие предпочтения недавнего и инфантильного материала) психологически неопределимое свойство актуальности. Нам не составит большого труда предсказать, что может произойти, если к этому материалу, состоящему из актуализированных воспоминаний, в состоянии сна добавится новый материал – ощущения. Эти раздражения опять-таки становятся важными для сновидения благодаря тому, что они актуальны; они объединяются с другими актуальными психическими представлениями, чтобы дать материал для образования сновидения. Выражаясь иначе, раздражители во время сна перерабатываются в исполнение желания, другими компонентами которого являются известные нам психические остатки дня. Такое объединение совершается не всегда; мы уже слышали, что к телесным раздражителям во время сна возможно разное отношение. Но если оно происходит, то это значит, что удалось найти материал представлений для содержания сновидения, выражающий оба источника сновидения – соматический и психический.
Сущность сновидения не меняется, когда к его психическим источникам добавляется соматический материал; оно остается исполнением желания, независимо от того, каким образом обусловливается его выражение посредством актуального материала.
Я бы хотел предоставить здесь место для обсуждения ряда особенностей, которые могут по-разному менять значение внешних раздражителей для сновидения. Я утверждаю, что взаимодействие индивидуальных, физиологических и случайных моментов, относящихся к соответствующей ситуации, определяется тем, как будет вести себя человек в каждом конкретном случае объективного интенсивного раздражения во время сна; обычная глубина сна в сочетании с интенсивностью раздражителя порой позволяет подавить раздражитель настолько, что он не нарушает сна, а в другой раз вынуждает проснуться или предпринять попытку справиться с раздражителем, включив его в сновидение. В соответствии с многообразием таких констелляций внешние объективные раздражители у одного человека выражаются в сновидении чаще или реже, чем у другого. У меня – человека, обладающего прекрасным сном и упорно настаивающего на том, что меня нельзя тревожить во сне без причины, – вмешательства внешних источников возбуждения в сновидения очень редки, тогда как психические мотивы, по-видимому, очень легко подводят меня к сновидению. Собственно говоря, я записал только одно сновидение, в котором можно обнаружить объективные, болезненные источники раздражения, и именно на примере этого сновидения можно наглядно показать, какого эффекта достигает внешний раздражитель.
Я еду верхом на серой лошади, вначале робко и неумело, словно прислонившись к ней. Я встречаю коллегу П., который сидит верхом на коне и о чем-то мне напоминает (вероятно, о том, что я неправильно сижу). Я все лучше приспосабливаюсь к моей умной лошади, сажусь поудобнее и замечаю, что чувствую себя совсем как дома. В качестве седла у меня нечто вроде подушки, которая полностью заполняет пространство между шеей и крупом лошади. Я проскакиваю вплотную между двумя нагруженными телегами. Проехав улицу, я сворачиваю и хочу слезть с лошади у маленькой открытой часовни, которая расположена в конце улицы. Затем я действительно слезаю у другой близлежащей часовни; на этой же улице имеется и постоялый двор. Я мог бы пустить лошадь одну, но предпочитаю туда ее отвести. Как будто мне стыдно появиться там верхом. Перед постоялым двором стоит мальчик, который показывает оброненный мною клочок бумаги и смеется надо мной. На клочке бумаги написано и дважды подчеркнуто: «Не есть», и вторая фраза (неясно) – нечто вроде: «Ничего не делать». В связи с этим смутная мысль, что я нахожусь в чужом городе, где мне нечего делать.
В этом сновидении трудно подметить, чтобы оно возникло под влиянием, скорее даже под гнетом, какого-либо болезненного раздражителя. Накануне, однако, я страдал от фурункулов, доставлявших мне муки при каждом движении, а самый большой фурункул в паху, разросшийся до размеров яблока, при любом шаге причинял мне нестерпимую боль. Утомление, отсутствие аппетита, напряженная – вопреки всему этому – работа днем добавились к болям, чтобы испортить мое настроение. Я был не совсем способен справляться со своими врачебными задачами, но при данном характере недуга едва ли можно было придумать иное занятие, которое было бы так столь же непригодным для меня, как верховая езда. И именно этой деятельностью заставляет меня заниматься сновидение; это самое энергичное отрицание недуга, какое можно себе представить. Я вообще не езжу верхом, верховая езда мне никогда не снится; я вообще всего один раз сидел на лошади, да и то она была без седла, и верховая езда мне не понравилась. Но в данном сновидении я еду верхом, словно у меня нет фурункула в паху – вернее, именно потому, что я не хочу его иметь. По описанию мое седло – это припарка, которая позволила мне заснуть. Вероятно, в первые часы сна – благодаря этой мере – я нисколько не чувствовал свой недуг. Затем дали о себе знать болезненные ощущения, которые хотели меня разбудить, но тут появилось сновидение и, успокаивая, сказало: «Спи дальше, ты не проснешься! У тебя же нет фурункула, ведь ты скачешь на лошади, а с фурункулом в этом месте ты бы скакать не мог!» И ему удалось меня успокоить; боль унялась, и я продолжал спать.
Сновидение, однако, не довольствовалось настойчивым «внушением» мне несовместимого с моим недугом представления об отсутствии фурункула, причем оно вело себя подобно галлюцинаторному бреду матери, потерявшей своего ребенка[174], или торговца, утратившего все свое состояние. Частные детали отвергнутого ощущения и образ, использованный для его вытеснения, служит ему также в качестве материала, чтобы присоединить то, что актуально в моей душе, к ситуации в сновидении и это выразить. Я еду верхом на серой лошади; цвет лошади в точности соответствует костюму цвета перца и соли, в котором я в последний раз встретил за городом коллегу П. Меня лишили острой пищи, которую сочли причиной фурункулеза, тем не менее в качестве этиологического фактора предпочтительнее, на мой взгляд, говорить о сахаре. Приятелю П. нравится быть передо мной на коне, после того как он сменил меня у одной пациентки, с которой я проделывал разные трюки (в сновидении я вначале сижу на лошади в странной позе, словно цирковой наездник). Но на самом деле эта пациентка, подобно лошади в анекдоте про горе-наездника[175], проделывала со мной, что ей хотелось. Таким образом, лошадь служит символическим выражением моей пациентки (в сновидении лошадь очень умна). «Я чувствую себя совсем как дома» – это соответствует моему положению в доме до того, как меня заменил П. «Я думал, вы прочно сидите в седле», – недавно сказал мне по этому поводу один из немногих моих недоброжелателей среди известных врачей этого города. Каждый день заниматься психотерапией по 8–10 часов с такими болями действительно было трюком, но я знаю, что, не чувствуя себя совершенно здоровым, я не смогу далее выполнять особенно сложную работу, и сновидение полно мрачных намеков на ситуацию, которая должна неизбежно возникнуть – «Не работать и не есть» (записка, с которой неврастеники являются на прием к врачу). В ходе дальнейшего толкования я замечаю, что работе сновидения удалось найти путь от желаемой ситуации, выраженной с помощью верховой езды, к сценам из очень раннего детства – стычкам, происходившим между мной и одним моим племянником, который, впрочем, на год старше меня и живет теперь в Англии. Кроме того, оно использовало элементы моих путешествий в Италию; улица в сновидении состоит из впечатлений о Вероне и Сиене. Еще более глубокое толкование приводит меня к мыслям сексуального характера, и я вспоминаю, что у одной пациентки, никогда не бывавшей в Италии, намеки в сновидении, по-видимому, указывали на эту красивую страну (gen Italien – Genitalien); в то же время это связано с домом, в котором я был врачом до приятеля П., и с тем местом, где возник мой фурункул.
В другом сновидении мне удалось аналогичным образом защититься на этот раз от чувственного раздражения, угрожавшего нарушить мой сон. Однако выявить взаимосвязь сновидения и случайного раздражителя, вызвавшего сновидение, и тем самым понять сон позволило мне лишь счастливое стечение обстоятельств. Однажды утром – это было в середине лета – я проснулся в тирольском горном селении со знанием того, что мне приснилось: Папа римский умер. Толкование этого короткого, лишенного зрительных образов сновидения мне не удалось. Я вспомнил только один повод к этому сновидению: незадолго до этого в газете сообщалось о легком недомогании его святейшества. Однако во время завтрака моя жена спросила: «Ты слышал сегодня утром ужасный звон колоколов?» Мне ничего не было известно о том, чтобы я это слышал, но теперь я понял свое сновидение. Это была реакция моей потребности во сне на шум, которым набожные тирольцы хотели меня разбудить. Я мщу им выводом, составляющим содержание сновидения, и продолжаю спать, не проявляя никакого интереса к колокольному звону.
Среди сновидений, упомянутых в предыдущих разделах, уже имеется несколько, которые могут служить примерами переработки так называемых нервных раздражителей. Одним из них является сновидение о питье воды большими глотками; в нем соматический раздражитель, по-видимому, является единственным источником сновидения, а желание, вызванное ощущением – жажда, – единственным его мотивом. Точно так же обстоит дело и с другими простыми сновидениями, когда сам по себе соматический раздражитель способен вызвать желание. Сновидение больной, которая ночью сбрасывает со щеки охлаждающий аппарат, демонстрирует необычный способ реагировать исполнением желания на болезненные раздражители; похоже, что пациентке удалось на какое-то время перестать чувствовать боль, наделив ею постороннего человека.
Мое сновидение о трех парках вызвано, очевидно, голодом, но оно сумело свести потребность в пище к томлению ребенка по материнской груди и использовать невинное желание для прикрытия более серьезного стремления, которое не может выразиться в столь явном виде. В сновидении о графе Туне мы могли видеть, какими способами возникшая до этого физическая потребность соединяется с наиболее сильными, но и сильнее всего подавленными побуждениями душевной жизни. И если, как в случае, приведенном Гарнье (Garnier, 1872), Первый консул превратил шум взрывающейся адской машины в сновидение о битве, прежде чем он от этого пробудился, то в этом особенно ясно обнаруживается стремление, ради которого душевная деятельность вообще интересуется во сне ощущениями. Молодой адвокат, уснувший после обеда в день своего первого серьезного выступления, ведет себя абсолютно так же, как великий Наполеон. Ему снится неких Г. Райх в Гусятине (город в Галиции), которого он знает по выступлению, но элемент Гусятин (Hussiatyn) продолжает настойчиво навязываться; он просыпается и слышит, как его жена, страдающая бронхитом, сильно кашляет (husten).
