Среди сновидений, которыми я располагаю благодаря сообщениям других людей, имеется одно, которое требует теперь особого нашего внимания. Его рассказала мне пациентка, которая сама узнала о нем на одной лекции о сновидении; его настоящий источник так и остался для меня неизвестным. На эту даму оно произвело впечатление своим содержанием, ибо она не преминула «увидеть его во сне», то есть повторить элементы данного сновидения в своем собственном сне, чтобы с помощью подобного переноса выразить согласие по определенному пункту.
Предварительные условия этого служащего образцом сновидения следующие. Некий отец день и ночь сидел у постели своего больного ребенка. После того как ребенок умер, отец отправляется спать в соседнюю комнату, но оставляет дверь открытой, чтобы из своей спальни видеть помещение, где лежит тело ребенка, окруженное большими свечами. Возле тела сидел пожилой человек, которого наняли бодрствовать, и бормотал молитвы. После нескольких часов сна отцу снится, что ребенок стоит у его кровати, берет его за руку и с упреком шепчет ему: «Отец, разве ты не видишь, что я горю?» Он просыпается, замечает яркий свет в комнате с телом покойного, спешит туда и видит, что седой страж уснул, а одежда и рука тела покойного обгорели от упавшей зажженной свечи.
Объяснение этого волнующего сновидения довольно простое, и, как рассказывает моя пациентка, оно было правильно дано также и лектором. Яркий свет через открытую дверь падал на лицо спящего и заставил его сделать такой же вывод, какой бы он сделал в бодрствовании: из-за того, что упала свеча, возле тела покойного вспыхнул пожар. Возможно, и сам отец лег спать обеспокоенный, что седой ночной страж не сможет справиться со своей задачей.
Мы тоже ничего не будем менять в этом толковании – разве только добавим, что содержание сновидения должно быть сверхдетерминированным, а фраза ребенка должна быть составлена из слов, действительно сказанных им при жизни и связанных с важными для отца событиями. Например, его жалоба: «Я горю» – с жаром, когда он умирал, а слова: «Отец, разве ты не видишь?» – с другим нам неизвестным, но богатым аффектами случаем.
Однако после того как мы выявили, что сновидение – это осмысленный процесс, способный включаться в общую взаимосвязь психических явлений, мы вправе удивиться тому, что сновидение вообще возникло при таких условиях, где требовалось как можно более быстрое пробуждение. Затем мы обратим внимание на то, что и это сновидение не лишено исполнения желания. В сновидении мертвый ребенок ведет себя как живой, он сам обращается к отцу, подходит к его кровати и берет его за руку, как, вероятно, делал это в воспоминании, из которого сновидение взяло первую часть речи ребенка. Ради этого исполнения желания отец и продлил на мгновение свой сон. Сновидению было отдано предпочтение перед размышлениями в бодрствовании, потому что оно могло еще раз показать ребенка живым. Если бы отец сначала проснулся, а затем сделал вывод, приведший его в соседнюю комнату, то он, так сказать, укоротил бы жизнь ребенка на это мгновение.
Не может быть никакого сомнения в том, какими своими особенностями это небольшое сновидение привлекает наше внимание. До сих пор мы интересовались главным образом тем, в чем состоит тайный смысл сновидения, каким путем его можно выявить и какими средствами пользуется работа сновидения, чтобы его скрыть. В центре нашего поля зрения до сих пор находились задачи толкования сновидения. Теперь же мы сталкиваемся со сновидением, не представляющим трудности для толкования, смысл которого дан в незамаскированной форме, и замечаем, что этот сон по-прежнему сохраняет важные характеристики, благодаря которым сновидение явно отличается от нашего бодрствующего мышления и пробуждает у нас потребность в объяснении. Только после устранения всего того, что относится к работе по толкованию, мы можем заметить, насколько неполной осталась наша психология сновидения.