Сравним это сновидение Наполеона, обладавшего, кстати, превосходным сном, с другим сновидением – со сновидением привыкшего долго спать студента, которому после слов разбудившей его горничной, что ему пора в госпиталь, снится, будто он спит в больничной койке, а затем продолжает спать, рассуждая: если я и так уже в госпитале, то мне не нужно вставать, чтобы туда идти. Очевидно, что последнее сновидение – это сновидение о комфорте, спящий откровенно признается себе в мотиве своего сна, но вместе с тем раскрывает одну из тайн сновидения как такового. В известном смысле все сновидения – это сновидения о комфорте; они служат намерению продолжить сон, а не пробудиться. Сновидение – это страж сна, а не его нарушитель. По отношению к психическим моментам, вызывающим пробуждение, мы докажем правильность этого утверждения в другом месте; его применимость к роли объективных внешних раздражителей мы можем обосновать уже здесь. Душа либо вообще не интересуется поводами к возникновению ощущений во время сна, если только это возможно в отношении интенсивности и правильно понятого ею значения этих раздражителей, либо она использует сновидение для того, чтобы отрицать наличие этих раздражителей, либо, в‑третьих, когда она вынуждена их признать, подыскивает такое их толкование, которое выставляет актуальное ощущение как составную часть желаемой и сопоставимой со сновидением ситуации. Актуальное ощущение вплетается в сновидение и в результате лишается своей реальности. Наполеон может продолжать спать; ведь его сон хочет нарушить всего лишь воспоминание во сне о канонаде под Арколе[176].
Следовательно, желание спать (на которое настроено сознательное Я и которое, наряду с цензурой сновидения и упоминаемой в дальнейшем «вторичной переработкой», представляет собой его вклад в сновидение) должно каждый раз учитываться в качестве мотива к образованию сновидения, а каждое удавшееся сновидение является его исполнением. Как соотносится это постоянное и всегда одинаковое желание спать с другими желаниями, из которых то одно, то другое исполняется благодаря содержанию сновидения, – это будет предметом другой дискуссии. Однако в желании спать мы выявили тот момент, который может восполнить пробел в теории Штрюмпеля – Вундта показать ошибочность и изменчивость в толковании внешних раздражителей. Правильное толкование, на которое вполне способна спящая душа, предполагает живой интерес и требует прекращения сна; поэтому из всех возможных толкований душа избирает только такие, которые совместимы с абсолютистской цензурой желания спать. Например, это соловей, а не ласточка[177]. Ибо если это ласточка, то сон кончен – наступило утро. Далее, из всех доступных толкований раздражителя выбирается то, которое может быть наилучшим образом связано с желаниями-побуждениями, имеющимися в душе. Поэтому все однозначно определено и ничего не оставляется на произвол судьбы. Неправильное толкование – это не иллюзия, а – если угодно – отговорка. Но здесь опять-таки, как и при замене посредством смещения, осуществляемой в угоду цензуре сновидения, следует признать отклонение от нормального психического процесса.
Если внешние нервные и внутренние телесные раздражители достаточно интенсивны для того, чтобы привлечь к себе внимание психики, то – в том случае, если их следствием являются сновидение, а не пробуждение – они создают прочную основу для образования сновидений, ядро в его материале, для которого подыскивается соответствующее исполнение желания таким же образом, как и опосредствующие представления между двумя психическими раздражителями сновидения. В отношении многих сновидений можно сказать, что соматический элемент определяет в них содержание сновидения. В этом крайнем случае ради образования сновидения пробуждается как раз не актуальное желание. Однако сновидение не может изобразить желания иначе, кроме как в ситуации, в которой оно исполняется; перед ним словно возникает задача выяснить, какое желание можно изобразить как исполненное с помощью актуальной ситуации. Если актуальный материал имеет болезненный или неприятный характер, то это еще не означает, что из-за этого он не пригоден для образования сновидения. В распоряжении душевной жизни имеются также желания, исполнение которых вызывает неудовольствие; это кажется противоречием, но объясняется наличием двух психических инстанций и цензуры, существующей между ними.
Как мы уже слышали, в душевной жизни имеются вытесненные желания, относящиеся к первой системе, исполнению против которых противодействует вторая система. До сих пор сохраняется мнение, что такие желания существовали, а затем были уничтожены; однако учение о вытеснении, необходимое в науке о психоневрозах, утверждает, что такие вытесненные желания продолжают существовать, но вместе с ними имеется воздействующее на них торможение. В нашей речи мы подмечаем верное, когда говорим о «подавлении» таких импульсов. Психические приспособления, способствующие реализации таких подавленных желаний, сохраняются и готовы к употреблению. Но если случается так, что такое подавленное желание все же осуществляется, то преодоленное торможение второй (способной к осознанию) системы проявляется в виде неудовольствия. Завершим эту мысль: когда во сне имеются неприятные ощущения из соматического источника, то эта констелляция используется сновидением для того, чтобы изобразить – при сохранении в той или иной степени цензуры – исполнение обычно подавленного желания.
Такое положение вещей позволяет объяснить ряд сновидений, сопровождающихся страхом, тогда как другой ряд сновидений, противоречащих теории желания, позволяет выявить другой механизм. Страх в сновидениях может быть психоневротическим, возникать вследствие психосексуального возбуждения, при этом страх соответствует вытесненному либидо. В таком случае этот страх, как и страшный сон в целом, имеет значение невротического симптома, и мы стоим на границе, где присущая сновидению тенденция к исполнению желания терпит фиаско. В других же страшных снах (из первого ряда) ощущение страха передается соматически (например, у легочных и сердечных больных при случайной задержке дыхания), и в таком случае оно используется для того, чтобы помочь исполниться в виде сновидения таким энергично подавленным желаниям, проявление которых во сне по психическим мотивам имело бы следствием такое же появление страха. Объединить эти внешне отдельные случаи несложно. Из двух психических образований, склонности к аффекту и содержания представления, тесно связанных между собой, одно из них, которое актуально, также и в сновидении вызывает другое: то соматически обусловленный страх вызывает подавленное содержание представления, то содержание представления, избавленное от вытеснения и сопровождающееся сексуальным возбуждением, вызывает страх. О первом случае можно сказать, что соматически обусловленный аффект получает психическое толкование; в другом случае все обусловлено психически, но подавленное содержание легко заменяется соматическим толкованием, соответствующим ощущению страха. Трудности, которые здесь возникают для понимания, имеют мало общего со сновидением; они проистекают из того, что этими рассуждениями мы затрагиваем проблемы возникновения страха и вытеснения.
К действенным раздражителям, относящимся к внутренней телесности, без сомнения, относится общее настроение. Не то чтобы оно могло предоставить содержание сновидения, но оно вынуждает мысли сновидения производить выбор из материала, который должен служить для изображения в содержании сновидения, приближая одну часть этого материала как соответствующую его сущности и отодвигая другую. Кроме того, это общее настроение от предыдущего дня связано с психическими остатками, существенными для сновидения. При этом само это настроение может сохраняться в сновидении или преодолеваться, а потому оно, когда исполнено неудовольствием, обращается в противоположность.
Когда соматические источники раздражения во время сна – то есть ощущения во сне – не обладают чрезвычайной интенсивностью, то они, на мой взгляд, играют в образовании сновидения такую же роль, что и оставшиеся свежими, но безразличные впечатления предыдущего дня. Собственно, я имею в виду, что они привлекаются для образования сновидения только в том случае, когда пригодны для соединения с содержанием представлений психических источников сновидения. С ними обращаются как с общедоступным, всегда имеющимся наготове материалом, который используется всякий раз, как только в нем возникает надобность, тогда как ценный материал сам предписывает способ своего применения. Это похоже на то, как меценат приносит художнику редкий камень, оникс, чтобы сделать из него художественное произведение. Размеры камня, его окраска и чистота воды помогают решить, какой портрет или какую сцену в нем следует изобразить, тогда как при не очень дорогом и имеющемся в большом количестве материале, например мраморе или песчанике, художник следует только идее, сложившейся в его уме. Только так, как мне кажется, можно понять тот факт, что содержание сновидения, которое вызывается раздражителями из нашей телесности, не усилившимися до степени чрезвычайного, проявляется все же не во всех сновидениях и не каждую ночь[178].
Возможно, пример, который вновь возвращает нас к толкованию сновидений, лучше всего прояснит мою мысль. Однажды я пытался понять, что означает ощущение заторможенности, невозможности сойти с места, неловкости и т. п., которое так часто снится человеку и которое столь близко к страху. В ночь после этого мне приснился следующий сон. Не совсем одетый, я поднимаюсь по лестнице из квартиры, расположенной на нижнем этаже дома, на верхний этаж. При этом я каждый раз перескакиваю через три ступеньки, радуясь тому, что так проворно могу подниматься по лестнице. Вдруг я вижу, что навстречу мне вниз по лестнице спускается горничная. Мне становится стыдно, я спешу, и тут возникает та заторможенность, я словно приклеен к ступенькам, и я не могу сдвинуться с места.
Анализ. Ситуация в сновидении заимствована из повседневной действительности. У меня в Вене две квартиры, соединенные между собой только лестницей. На первом этаже находятся приемная и кабинет, а этажом выше – жилые комнаты. Когда поздно вечером я заканчиваю работать, я поднимаюсь по лестнице в спальню. Вечером накануне сновидения я действительно поднялся по лестнице не совсем одетый, то есть я снял воротничок, галстук и манжеты; в сновидении же, как это обычно бывает, я оказался раздет гораздо больше, хотя и непонятно, до какой степени. Перепрыгивание через ступеньки – это моя обычная манера подниматься по лестнице; впрочем, это и исполнение желания в сновидении, ибо благодаря легкости, с которой я выполняю это действие, я убеждаюсь в хорошей работе своего сердца. Далее, такая манера подниматься по лестнице полностью противоречит торможению во второй половине сновидения. Она показывает мне – что не требовало доказательств, – что сновидению не доставляет затруднений изобразить моторные действия во всей их полноте; вспомним хотя бы полеты во сне!
Лестница, по которой я подымаюсь, не похожа, однако, на лестницу моего дома; сначала я ее не узнаю, и только благодаря человеку, идущему мне навстречу, я понимаю, где нахожусь. Этот человек – горничная одной пожилой дамы, которую я посещаю два раза в день, чтобы сделать инъекции; лестница в сновидении очень похожа на ту, по которой я поднимаюсь там два раза в день.