Но прежде чем вступить со своими идеями на этот новый путь, мы хотим остановиться и оглянуться назад, посмотреть, не упустили ли мы в нашем путешествии чего-нибудь важного. Ибо мы должны четко понимать, что удобная и приятная часть нашего пути лежит позади. До сих пор, если я не очень ошибаюсь, все пути, по которым мы шли, приводили нас к свету, знанию и полному пониманию; но с того момента, когда мы захотим глубже проникнуть в психические процессы при снови́дении, все наши тропы будут вести в темноту. Мы не можем объяснить сновидение как психический процесс, ибо «объяснить» – означает свести к известному, а в настоящее время нет такого психологического знания, с которым мы могли бы соотнести то, о чем в качестве основы объяснения можно сделать вывод из психологической проверки сновидений. Напротив, мы будем вынуждены выставить целый ряд новых гипотез, касающихся строения душевного аппарата и взаимодействия его сил, и мы должны будем проявлять осторожность, чтобы не заходить слишком далеко за пределы первой логической взаимосвязи, ибо в противном случае их ценность окажется неопределенной. Даже если мы не совершим ни одной ошибки в выводах и примем в расчет все логически допустимые возможности, нам все равно грозит вероятная неполнота в установлении элементов вместе с полным крушением всех расчетов. Самое тщательное исследование сновидения или другого обособленного явления не позволит нам судить (или, по крайней мере, судить обоснованно) о конструкции и функционировании душевного инструмента – для этого необходимо собрать воедино все то, что оказывается постоянным при сравнительном изучении целого ряда психических проявлений. Таким образом, психологические предположения, которые мы почерпнули из анализа процессов сновидения, должны, так сказать, «стоять на остановке», дожидаясь, пока к ним не присоединятся результаты других исследований, которые, имея иные точки приложения, стремятся пробраться к ядру той же проблемы.
А. Забывание сновидений
Итак, сначала мы обратимся к теме, порождающей возражение, которое мы до сих пор игнорировали, но которое все же способно лишить всякой основы предпринимаемые нами попытки толкования сновидений. С самых разных сторон нам приходилось слышать, что, собственно говоря, мы вовсе не знаем сновидения, которое собираемся толковать, точнее: что у нас нет никаких гарантий, что мы его знаем таким, каким оно действительно было.
То, что мы вспоминаем о сновидении и к чему прилагаем наше искусство толкования, во‑первых, исковеркано нашей ненадежной памятью, которая, похоже, совершенно непригодна для сохранения сновидения и, возможно, опускает как раз самые важные части своего содержания. Очень часто, собираясь уделить внимание нашим снам, мы склонны пожаловаться, что нам снилось гораздо больше, а теперь уже ничего, к сожалению, из этого уже не помним, за исключением какого-то отрывка, само воспоминание о котором кажется нам на удивление ненадежным. Во-вторых, все говорит о том, что наше воспоминание воспроизводит сновидение не только фрагментарно, но также неверно и искаженно. Таким образом, с одной стороны, мы можем сомневаться, действительно ли приснившееся было таким бессвязным и расплывчатым, каким сохранилось в памяти, с другой стороны, можно усомниться в том, было ли сновидение таким связным, как мы его пересказываем, не заполняем ли мы при попытке репродукции не имевшиеся или возникшие вследствие забывания пробелы произвольно выбранным новым материалом, не приукрашиваем, не дополняем, не подгоняем ли мы сновидение, в результате чего судить о том, каким было настоящее содержание нашего сна, становится невозможным. Более того, у одного автора (Spitta, 1882) мы обнаружили следующее предположение: то, что представляется нам порядком и связностью сновидения, привносится в сновидение при попытке воскресить его в памяти. Таким образом, для нас существует опасность, что сам предмет, ценность которого мы собираемся определить, выскользнет из наших рук.