Но как попали эта лестница и эта женщина в мое сновидение? Чувство стыда из-за того, что я не совсем одет, без сомнения, имеет сексуальный характер; горничная, которая мне приснилась, старше меня, ворчлива и совершенно непривлекательна. В ответ на этот вопрос мне приходит в голову только следующее: когда я совершаю утренний визит в этот дом, у меня обычно на лестнице начинается кашель; продукт отхаркивания попадает на лестницу. На обоих этажах нет плевательницы, и я придерживаюсь той точки зрения, что содержание лестницы в чистоте должно происходить не за мой счет, а благодаря приобретению плевательницы. Домоправительница, тоже пожилая ворчливая женщина, которой, однако, присуще стремление к опрятности, придерживается по этому вопросу другой точки зрения. Она подкарауливает, не позволю ли я себе снова указанной вольности, и когда она это обнаруживает, мне приходится слышать ее ворчание. После этого несколько дней она также отказывает мне в обычном проявлении уважения при нашей встрече. Накануне сновидения партия домоправительницы получила подкрепление в лице горничной. Я, как всегда, торопился завершить свой визит к больной, когда в передней меня остановила горничная и высказала замечание: «Господин доктор, вы бы хоть сегодня вытерли ноги, прежде чем войти в комнату. Красный ковер опять весь грязный от вашей обуви». Такова, вероятно, причина появления в моем сновидении лестницы и горничной.
Между моим перепрыгиванием через ступени и отхаркиванием на лестнице существует тесная связь. Воспаление зева, как и сердечный недуг, представляются наказанием за дурную привычку курить, по поводу которой, разумеется, я слышу аналогичные упреки от своей супруги; в одном доме со мной так же мало любезны, как и в другом, а сновидение соединило их в один образ.
Дальнейшее толкование сновидения я должен отложить до тех пор, пока мы не рассмотрим, откуда проистекает типичное сновидение о неполной одежде. В качестве предварительного результата анализа приведенного сновидения я только замечу, что ощущение заторможенности движений в сновидении возникает всегда, когда оно необходимо для некоторой взаимосвязи. Особое состояние моей подвижности во сне не может быть причиной содержания данного сновидения, ведь за мгновение перед этим, словно в подтверждение этого вывода, мне снилось, что я с легкостью перепрыгиваю через ступеньки.
Г. Типичные сновидения
Как правило, мы не в состоянии истолковать сон другого человека, если он не желает передать нам бессознательные мысли, скрывающиеся за содержанием сновидения, и этим серьезно затрудняется практическое применение нашего метода толкования сновидений[179]. Однако в противоположность свободе человека индивидуальным образом по-особому обставлять свой мир сновидений и тем самым делать его недоступным пониманию других людей, существует определенное количество сновидений, которые снятся каждому в одинаковой форме. В их отношении принято считать, что у каждого человека они имеют одно и то же значение. Особый интерес эти типичные сновидения вызывают также тем, что предположительно у всех людей они проистекают из одинаковых источников, а поэтому кажутся особенно пригодными для того, чтобы разъяснить нам источники сновидений.
Итак, мы с особыми ожиданиями приступаем к испытанию нашей техники толкования сновидений на материале этих типичных снов, и только с большой неохотой признаемся, что именно на этом материале наше искусство не совсем подтверждается. При толковании типичных сновидений, как правило, мысли сновидца, обычно приводившие нас раньше к пониманию сновидения, отсутствуют, или же они становятся неясными и недостаточными, из-за чего мы не можем решить с их помощью свою задачу.
Откуда это проистекает и как мы устраняем этот недостаток нашей техники, будет показано в другом месте нашей работы. Тогда читателю станет также понятным, почему я могу рассмотреть здесь лишь некоторые сновидения из группы типичных снов, а другие намереваюсь обсудить в другом контексте.
(α) Смущающее сновидение о наготе
Сновидение о том, что голый или плохо одетый человек находится среди посторонних, может и не сопровождаться чувством стыда и т. п. Но нас сновидение о наготе интересует только в том случае, когда человек испытывает в нем чувство стыда и смущение, хочет убежать или скрыться и при этом ощущает своеобразное торможение – не может сдвинуться с места и чувствует себя неспособным изменить неприятную ситуацию. Только в этой взаимосвязи сновидение является типичным; ядро его содержания может включаться в самые разные соединения или разбавляться индивидуальными примесями. В сущности (то есть в типичной форме), речь идет о неприятном ощущении стыда, о том, что человеку хочется скрыть – чаще всего при помощи локомоции – свою наготу, но сделать этого он не может. Я думаю, что большинству моих читателей уже доводилось бывать в такой ситуации в сновидении.
Обычно то, насколько раздет человек, не очень понятно. Можно услышать, как кто-то рассказывает, что был в сорочке, но это редко бывает четкой картиной; чаще всего эта ситуация настолько неопределенная, что в рассказе она воспроизводится в виде альтернативы: «Я была либо в сорочке, либо в нижней юбке». Как правило, дефект туалета не настолько существенен, чтобы оправдать связанное с ним чувство стыда. Для того, кто носит офицерский мундир, нагота часто заменяется противоречащей уставу экипировкой. «Я иду по улице без сабли и вижу, как приближаются офицеры, либо без галстука, либо на мне гражданские брюки в клеточку» и т. п.
Люди, которых стыдятся, – это почти всегда посторонние с неопределенно невозмутимым выражением лица. Никогда в типичных сновидениях не бывает так, чтобы другие выказывали недовольство или обращали на внимание на одежду, которая у самого человека вызывает смущение. Напротив, люди делают равнодушные или, как я это сумел подметить в одном особенно отчетливом сновидении, торжественно натянутые мины. Это дает пищу для размышлений.
Стыдливое смущение сновидца и безразличие людей создают противоречие, которое часто встречается в сновидении. Ощущению сновидца больше подходило, если бы посторонние люди на него с удивлением смотрели и посмеивались или возмущались. Однако я думаю, что эта непристойная черта устранена исполнением желания, тогда как другая, сдерживаемая какой-то силой, сохраняется, и в результате обе части плохо сочетаются друг с другом. У нас имеется одно интересное доказательство того, что сновидение в своей частично искаженной исполнением желания форме не нашло верного понимания. Это сновидение стало основой одной сказки, которая всем нам известна в изложении Андерсена («Новое платье короля»), а совсем недавно подверглась поэтической переработке Л. Фульдой[180] в «Талисмане». В сказке Андерсена рассказывается о двух обманщиках, соткавших для короля драгоценное платье, которое, однако, могли видеть только добрые и верные подданные. Король выходит на улицу в этом невидимом платье, и, напуганные испытанием, все люди ведут себя так, словно не замечают наготы короля.
Последнее, однако, представляет собой ситуацию нашего сновидения. Пожалуй, не нужно особой смелости, чтобы предположить, что непонятное содержание сновидения дает повод к представлению о наготе, в котором вспоминаемая ситуация становится осмысленной. При этом она лишается своего первоначального значения и служит чуждым целям. Мы услышим, однако, что такое неверное понимание содержания сновидения со стороны сознательной мыслительной деятельности второй психической системы встречается очень часто, и это следует признать фактором окончательного формирования сновидения. Далее мы узнаем, что при образовании навязчивых представлений и фобий главную роль играет такое же неверное понимание – опять-таки в сфере той же самой психической личности. Также и относительно нашего сновидения можно сказать, откуда берется материал для иного толкования. Обманщик – это сновидение, король – сам сновидец, а морализирующая тенденция обнаруживает смутное знание того, что в скрытом содержании сновидения речь идет о недозволенных желаниях, ставших жертвой вытеснения. Взаимосвязь, в которой проявляются такие сновидения в ходе моих анализов у невротиков, не оставляет никакого сомнения в том, что в основе сновидения лежит воспоминание из самого раннего детства. Только в детстве было время, когда нас видели недостаточно одетыми наши родные, воспитатели, горничные и гости, и тогда мы не стыдились своей наготы[181]. У многих детей и в старшем возрасте можно наблюдать, что раздевание действует на них словно опьяняюще, вместо того чтобы вызывать у них чувство стыда. Они смеются, прыгают, хлопают себя по телу, а мать или кто-то другой, кто при этом присутствует, им выговаривает: «Фу, как не стыдно, так делать нельзя». Дети часто обнаруживают эксгибиционистские наклонности; едва ли можно пройтись по деревне в нашей местности, не встретив двух- или трехлетнего малыша, который бы не поднял перед прохожим, быть может, его приветствуя, свою рубашонку. У одного из моих пациентов сохранилось воспоминание об эпизоде из детства, когда ему было восемь лет. Однажды, раздевшись, перед тем как лечь спать, он захотел было отправиться в рубашке к своей маленькой сестренке в соседнюю комнату, но прислуга ему запретила. В рассказах невротиков о своем детстве раздевание перед детьми противоположного пола играет важную роль; бред параноика, будто другие наблюдают за ним, когда он одевается и раздевается, объясняется этими переживаниями; среди тех, у кого сохранилась перверсия, имеется класс людей, у которых инфантильный импульс возрос до симптома, – класс эксгибиционистов.
Это детство, лишенное чувства стыда, кажется нам впоследствии раем, а сам по себе рай есть не что иное, как массовая фантазия о детстве человека. Поэтому и в раю люди ходят обнаженными и не стыдятся друг друга до того момента, когда у них пробуждаются стыд и страх изгнания из рая; начинается половая жизнь и цивилизованная работа. В этот рай сновидение может переносить нас еженощно; мы уже высказывали предположение, что впечатления раннего детства (начиная с доисторического периода и примерно до исполнения полных трех лет) требуют воспроизведения сами по себе, возможно, независимо от их содержания, и что повторение их представляет собой исполнение желания. Таким образом, сновидения о наготе – это эксгибиционистские сновидения[182].
Ядро эксгибиционистского сновидения составляют собственный образ, относящийся, однако, не к детству, а к настоящему времени, а также недостатки в одежде, которые из-за наслоения многочисленных более поздних воспоминаний о неглиже или под воздействием цензуры предстают в неясном виде; к этому добавляются люди, которых стыдится сновидец. Я не знаю ни одного примера того, чтобы во сне вновь появлялись действительные очевидцы тех детских эксгибиционистских поступков. Сновидение никогда не бывает просто воспоминанием. Как ни странно, те люди, к которым относился в детстве наш сексуальный интерес, не воспроизводятся ни в сновидении, ни при истерии, ни при неврозе навязчивости; и только при паранойе снова возникают образы зрителей и проявляется фанатичная убежденность – даже если они оставались невидимыми – в их присутствии. Те, кем они заменяются в сновидении, «многочисленными посторонними людьми», не обращающими никакого внимания на предлагаемое им зрелище, представляют собой желаемую противоположность тому конкретному, хорошо знакомому человеку, перед которым когда-то обнажался сновидец. Впрочем, «многочисленные посторонние люди» часто также встречаются в сновидениях в самых разных контекстах; в качестве желаемой противоположности они всегда означают «тайну»[183]. Нужно заметить, что при восстановлении прежнего положения вещей, происходящем при паранойе, учитывается это противоречие. Человек уже не находится в одиночестве, за ним, несомненно, наблюдают, но наблюдатели – это «многочисленные посторонние люди с неопределенно невозмутимым выражением лица».
Кроме того, в эксгибиционистском сновидении проявляется вытеснение. Неприятное ощущение во сне представляет собою реакцию второй психической системы на то, что отвергнутое ею содержание эксгибиционистской сцены все-таки проявилось в виде представления. Чтобы его избежать, эту сцену не следовало бы воскрешать в памяти.
Об ощущении заторможенности мы еще раз поговорим чуть позже. В сновидении оно превосходно служит тому, чтобы изобразить конфликт воли, отрицание. В соответствии с бессознательным намерением эксгибиционизм необходимо продолжить, в соответствии с требованием цензуры он должен быть прерван.
Связь наших типичных сновидений со сказками и другим поэтическим материалом, несомненно, не является ни единичной, ни случайной. Иногда проницательный поэтический взгляд аналитически распознает процесс превращения, инструментом которого обычно является сам поэт, и прослеживает его в обратном направлении, то есть сводит поэзию к сновидению. Один мой приятель обратил мое внимание на следующее место из «Зеленого Генриха» Готфрида Келлера[184]: «Не желаю вам, дорогой Ли, чтобы вы когда-нибудь на своем опыте испытали чрезвычайно пикантное положение Одиссея, когда он, голый, покрытый лишь мокрой тиной, предстает пред Навсикаей и ее подругами! Хотите знать, как это происходит? Возьмем пример. Если вы находитесь вдалеке от родины и от всего, что вам дорого, бродите по чужбине, многое видели и многое слышали, а на душе у вас заботы и горе, вы чувствуете себя несчастным и брошенным, то ночью наверняка вам приснится, что вы приближаетесь к своей родине; она предстает перед вами в ярких сверкающих красках; навстречу вам выходят милые вашему сердцу близкие люди. И тут вы вдруг замечаете, что вы в оборванном платье, чуть ли не голый, покрытый лишь слоем грязи и пыли. Вами овладевает неописуемый стыд и страх, вы хотите прикрыться, спрятаться и просыпаетесь весь в поту. Это, с тех пор как существуют люди, является сновидением исполненного печалью, метающегося человека, и Гомер взял эту ситуацию из глубочайшей и извечной сущности человечества».
Глубочайшая и извечная сущность человечества, на пробуждение которой у своих слушателей, как правило, рассчитывает поэт, – это и есть те побуждения душевной жизни, которые коренятся в ставшем затем доисторическим периоде детства. Позади доступных осознанию и непредосудительных желаний безродного человека в сновидении прорываются подавленные и ставшие непозволительными детские желания, и поэтому сновидение, объективированное легендой о Навсикае, постоянно превращается в страшный сон.
Мое собственное сновидение о том, как я скачу по лестнице, а потом не могу сойти с места, – это тоже эксгибиционистский сон, поскольку обнаруживает его важные составляющие. Поэтому его следовало бы свести к детским переживаниям, а зная их, мы могли бы разъяснить, в какой мере поведение горничной по отношению ко мне, ее упрек, что я испачкал ковер, связано с тем положением, которое она занимает в сновидении. Я действительно могу дать желанные разъяснения. В психоанализе научаешься связь по времени заменять связью по существу; две мысли, внешне друг с другом не связанные, но непосредственно следующие друг за другом, относятся к некоему единству, о котором надо догадаться, подобно тому, как буквы а и б, которые я пишу друг подле друга, должны быть произноситься как слог: аб. Точно так же обстоит дело с последовательностью сновидений. Упомянутый сон о лестнице выхвачен из ряда сновидений, другие члены которого известны мне по их толкованию. Включенное в него сновидение должно относиться к тому же контексту. В основе других сновидений, составляющих один ряд, лежит воспоминание о няне, ухаживавшей за мной с младенческого возраста до двух с половиной лет, о которой у меня в сознании сохранилось смутное воспоминание. По сведениям, полученным мною недавно от матери, она была старая и некрасивая, но очень умная и трудолюбивая. Из анализа моих сновидений я могу сделать вывод, что она не всегда обращалась со мною ласково, и мне приходилось слышать от нее строгие слова, когда я был недостаточно понятлив в вопросах соблюдения чистоты и порядка. Таким образом, стараясь продолжить эту воспитательную работу, горничная в сновидении претендует на то, чтобы я относился к ней как к воплощению моей «доисторической старухи». Пожалуй, следует предположить, что ребенок, несмотря на строгое обращение воспитательницы, все же ее любил[185].
(β) Сновидения о смерти близких людей
Другой ряд сновидений, которые можно назвать типичными, – это сновидения о том, что умер кто-то из близких родственников: родители, братья или сестры, дети и т. д. Среди этих сновидений следует сразу же выделить два класса: сновидения, во время которых сновидец остается равнодушным и при пробуждении удивляется своей бесчувственности, и сновидения, во время которых человек испытывает сильнейшую боль из-за утраты и даже выражает ее горючими слезами во сне.
Сновидения первой группы мы можем оставить в стороне; они не претендуют на то, чтобы называться типичными. В ходе их анализа обнаруживаешь, что они означают нечто отличное от их содержания, что они предназначены для того, чтобы скрывать какое-то другое желание. Таково сновидение тетки, видящей перед собой в гробу единственного сына своей сестры. Оно не означает, что она желает смерти своему маленькому племяннику, а только скрывает, как мы узнали, желание по прошествии долгого времени снова увидеть любимого человека, того самого, которого она прежде, после такого же долгого времени, увидела у гроба другого своего племянника. Это желание, и являющееся собственно содержанием сновидения, не дает повода для печали, а потому и во сне человек не чувствует горя. Здесь можно отметить, что содержащееся в сновидении ощущение относится не к явному его содержанию, а к скрытому, что аффективное содержание сновидения не претерпело того искажения, которому подверглось содержание представления.
Иначе обстоит дело со сновидениями, в которых изображается смерть любимого близкого человека и при этом переживается болезненный аффект. Они означают – и об этом свидетельствует их содержание – желание, чтобы данный человек умер, а поскольку я могу ожидать, что чувство моих читателей и всех тех, кому снилось нечто подобное, будет протестовать против такого моего толкования, я должен попытаться дать этому как можно более убедительное обоснование.
Мы уже обсудили одно сновидение, из которого удалось узнать, что желания, изображаемые в сновидении как исполненные, не всегда являются актуальными. Это могут быть также расплывчатые, устраненные, перекрывающиеся и вытесненные желания, о существовании которых мы можем говорить только из-за того, что они снова проявляются в сновидении. Они не мертвы, как покойники, в нашем понимании, а подобны теням Одиссея, которые, напившись крови, пробуждаются к жизни. В сновидении о мертвом ребенке в коробке речь шла о желании, которое было актуальным пятнадцать лет назад и с тех пор признавалось открыто. Пожалуй, для теории сновидения далеко небезразлично, если я добавлю, что в основе самого этого желания лежало воспоминание из раннего детства. Еще маленьким ребенком – когда именно, установить точно нельзя – сновидица слышала, что ее мать, будучи беременной ею, впала в тяжелую депрессию и страстно желала смерти ребенку, находившемуся в ее утробе. Она лишь последовала примеру матери, когда выросла и сама забеременела.
Когда кому-нибудь снится, что его мать, отец, брат или сестра умирают, и этот сон сопровождается болезненными переживаниями, то я никогда не буду использовать это сновидение для доказательства того, что он именно сейчас желает им смерти. Теория сновидения не требует столь многого; она довольствуется выводом, что он желал – когда-нибудь в детстве – им смерти. Но я боюсь, что и это ограничение все еще не очень успокоит моих читателей; они могут столь же энергично оспаривать возможность того, что вообще когда-либо испытывали такие желания. Поэтому мне придется воссоздать часть исчезнувшей душевной жизни ребенка по признакам, по-прежнему проявляющимся в настоящее время[186].
Рассмотрим сначала отношение детей к своим братьям и сестрам. Я не знаю, почему мы предполагаем, что это отношение должно быть исполнено любви, ведь у нас есть масса примеров вражды между братьями и сестрами среди взрослых, и мы часто можем установить, что эта вражда существует еще с самого детства. Но вместе с тем есть много взрослых, которые нежно привязаны к своим братьям и сестрам, но в детстве находились с ними чуть ли не в постоянной вражде. Старший ребенок издевался над младшим, дразнил его, отнимал игрушки; младший питал бессильную ярость к старшему, завидовал ему и его боялся, или же его первые проблески стремления к свободе и правосознания были направлены против угнетателя. Родители говорят, что дети не переносят друг друга и ничего не знают о причинах этого. Нетрудно увидеть, что и характер «послушного ребенка» несколько отличается от того, каким мы хотим видеть взрослого человека. Ребенок абсолютно эгоистичен, он интенсивно ощущает свои потребности и бесцеремонно стремится к их удовлетворению, особенно по отношению к своим соперникам – другим детям, и в первую очередь по отношению к своим братьям и сестрам. Но мы не называем из-за этого ребенка «плохим»; он не ответственен за свои дурные поступки ни перед нашим суждением, ни перед законом. И это справедливо; ведь мы вправе надеяться, что еще в периоды жизни, которые мы причисляем к детству, у маленького эгоиста проснутся альтруистические импульсы и мораль, и, выражаясь словами Мейнерта (например, 1892, 169 etc.), вторичное Я напластуется на первичное и начнет его сдерживать. Пожалуй, моральность не возникает одновременно по всей линии, а продолжительность безнравственного периода детства у отдельных индивидов различается. Там, где развитие этой моральности отсутствует, мы обычно говорим о «дегенерации»; речь, очевидно, идет о задержке развития. Но и там, где первичный характер уже изменился благодаря последующему развитию, он может – по меньшей мере частично – вновь проявиться в результате заболевания истерией. Сходство так называемого истерического характера с характером «дурного» ребенка прямо-таки бросается в глаза. И наоборот, невроз навязчивости соответствует чрезмерной моральности, когда вновь проявляющийся первичный характер сталкивается с усиливающимися нагрузками.
Таким образом, многие люди, которые сегодня любят своих братьев и сестер и которые почувствовали бы себя опустошенными из-за их смерти, издавна носят в своем бессознательном злые желания по отношению к ним, способные реализовываться в сновидениях. Но особенно интересно наблюдать за поведением маленьких детей в возрасте трех лет или меньше по отношению к своим младшим братьям и сестрам. До сих пор ребенок был единственным; теперь ему говорят, что аист принес нового ребенка. Ребенок разглядывает новорожденного, а затем категорически говорит: «Пусть аист заберет его с собой»[187].
Я со всей серьезностью полагаю, что ребенок умеет оценивать, какой ущерб следует ему ожидать от пришельца. От одной знакомой дамы, которая сегодня находится в очень хороших отношениях со своей сестрой, младше ее на четыре года, я знаю, что в ответ на сообщение о ее рождении она поставила условие: «Но мою красную шапочку я все же ей не отдам». Если ребенок начинает сознавать этот ущерб лишь впоследствии, то его враждебность пробуждается в этот момент. Мне известен случай, когда трехлетняя девочка попыталась задушить в колыбели младенца, от дальнейшего присутствия которого она не ждала ничего хорошего. Дети в этом возрасте способны к сильнейшей ревности. Если же братик или сестричка вскоре и в самом деле исчезает, то ребенку вновь достается вся нежность родителей; но тут аист приносит нового ребенка. Разве не естественно, что у нашего любимца возникает желание, чтобы нового конкурента постигла та же судьба, что и прежнего, и в результате ему самому стало бы опять так же хорошо, как прежде, и как в промежуток между смертью первого и рождением второго?[188] Разумеется, такое поведение ребенка в отношении младших братьев и сестер в обычных условиях является простой функцией разницы в возрасте. При определенном интервале у старшей девочки могут уже пробудиться материнские инстинкты по отношению к беспомощному новорожденному.
Враждебные чувства к братьям и сестрам должны встречаться в детском возрасте гораздо чаще, чем это видят не очень наблюдательные взрослые[189].
Со своими собственными детьми, быстро появлявшимися на свет один за другим, я упустил возможность произвести подобные наблюдения; теперь я наверстываю упущенное со своим маленьким племянником, единовластие которого нарушилось через пятнадцать месяцев из-за появления соперницы. Хотя я слышу, что молодой человек ведет себя по отношению к сестренке по-рыцарски, целует ей руку и гладит ее, я все-таки убеждаюсь, что он, не достигнув еще двух лет, пользуется своим даром речи для того, чтобы раскритиковать кажущуюся ему совершенно излишней персону. Как только речь заходит о ней, он тут же вмешивается в разговор и произносит недовольным тоном: «Слишком ма (л) енькая, слишком ма (л) енькая!» В последние месяцы, после того как девочка благодаря прекрасному развитию лишилась такого презрительного к себе отношения, он обосновывает свой призыв не уделять ей так много внимания по-иному. По любому подходящему поводу он напоминает о том, что у нее нет зубов[190]. О старшей девочке другой моей сестры у всех нас сохранилось воспоминание, как она, будучи в то время шестилетним ребенком, полчаса приставала к своим теткам с вопросом: «Не правда ли, что Люси еще ничего не понимает?» Люси была ее младшей на два с половиной года соперницей.
Сновидения о смерти брата или сестры, соответствующие усилившейся враждебности, я наблюдал, например, у всех своих пациенток. Я столкнулся лишь с одним исключением, которое легко можно было истолковать как подтверждение общего правила. Однажды во время сеанса я разъяснил одной даме такое положение вещей, которое, на мой взгляд, имело связь с разбиравшимся нами симптомом. К моему удивлению, она ответила, что ничего подобного ей никогда не снилось. Но тут же вспомнила другой сон, который вроде бы не имел с этим ничего общего, сон, впервые увиденный ею в четырехлетнем возрасте, когда она была в семье самой младшей, и затем не раз повторявшийся. Ватага детей, все ее братья, сестры, кузины и кузены, резвились на лугу. Вдруг у них появились крылья, они поднялись в воздух и улетели. О значении этого сновидения она не имела ни малейшего представления; нам нетрудно распознать в нем сон о смерти всех братьев и сестер в его первоначальной форме, почти не искаженной цензурой. Я осмеливаюсь предложить следующий анализ. После смерти одного из кузенов – в данном случае дети двух братьев воспитывались как родные братья и сестры – наша сновидица, которой тогда еще не было и четырех лет, спросила одного мудрого взрослого человека: «Что становится с детьми, когда они умирают?» В ответ она услышала: «У них появляются крылья, и они превращаются в ангелов». В сновидении, в соответствии с таким разъяснением, у всех братьев и сестер вырастают крылья, как у ангелов, и – что самое главное – они улетают. Наша маленькая «производительница ангелов» остается одна; подумать только, единственная из всей ватаги! То, что дети резвятся на лугу, с которого улетают, без сомнения, указывает на мотыльков, как будто ребенок руководствовался той же связью идей, которая подвигла древних людей снабдить Психею крыльями бабочки.
Возможно, кто-нибудь возразит: «Пожалуй, согласиться с наличием враждебных импульсов у детей по отношению к братьям и сестрам можно, но каким образом характер ребенка становится настолько плохим, чтобы желать сопернику или более сильным приятелям смерти, как будто все проступки можно искупить только смертной карой?» Кто так говорит, очевидно, не знает, что представление ребенка о смерти имеет мало общего с нашим представлением о ней. Ребенку совершенно неведомы ужасы тления, могильного холода, бесконечного «ничто», которое, как свидетельствуют все мифы о потустороннем мире, так плохо переносят в своем представлении взрослые люди. Страх смерти чужд ему, поэтому он играет с этим отвратительным словом и грозит другому ребенку: «Если ты еще раз это сделаешь, то умрешь, как умер Франц». При этом бедную мать пробирает дрожь – она, вероятно, не может забыть того, что больше половины рождающихся на земле людей умирает в детские годы. Даже восьмилетний ребенок, возвращаясь из естественно-исторического музея, может сказать своей матери: «Мама, я тебя так люблю. Когда ты умрешь, я сделаю из тебя чучело и поставлю здесь в комнате, чтобы всегда, всегда тебя видеть!» Настолько мало детское представление о смерти похоже на наше[191].
«Умереть» – означает для ребенка, избавленного к тому же от сцен предсмертных страданий, то же самое, что и «уйти», не мешать больше оставшимся в живых. Он не различает, в результате чего возникает это отсутствие, – отъезда, увольнения, размолвки или смерти[192]. Когда в доисторические годы ребенка его няню увольняют, а через несколько лет после этого умирает мать, в его воспоминании, как раскрывает анализ, оба события находятся рядом друг с другом. То, что ребенок не очень сильно печалится по отсутствующим, к своей горечи приходится убедиться иной матери, когда, возвращаясь домой после долгого летнего путешествия, в ответ на свои расспросы слышит: «Дети ни разу не спросили о маме». А когда она действительно переселяется в «неизведанную страну, откуда не возвращается ни один путник», дети, похоже, первое время про нее забывают и только впоследствии начинают вспоминать о покойной.
Таким образом, если у ребенка существуют мотивы желать отсутствия другого ребенка, то ничего не мешает ему облечь это желание в форму желания смерти, а психическая реакция на сновидение о желании смерти свидетельствует о том, что, несмотря на все различия содержания, это желание ребенка все же не отличается от такого же желания взрослого.
Но если желание смерти братьям и сестрам объясняется эгоизмом ребенка, воспринимающего их как соперников, то как объяснить желание смерти родителям, дарующим ребенку любовь и удовлетворяющим его потребности, сохранения которых он должен был бы желать именно по эгоистическим мотивам?
К разрешению этой проблемы нас подводит знание о том, что сновидения о смерти родителей чаще всего касаются родителя одного пола со сновидцем, то есть мужчине, как правило, снится смерть отца, а женщине – смерть матери. Я не могу утверждать, что так бывает постоянно, но преобладание в указанном смысле столь очевидно, что оно нуждается в объяснении через момент всеобщего значения[193]. Дело обстоит – грубо говоря – так, будто очень рано проявляются сексуальные предпочтения, будто мальчик в отце, а девочка в матери видят соперников в любви, устранение которых может принести им только выгоду.
Прежде чем отвергнуть это представление как неслыханное, также и здесь следует рассмотреть реальные отношения между родителями и детьми. Надо отделить пиетет, требуемый от этих отношений нашей культурой, от того, что фактически дает нам повседневное наблюдение. В отношениях между родителями и детьми имеется немало поводов для враждебности; существуют и самые разные условия для возникновения желаний, не выдерживающих цензуры. Остановимся сначала на отношениях между отцом и сыном. Я думаю, святость, которую мы признали за десятью заповедями, притупляет наши чувства в восприятии действительности. Мы не позволяем себе заметить, что большая часть человечества преступает четвертую заповедь. Как в высших, так и в низших слоях человеческого общества почитание родителей отступает на задний план перед другими интересами. Туманные сведения, дошедшие до нас из древних мифов и сказаний, дают безрадостное представление о власти отца и беспощадности, с которой он ею пользовался. Кронос пожирает своих детей, словно кабан приплод свиноматки, а Зевс оскопляет отца[194] и занимает его место владыки. Чем безграничней властвовал отец в древней семье, тем больше должно было быть оснований у сына как законного наследника занимать враждебную позицию, тем сильнее должно было быть его нетерпение прийти к власти после смерти самого отца. Даже в нашей буржуазной семье отец, отказывая сыну в самоопределении и в необходимых для этого средствах, способствует развитию естественной враждебности, скрывающейся в их отношениях. Довольно часто врачу приходится наблюдать, что боль из-за потери отца не может подавить у сына удовлетворенности в связи с обретенной наконец свободой. Каждый отец судорожно пытается сохранить остаток potestas patris familias[195], устаревшей в нашем современном обществе, и это хорошо знакомо всем поэтам – неспроста на переднем плане сюжетов Ибсена стоит вековая борьба между отцом и сыном. Поводы к конфликтам между дочерью и матерью возникают, когда дочь подрастает и обнаруживает в матери стража, ограничивающего ее сексуальную свободу; матери же зрелость дочери напоминает о том, что настало время отказаться от собственных сексуальных притязаний.
Все эти отношения может увидеть каждый. Однако они ничем не помогают в нашем намерении объяснить сновидения о смерти родителей, снящихся людям, для которых почитание родителей давно уже стало чем-то неприкасаемым. Благодаря предшествующим рассуждениям мы готовы к тому, что желание смерти родителей проистекает из самого раннего детства.
С определенностью, исключающей любые сомнения, это предположение подтверждается в отношении психоневротиков во время проводимого с ними анализа. При этом обнаруживается, что сексуальные желания ребенка – если в зачаточном состоянии они заслуживают такого названия – пробуждаются очень рано, причем первая симпатия девочки относится к отцу[196], а первое инфантильное вожделение мальчика – к матери. Таким образом, отец становится для сына, а мать для дочери мешающими соперниками, а как мало нужно ребенку, чтобы это ощущение вылилось в желание смерти, мы уже обсуждали в случае братьев и сестер. Сексуальный выбор, как правило, совершается и родителями; естественным образом происходит так, что муж балует маленьких дочерей, а жена встает на сторону сыновей, хотя там, где магия пола не мешает им здраво мыслить, оба относятся к воспитанию малышей со всей строгостью. Ребенок вполне замечает предпочтение и восстает против того из родителей, который этому противится. Найти любовь у взрослых – означает для него не только удовлетворение особой потребности, но и то, что человек подчиняется его воле и во всех остальных отношениях. Таким образом, ребенок следует собственному сексуальному влечению и вместе с тем возобновляет побуждение, исходящее от родителей, если его выбор между родителями совпадает с их выбором.
Признаки этих инфантильных наклонностей у детей обычно не замечают, хотя некоторые из них можно выявить уже в раннем детстве. Восьмилетняя девочка одних моих знакомых пользуется случаем, когда мать отзывают от стола, чтобы провозгласить себя ее преемницей: «Теперь я буду мамой. Карл, хочешь еще овощей? Возьми же, прошу тебя!» и т. д. Одна особо одаренная и очень живая девочка четырех лет, у которой эта часть детской психологии проявляется особенно ярко, высказывается напрямую: «Пусть мамочка однажды уйдет, папочка женится на мне, и я буду его женой». В детской жизни это желание отнюдь не исключает того, что ребенок нежно любит свою мать. Если маленькому мальчику позволено спать рядом с матерью, когда отец уезжает, а после его возвращения он должен вернуться в детскую комнату к няне, которая нравится ему значительно меньше, то у него очень легко может возникнуть желание, чтобы отец отсутствовал постоянно, и тогда он мог бы сохранить свое место у любимой, красивой мамы. Средством же для достижения этой цели, очевидно, является смерть отца, ибо ребенок знает: «мертвые» люди, как дедушка, например, отсутствуют всегда и никогда не возвращаются.
Хотя такие наблюдения над маленькими детьми легко укладываются в предложенное толкование, они все-таки не дают такой полной уверенности, которая появляется у врача в результате психоанализа взрослых невротиков. Здесь соответствующие сновидения рассказываются с такими подробностями, что их толкование как снов-желаний становится неизбежным. Однажды я застаю одну даму расстроенной и заплаканной. Она говорит: «Я не хочу больше видеть своих родственников, должно быть, я вызываю у них ужас». Затем безо всякого перехода она начинает рассказывать мне о том, что вспомнила сновидение, значения которого она, разумеется, не знает. Оно приснилось ей в четырехлетнем возрасте и имело следующее содержание: по крыше прогуливается то ли рысь (Luchs), то ли лиса (Fuchs), потом что-то падает или она сама падает, а затем из дома выносят мертвую мать, при этом она горько плачет. Едва я ей сообщил, что это сновидение должно означать ее детское желание видеть мать мертвой и что из-за этого сновидения ей приходится думать, что вызывает у родных только ужас, как она тут же представила материал, объясняющий сновидение. «Пройдоха» («Luchsaug») – это ругательство, которое, будучи еще совсем маленьким ребенком, она услышала от одного уличного мальчишки; когда ей было три года, на голову матери с крыши упал кирпич, и у нее сильно шла кровь.
Однажды мне довелось детально обследовать одну юную девушку, у которой возникали различные психические состояния. В состоянии буйного помешательства, с которого началась болезнь, пациентка проявляла особое отвращение к своей матери, била и оскорбляла ее, как только та приближалась к постели, и в то же время оставалась любящей и послушной по отношению к своей старшей сестре. Вслед за этим наступало ясное, но несколько апатичное состояние, сопровождавшееся серьезным нарушением сна; в этой фазе я приступил к лечению и проанализировал ее сновидения. Во многих из них речь шла в более или менее завуалированной форме о смерти матери: то она присутствовала на похоронах какой-то пожилой дамы, то она видела себя и свою сестру сидящей за столом в траурном одеянии; смысл этих ее сновидений не оставлял никаких сомнений. Несмотря на продолжающееся улучшение, у пациентки возникли истерические фобии; самой мучительной из них являлась боязнь того, что с матерью что-то случится. Где бы она ни находилась, пациентке нужно было спешить домой, чтобы убедиться, что мать еще жива. Этот случай в совокупности с другими моими наблюдениями был весьма поучительным; он продемонстрировал, словно в многоязычном переводе, разные способы реагирования психического аппарата на одно и то же возбуждающее представление. В состоянии спутанности, которое я понимаю как преобладание первой психической инстанции, которая сама обычно подавлена, над второй, бессознательная враждебность к матери проявлялась в моторных действиях. Но как только наступало успокоение, волнение было подавлено и вновь устанавливалось господство цензуры, для этой враждебности осталась открытой лишь сфера сновидения, где можно было осуществить желание смерти матери. Когда же нормальное состояние закрепилось еще сильнее, оно в качестве истерической противоположной реакции и защитной меры создало чрезмерную заботу о матери. Из этой взаимосвязи становится также понятным, почему истерические девушки так часто излишне нежно привязаны к своим матерям.
В другой раз мне представилась возможность проникнуть в бессознательную душевную жизнь одного молодого человека, который из-за невроза навязчивости стал совершенно недееспособным, не мог выходить на улицу из-за мучительного беспокойства, что он убьет всех людей, которые ему повстречаются. Он проводил все свое время за тем, что собирал доказательства своего алиби на тот случай, если ему будет предъявлено обвинение в убийстве, совершенном в городе. Нет надобности отмечать, что он был столь же нравственным, как и образованным человеком. Анализ – приведший, кстати, к излечению – вскрыл в качестве причины этого неприятного навязчивого представления импульсы к убийству своего излишне строгого отца, которые, к его удивлению, проявились в сознании, когда ему было семь лет, но которые, разумеется, проистекают из гораздо более раннего детства. После мучительной болезни и смерти отца на тридцать первом году жизни у пациента появился навязчивый упрек, который в форме вышеупомянутой фобии перенесся на посторонних людей. Про того, кто мог желать сбросить своего собственного отца с вершины горы в пропасть, можно подумать, что он не пощадит также и жизни посторонних ему людей; поэтому он правильно делает, что запирается в своей комнате.
Согласно моему теперь уже богатому опыту, родители играют главную роль в детской душевной жизни всех людей, которые в дальнейшем становятся психоневротиками, а влюбленность в одного из родителей и ненависть к другому являются неизменной составной частью сформировавшегося в то время материала психических побуждений, столь важного для симптоматики последующего невроза. Но я не думаю, что психоневротики в этом отношении резко отличаются от других детей, которые остаются нормальными, что они способны создать здесь что-то абсолютно новое и присущее только им. Гораздо более вероятно, и это подтверждается отдельными наблюдениями над обычными детьми, что и этими своими дружелюбными и враждебными желаниями по отношению к родителям они лишь в утрированной форме показывают нам то, что более или менее интенсивно происходит в душе большинства детей. В подтверждение этого вывода древность оставила нам материал сказаний, глубокое и универсальное воздействие которого становится понятным лишь благодаря аналогичной универсальности рассматриваемого предположения из детской психологии.
Я имею в виду сказание о царе Эдипе и одноименную драму Софокла. Младенцем Эдипа, сына Лайя, царя Фив, и Иокасты, бросают на произвол судьбы, так как оракул возвестил отцу, что еще не родившийся сын будет его убийцей. Эдипа спасают, и он в качестве царского сына воспитывается при дворе другого царя, пока сам, сомневаясь в своем происхождении, не спрашивает оракула и не получает от него совета избегать родины, потому что должен стать убийцей своего отца и супругом матери. По дороге с мнимой родины он встречает царя Лайя и убивает его в быстро вспыхнувшей ссоре. Затем он подходит к Фивам, где решает загадку преграждающего путь Сфинкса и в благодарность за это избирается фиванцами царем и получает в награду руку Иокасты. Долгое время он правит в покое и согласии и производит на свет со своей неведомой матерью двух дочерей и двух сыновей, пока вдруг не разражается чума, которая заставляет фиванцев вновь обратиться к оракулу с вопросом. Здесь-то и начинается трагедия Софокла. Гонцы приносят ответ, что чума прекратится, когда из страны будет изгнан убийца Лайя. Но где же он?
«Но где же тот едва заметный след
Давнишнего греха?»
Действие пьесы состоит теперь не в чем ином, как в постепенно нарастающем и искусно замедляемом раскрытии – сопоставимом с работой психоанализа – того, что сам Эдип и есть убийца Лайя, но также сын убитого и Иокасты. Потрясенный своим невольно совершенным злодеянием, Эдип ослепляет себя и покидает родину. Требование оракула исполнено.
«Царь Эдип» – это так называемая трагедия рока; ее трагическое воздействие должно основываться на противоречии между всемогущей волей богов и тщетным сопротивлением людей, которым грозит беда; покорность воле богов, понимание собственного бессилия – вот что должен вынести из трагедии потрясенный зритель. Современные поэты тоже пытались достичь аналогичного трагического воздействия, вплетая указанное противоречие в придуманный ими самими сюжет. Только вот зрители безучастно взирали, как, несмотря на все сопротивление невинных людей, исполнялось проклятие или требование оракула; последующие трагедии рока воздействия не имели.
Если «Царь Эдип» способен потрясти современного человека не меньше, чем древнего грека, то разгадка этого может заключаться лишь в том, что воздействие греческой трагедии основывается не на противоречии между роком и человеческой волей, а на особенности материала, в котором проявляется это противоречие. Должно быть, в нашей душе имеется голос, готовый признать неотвратимую силу рока в «Эдипе», тогда как в «Праматери» или в других трагедиях рока такие повеления мы можем отклонять как произвольные. И подобный момент действительно содержится в истории царя Эдипа. Его судьба захватывает нас просто потому, что она могла бы стать нашей судьбой, потому что оракул до нашего рождения наслал на нас то же проклятие, что и на него. Возможно, всем нам суждено направить свое первое сексуальное побуждение на мать, а первую ненависть и насильственное желание – на отца; наши сновидения убеждают нас в этом. Царь Эдип, убивший своего отца Лайя и женившийся на своей матери Иокасте, представляет собой лишь исполнение желания нашего детства. Но более удачливые, нежели он, мы сумели с тех пор, поскольку не стали психоневротиками, избавиться от своих сексуальных побуждений в отношении матери и забыть свою ревность к отцу. От человека, осуществившего это древнее детское желание, мы отстраняемся со всей силой вытеснения, которому с той поры подверглись в нашей душе эти желания. Проливая свет на вину Эдипа в подобном исследовании, поэт вынуждает нас к познанию нашей души, в которой по-прежнему имеются, хотя и в подавленном виде, все те же импульсы. Противопоставление, с которым нас оставляет хор:
…глядите – вот Эдип,
Он, загадки разгадавший, он прославленнейший царь; —
Кто судьбе его из граждан не завидовал тогда?
А теперь он в бездну горя ввергнут тою же судьбой[197].
это предостережение, которое касается нас самих и нашей гордости тем, что, по нашей оценке, с детских лет мы стали такими мудрыми и сильными. Как Эдип, мы живем, не ведая об оскорбляющих мораль желаниях, навязанных нам природой; а обнаружив их, мы все бы хотели отвратить свой взгляд от сцен нашего детства[198].
По поводу того, что сказание об Эдипе возникло из древнейшего материала сновидений, содержанием которого является то тягостное нарушение отношений с родителями вследствие первых импульсов сексуальности, в самом тексте трагедии Софокла имеется очевидное указание. Иокаста утешает Эдипа, еще не прозревшего, но уже озабоченного словами оракула; она напоминает ему о сновидении, которое видят многие люди, но которое, по ее мнению, ничего не значит.
Жить надо просто, как позволит доля.
Брак с матерью! Иной и в вещем сне
Его свершит; и чем скорей забудет,
Тем легче жизнь перенесет свою[199].
Сновидения о половых отношениях с матерью сегодня, как и тогда, присущи многим людям, которые рассказывают о них с возмущением и негодованием. Несомненно, они являются ключом к трагедии и дополнением к сновидениям о смерти отца. Сюжет об Эдипе представляет собой реакцию фантазии на эти два типичных сновидения, и подобно тому, как сновидения переживаются взрослыми людьми с чувством отвращения, так и само сказание должно вызывать ужас и самобичевание из-за своего содержания. В своем дальнейшем развитии его материал опять-таки подвергается вторичной переработке, которая пытается поставить его на службу теологизирующим устремлениям. Попытка объединить божественное всемогущество с ответственностью человека должна, разумеется, потерпеть неудачу как на этом, как и на любом другом материале.
На той же почве, что и «Царь Эдип», покоится еще одно из величайших трагических творений поэтов – «Гамлет» Шекспира. Однако в измененной обработке того же самого материала обнаруживается все различие в душевной жизни отдаленных друг от друга периодов культуры, многовековое усиление вытеснения в эмоциональной жизни человечества. В «Эдипе» лежащее в его основе желание-фантазия ребенка проявляется и реализуется, словно в сновидении; в «Гамлете» оно остается вытесненным, и мы узнаем о его существовании – подобно положению вещей при неврозе – лишь благодаря исходящим от него тормозящим воздействиям. С захватывающим воздействием современной драмы странным образом оказалось совместимым то, что характер героя остается совершенно неясным. Пьеса построена на том, что Гамлет колеблется осуществить выпавшую ему задачу мести; каковы причины или мотивы этого колебания, в тексте ничего не сказано; самые разнообразные попытки толкования не сумели ничего выявить. Согласно господствующему и поныне толкованию Гёте, Гамлет представляет собой тип человека, жизненная энергия которого парализуется чрезмерным развитием разума («От мыслей бледность поразила»). Согласно другим представлениям, поэт пытался изобразить болезненный, нерешительный, напоминающий неврастению характер. Только вот фабула драмы показывает, что Гамлет отнюдь не должен казаться нам беспомощным человеком. Мы дважды видим, как он совершает поступки: один раз, когда в порыве ярости он закалывает подслушивающего за портьерой Полония, в другой раз, когда он намеренно, даже коварно, с полной уверенностью в себе принца эпохи Возрождения, посылает на смерть, задуманную ему самому, двух царедворцев. Так что же мешает ему исполнить задачу, поставленную перед ним духом его отца? Здесь снова напрашивается мысль, что это задача особого рода. Гамлет может все, только не отомстить человеку, устранившему его отца и занявшему его место у матери, человеку, реализовавшему его вытесненные детские желания. Ненависть, которая должна была побуждать его к мести, заменяется у него самобичеванием, угрызениями совести, которые говорят ему, что и сам он, в буквальном смысле, не лучше грешника, которого он должен покарать. При этом я лишь перевел в сознание то, что должно оставаться бессознательным в душе героя; если кто-то хочет назвать Гамлета истериком, то я могу это признать лишь выводом из моего толкования. В это вполне укладывается сексуальное отвращение, которое Гамлет затем выражает в разговоре с Офелией, то самое сексуальное отвращение, которое в последующие годы все больше и больше овладевало душой поэта до своего высшего проявления в «Тимоне Афинском». Разумеется, то с чем мы встречаемся в «Гамлете», может быть лишь собственной душевной жизнью поэта; из труда Георга Брандеса о Шекспире (1896) я заимствую замечание, что драма была написана непосредственно после смерти отца Шекспира (в 1601 году), то есть под впечатлением свежей скорби и, как мы можем предположить, воскрешения детских чувств по отношению к нему. Известно также и то, что рано умерший сын Шекспира носил имя Гамнет (идентичное с именем Гамлет). Если в «Гамлете» речь идет об отношениях сына к родителям, то пьеса «Макбет», написанная примерно в это же время, построена на теме бездетности. Впрочем, как любой невротический симптом и как само сновидение допускает несколько толкований и даже нуждается в этом для своего полного понимания, так и каждое истинное поэтическое творение проистекает более чем из одного мотива и более чем из одного побуждения в душе поэта и допускает более одного толкования. Я лишь попытался здесь истолковать самый глубокий слой побуждений в душе творящего поэта[200].
Я не могу оставить без внимания типичные сновидения о смерти близких родственников, не прояснив в нескольких словах их значения для теории сновидений в целом. Эти сновидения представляют собой довольно необычный случай того, что мысль сновидения, образованная вытесненным желанием, избегает цензуры и переходит в сновидение в неизменном виде. Должны быть особые обстоятельства, делающие возможной такую судьбу. Я полагаю, что этим снам благоприятствуют два следующих момента: во‑первых, в существование этого желания мы верим меньше всего; мы считаем: «Это даже во сне не может прийти нам на ум», и поэтому цензура сновидения не вооружается против такой несуразности, подобно тому, как в законодательстве Салона не предусматривалось наказания за отцеубийство. А во‑вторых, именно здесь вытесненному и непредполагаемому желанию особенно часто противостоят дневные остатки в форме заботы о жизни близкого человека. Эта забота не может быть включена в сновидение иначе, как при посредстве равнозначного желания; но желание не может быть замаскировано заботой, проявленной днем. Если думать, что все это происходит гораздо проще, что ночью в сновидении продолжается то, что начато днем, то сновидения о смерти близких людей будут выпадать из всякой взаимосвязи с разъяснением снов и их придется считать излишней, легко разрешимой загадкой.
Поучительно также проследить отношение этих сновидений к страшным снам. В сновидениях о смерти близких людей вытесненное желание нашло себе путь, на котором оно может избежать цензуры и обусловленного ею искажения. В таком случае постоянное сопутствующее явление заключается в том, что человек испытывает в сновидении болезненные ощущения. Точно так же страшный сон возникает только тогда, когда цензура полностью или частично преодолевается, а с другой стороны, преодолению цензуры способствует то, что страх уже присутствует в виде актуального ощущения, проистекающего из соматических источников. Таким образом, становится очевидным, какой тенденции придерживается цензура, создавая искажение в сновидении; это происходит, чтобы предотвратить развитие страха или других форм неприятных аффектов.
Ранее я говорил об эгоизме детской души и теперь снова затрону его с намерением показать, что сновидения сохраняют и здесь этот характер. Все они абсолютно эгоистичны, во всех них проявляется драгоценное «Я», хотя и в завуалированной форме. Желания, которые в них исполняются, – это всегда желания этого «Я»; если в сновидении проявляется интерес к другому человеку, – это всего лишь обманчивая видимость. Я подвергну анализу несколько примеров, противоречащих этому утверждению.
I
Один мальчик, которому не исполнилось еще и четырех лет, рассказывает: ему приснилось большое, украшенное гарниром блюдо, на котором лежал большой кусок жареного мяса, и вдруг этот кусок – даже не разрезая на части – кто-то съел. Человека, съевшего мясо, он не видел[201].
Кем же мог быть этот человек, обильный обед которого приснился нашему малышу? Это должны разъяснить нам переживания предыдущего дня. В течение нескольких дней по предписанию врача мальчик получает молочную диету; однако вечером накануне сновидения он нашалил, и в наказание за это его лишили ужина. Еще раньше он уже проходил такое лечение голоданием и при этом вел себя очень мужественно. Он знал, что ничего не получит, и не осмеливался даже обмолвиться о том, что голоден. Воспитание начинает на него воздействовать; оно проявляется уже в сновидении, в котором можно увидеть зачатки искажающей деятельности. Не сомнения в том, что сам он и есть тот человек, желания которого направлены на такую богатую трапезу, а именно на жаркое. Но поскольку он знает, что это ему запрещено, он не решается, как это делают в сновидении голодные дети (ср. сон о землянике моей маленькой Анны), допустить себя к еде. Человек остается анонимным.
II
Однажды мне приснилось, что в витрине книжного магазина я вижу новый выпуск той серии книг в роскошном переплете, которую я обычно покупаю (монографии о художниках, по мировой истории, о знаменитых художественных музеях и т. д.). Новая серия называется: «Знаменитые ораторы» (или речи), и ее первый выпуск имеет название «Доктор Лехер».
При анализе мне кажется невероятным, что в сновидении меня заинтересовала слава доктора Лехера, завзятого оратора во время немецкой обструкции в парламенте. Все дело в том, что за несколько дней до сновидения я приступил к лечению новых пациентов и был вынужден говорить от десяти до одиннадцати часов ежедневно. Таким образом, я сам являюсь таким завзятым оратором.
III
В другой раз мне снится, что один мой знакомый преподаватель из нашего университета говорит: «Мой сын, Миоп». Затем следует диалог из коротких реплик. За этим следует третья часть сновидения, в которой присутствуют я и мои сыновья, и в скрытом содержании сновидения отец и сын, профессор М., являются лишь подставными лицами, скрывающими меня и моего старшего сына. К этому сновидению по причине другой его особенности я еще вернусь ниже.
IV
Примером действительно низменных эгоистических чувств, скрывающихся за нежной заботой, является следующее сновидение.
Мой приятель Отто плохо выглядит, у него желтый цвет лица и глаза навыкате.
Отто – мой домашний врач, которому я многим обязан, ибо уже несколько лет он следит за здоровьем моих детей, успешно их лечит, когда они заболевают, и, кроме того, при любой возможности, которая может послужить предлогом, делает им подарки. Накануне сновидения он нас навещал, и моя жена заметила, что он выглядит усталым и изнеможенным. Ночью мне снится сновидение, которое наделяет его некоторыми признаками базедовой болезни. Кто не следует моим правилам толкования сновидений, тот будет понимать это сновидение так, будто я озабочен здоровьем моего друга и эта озабоченность реализуется во сне. Это противоречило бы не только моему утверждению, что сновидение представляет собой исполнение желания, но и тому, что оно доступно только эгоистическим побуждениям. Но тот, кто истолковывает сновидение подобным образом, пусть объяснит мне, почему я опасаюсь у Отто наличия базедовой болезни, хотя для такого диагноза его внешний вид не дает ни малейшего повода. И наоборот, мой анализ предоставляет следующий материал, относящийся к эпизоду, который произошел шесть лет назад. В небольшом обществе, в котором находился также профессор Р., мы в полной темноте ехали по лесу, расположенному в нескольких часах езды от нашего летнего дома. Не совсем трезвый кучер сбросил нас вместе с повозкой под откос, и нам еще повезло, что все мы остались целы. Однако мы были вынуждены заночевать в ближайшей харчевне, где известие о нашем происшествии пробудило к нам большую симпатию. Один господин с явными признаками morbus Basedowii — впрочем, только желтый цвет лица и глаза навыкате, как в сновидении, без струмы – предложил свои услуги и спросил, что он мог бы для нас сделать. Профессор Р. в характерной для него манере ответил: «Разве только то, что вы одолжите мне ночную рубашку». На это благородный человек сказал: «К сожалению, этим я вам помочь не могу», и ушел.
В продолжение анализа мне приходит в голову мысль, что Базедов – это фамилия не только врача, но и одного известного педагога (в состоянии бодрствования я теперь не совсем уверен, что это так[202]). Между тем приятель Отто – именно тот человек, которого я попросил в случае, если со мной что-нибудь случится, следить за физическим воспитанием моих детей, особенно в пубертатный период (отсюда ночная сорочка). Наделяя в сновидении приятеля Отто симптомами болезни того благородного человека, я, видимо, хочу этим сказать: «Если со мной что-нибудь случится, толку от него будет столько же, сколько и от того барона Л., несмотря на все его любезные предложения». Эгоистическая тенденция этого сновидения теперь вполне очевидна[203].
Но где же здесь скрывается исполнение желания? Не в мести приятелю Отто, которому отныне суждено играть незавидную роль в моих сновидениях, а следующему отношению. Изображая Отто в сновидении в виде барона Л., я в то же время отождествляю свою собственную персону с другим человеком, а именно с профессором Р., ибо я требую чего-то от Отто точно так же, как по другому поводу потребовал профессор Р. от барона Л. В этом-то все и дело. Профессор Р., с которым я на самом деле не отваживаюсь себя сравнивать, как и я, сделал свою карьеру вне какой-либо школы и только в пожилом возрасте получил давно заслуженное звание. Таким образом, я снова хочу стать профессором! И даже это «в пожилом возрасте» представляет собой исполнение желания, ибо означает, что я проживу достаточно долго, чтобы самому позаботиться о своих детях в пубертатном возрасте2.
(γ) Другие типичные сновидения
О других типичных сновидениях, в которых человек с упоением летает или падает, испытывая чувство страха, я ничего из собственного опыта не знаю и всем, что я могу про них сказать, я обязан психоанализу. Из полученных сведений следует заключить, что эти сновидения также повторяют впечатления детства, а именно относятся к подвижным играм, которые столь привлекательны для ребенка. Кто из родных не делал вид, будто ребенок летает, держа его на вытянутых руках и бегая с ним по комнате, или не играл с ним в «падение», усаживая его на колени и неожиданно раздвигая ноги, или поднимая его вверх и внезапно лишая поддержки. Дети смеются и беспрестанно требуют повторения, особенно если игра сопровождается легким страхом и головокружением. Затем, через много лет, они повторяют все это в сновидениях, но только здесь уже нет рук, которые их поддерживали, а потому они теперь свободно парят в воздухе и падают. Пристрастие всех маленьких детей к таким играм, а также к раскачиванию на качелях общеизвестно; когда затем они видят гимнастические трюки в цирке, у них вновь оживают эти воспоминания[204]. Дети живо вспоминают об играх своего раннего детства. У некоторых мальчиков истерические приступы состоят исключительно из воспроизведения таких трюков, которые они совершают с большой ловкостью. Нередко во время этих самих по себе невинных подвижных игр возникали также сексуальные ощущения[205]. Если подыскать одно, привычное нам, слово, обозначающее все эти мероприятия, то этим словом будет «забава» в детстве, повторяемое сновидениями о полете, падении, головокружении и т. п., чувство удовольствия от которой теперь обратилось в страх. Но как известно каждой матери, в действительности забавы детей довольно часто оканчиваются плачем и ссорой.
Таким образом, у меня есть все основания отказаться от того объяснения, что наше осязание во время сна, ощущения от движения наших легких и т. п. являются причиной снов о полете и падении. Я считаю, что сами эти ощущения воспроизводятся благодаря воспоминанию, к которому относится сновидение, то есть они являются содержанием сновидения, а не его источником.
Однако я отнюдь не скрываю, что не могу дать полное объяснение этому ряду типичных сновидений. Здесь-то как раз мой собственный материал меня и подвел. Я вынужден придерживаться общего представления, что в этих сновидениях пробуждаются тактильные и двигательные ощущения, как только в них нуждается какой-либо психический мотив, и что ими могут пренебрегать, если подобной потребности нет. Из всего того, что было мною получено при анализе психоневротиков, связь с инфантильными переживаниями также кажется мне несомненной. Однако какие другие значения могли в течение жизни присоединиться к воспоминанию о тех ощущениях – наверное, у каждого человека разные, несмотря на то, что эти сновидения типичны, – я указать не могу, и я был бы рад, если бы сумел восполнить этот пробел посредством тщательного анализа хороших примеров. Тому, кто удивляется, что, несмотря на распространенность именно снов о полете, падении, выпадении зубов и т. п., я жалуюсь на недостаток материала, я должен объяснить, что с тех пор, как я уделяю внимание теме толкования сновидений, самому мне такие сны не снились. Сновидения невротиков, которыми я обычно располагаю, не все удается истолковать до конца, выяснив их скрытое намерение; определенная психическая сила, участвовавшая в формировании невроза и вновь проявляющая себя, когда ее пытаются устранить, противодействует окончательному разрешению загадки.
(δ) Сон об экзамене
Каждый, кто заканчивал свою учебу в гимназии экзаменом на аттестат зрелости, жалуется на упорство, с которым его преследует страшный сон, будто он провалился на экзамене, остался на второй год и т. п. Для обладателя академического диплома это типичное сновидение заменяется другим: ему снится, будто он не выдержал строгого экзамена, против сдачи которого он тщетно во сне возражает, утверждая, что он уже многие годы практикует, является приват-доцентом или руководителем канцелярии. Все это – неизгладимые воспоминания о наказаниях, которым мы подвергались в детстве за совершенные проступки и которые снова пробудились в нашей душе в связи с двумя узловыми пунктами наших учебных занятий, с «dies irae, dies ill»[206] строгих экзаменов. Также и «страх экзаменов» у невротиков находит свое подкрепление в этом детском страхе. После того как мы перестали быть школьниками, нас уже не наказывают, как это было раньше, родители и воспитатели, а затем учителя; наше дальнейшее воспитание взяла на себя неумолимая каузальная связь жизни, и нам теперь снятся гимназические или университетские экзамены – а кто тогда не робел, даже будучи праведником – каждый раз, когда мы боимся не добиться успеха, потому что что-то мы неправильно сделали, каждый раз, когда мы чувствуем на себе гнет ответственности.
Дальнейшим разъяснением сновидений об экзаменах[207] я обязан замечанию одного сведущего коллеги, который в одной своей научной работе указал, что, по его сведениям, сны об экзамене бывают только у людей, которые выдержали этот экзамен, и никогда у тех, кто на нем провалился. Таким образом, тревожный сон об экзамене, который, как это не раз подтверждалось, снится тогда, когда человеку на следующий день предстоит ответственная работа или ожидается возможный провал, выбирает ситуацию из прошлого, в которой наш страх оказался безосновательным и был опровергнут достигнутым результатом. Это, пожалуй, очень яркий пример неверной трактовки содержания сновидения со стороны бодрствующей инстанции. Возражение, понимаемое как протест против сновидения: «Но я ведь уже доктор и т. д.», на самом деле представляет собой утешение, которое дает сновидение и которое должно бы гласить: «Не бойся завтрашнего дня; вспомни о том, как ты боялся выпускного экзамена, и все же с тобой ничего не произошло. Теперь ты уже доктор и т. д.». Страх же, который мы связываем с таким сновидением, имеет источником остатки дня.
Проверки этого объяснения, которые мне удалось произвести на себе самом и на других, хотя и не были многочисленными, свидетельствовали в его пользу. Так, например, будучи студентом, я опозорился на экзамене по судебной медицине; но никогда этот предмет мне не снился, тогда как во сне я часто сдавал экзамены по ботанике, зоологии или химии – на экзамены по этим специальностям я шел с вполне обоснованным страхом, но избегал наказания по милости судьбы или экзаменаторов. В сновидениях о гимназических экзаменах мне постоянно снится экзамен по истории, который я блестяще выдержал, но, правда, лишь потому, что мой любезный профессор – одноглазый помощник из другого сна – заметил, что на экзаменационном билете, который я ему возвратил, средний из трех вопросов был перечеркнут ногтем с призывом мне его не задавать. Один из моих пациентов, который отказался сдавать экзамен на аттестат зрелости, а затем его выдержал, но провалился на экзамене на офицерское звание и поэтому не стал офицером, сообщил мне, что ему довольно часто снится первый экзамен, последний же – никогда.
Сновидения об экзаменах представляют для толкования ту же трудность, на которую я указывал ранее как на трудность, характерную для большинства типичных сновидений. Материал ассоциаций, предоставляемый в наше распоряжение сновидцем, бывает достаточным для толкования лишь в редких случаях. К лучшему пониманию таких сновидений можно прийти на основе большего числа примеров. Недавно у меня возникло стойкое убеждение, что возражение «Ведь ты уже доктор и т. п.» не только таит в себе утешение, но и содержит упрек. Последний гласит: «Ты теперь уже такой взрослый, столько прожил, а по-прежнему делаешь такие глупости, ведешь себя как ребенок». Эта смесь самокритики и утешения соответствует скрытому содержанию снов об экзамене. Тогда нет ничего странного в том, что упреки по поводу «глупостей» и «ребячества» в последних проанализированных примерах относились к повторению половых актов, вызывавших недовольство партнера.
В. Штекель, которому принадлежит первое истолкование сна об экзамене на аттестат зрелости, отстаивает точку зрения, что это сновидение, как правило, относится к сексуальному испытанию и половой зрелости. Мне часто удавалось это подтвердить на своем опыте.