До сих пор при толковании сновидений мы игнорировали эти предостережения. Более того, применительно к самым незначительным, неочевидным и неопределенным содержательным компонентам сновидения мы, наоборот, не менее ясно ощущали необходимость толкования, чем в случае отчетливых и определенных. В сновидении об инъекции Ирме есть место: «Я тотчас подзываю доктора M.», и мы предположили, что и это добавление не попало бы в сновидение, если бы не имело на то особой причины. Таким образом, мы пришли к истории той несчастной пациентки, к постели которой я «тотчас» подозвал старшего коллегу. Во внешне абсурдном сновидении, которое считает различие между числами 51 и 56 quantité négligeable[329], число 51 упоминается несколько раз. Вместо того чтобы считать это чем-то естественным или безразличным, мы сделали вывод о наличии в скрытом содержании сновидения второй цепочки мыслей, ведущей к числу 51, а прослеженный нами путь привел нас к опасениям (в которых 51 год выступает как рубеж жизни), резко отличающимся от доминирующих мыслей, которые хвастливо разбрасываются годами. В сновидении «Non vixit» есть место – небольшая вставка, – которое вначале я не заметил: «Поскольку П. его не понимает, Фл. спрашивает меня» и т. д. Когда затем толкование застопорилось, я вернулся к этим словам и нашел от них путь к детской фантазии, которая в качестве промежуточного узлового пункта проявляется в мыслях сновидения. Это случилось благодаря строкам поэта:
«Вы редко меня понимали,
И редко я вас понимал;
И только оказавшись в грязи,
Мы сразу поняли друг друга!»[330]
Любой анализ можно было бы снабдить примерами, доказывающими, насколько необходимы для толкования именно самые незначительные элементы сновидения и насколько затягивается решение задачи, если на них обращать внимание только потом. Такое же значение при толковании сновидений мы придаем и любому нюансу выражения речи, в котором предстал перед нами сон. Более того, даже в тех случаях, когда перед нами оказывался бессмысленный или недостаточный текст, а наши усилия перевести сновидение в верную форму вроде бы оказывались неудачными, мы учитывали и этот недостаток выражения. Словом, к тому, что, по мнению авторов, является произвольной импровизацией, поспешно скомпонованной в затруднительной ситуации, мы относились как священному тексту. Это противоречие нуждается в объяснении.
Это объяснение звучит в нашу пользу, но и не делает неправыми других авторов. С точки зрения нашего вновь приобретенного знания о возникновении сновидения все противоречия соединяются без остатка. Действительно, пытаясь воспроизвести сновидение, мы его искажаем; мы снова обнаруживаем здесь то, что называли вторичной и зачастую неправильно понимаемой переработкой сновидения со стороны инстанции обычного мышления. Но само это искажение есть не что иное, как часть переработки, которой закономерным образом вследствие цензуры подвергаются мысли сновидения. Авторы предполагали или замечали здесь явно действующее искажение в сновидении; для нас это мало что значит, поскольку мы знаем, что гораздо более интенсивная, но менее очевидная работа искажения уже избрала своим объектом сновидение вследствие содержащихся в нем скрытых мыслей. Авторы заблуждаются только в том, что считают модификацию сновидения при его воспроизведении в памяти и словесном выражении произвольной, то есть далее не разрешимой и, соответственно, пригодной лишь для того, чтобы в процессе его понимания сбивать нас с толку. Они недооценивают роль детерминации в психической сфере. Здесь нет ничего произвольного. Всегда можно показать, что вторая цепочка мыслей тотчас берет на себя определение элемента, который остался не определенным первой. Я хочу, например, совершенно произвольно задумать какое-нибудь число; но это невозможно; число, которое приходит мне в голову, однозначно и неизбежно обусловлено моими мыслями, которые могут быть далеки от моего намерения в данный момент[331]. Столь же мало произвольны и изменения, которые претерпевает сновидение, когда оно редактируется в бодрствовании. Они остаются в ассоциативной связи с содержанием, место которого занимают, и служат тому, чтобы указать нам путь к этому содержанию, которое само опять-таки может быть заменой другого.
При анализе сновидений моих пациентов я обычно не без успеха подвергаю это утверждение следующей проверке. Если рассказ о сновидении кажется мне вначале трудным для понимания, я прошу рассказчика его повторить. В редких случаях это происходит в тех же самых словах. Но те места, в которых он изменил выражение, выступают для меня в качестве слабых мест в маскировке сновидения, подобно тому, как для Хагена – вышитый знак на одеянии Зигфрида. С них-то и можно приступить к толкованию сновидения. Моей просьбой рассказчик предупрежден, что я намерен приложить особые усилия, чтобы разгадать сон; поэтому под напором сопротивления он сразу же начинает защищать слабые места в маскировке сновидения, заменяя предательское выражение отдаленным. Тем самым он обращает мое внимание на выражение, от которого он отказался. По усилиям, затраченным на защиту от разгадки сновидения, я могу судить о той тщательности, с которой соткано одеяние сна.
Менее правы авторы, когда они отводят слишком много места сомнению, которое мы испытываем, слушая рассказ о сновидении. Это сомнение лишено всякой интеллектуальной гарантии; наша память вообще не знает гарантий, и все же гораздо чаще, чем это имеет под собой объективные основания, мы считаем нужным доверять ее сведениям. Сомнение в правильной передаче сновидения или отдельных его частей опять-таки является лишь производной цензуры сновидения, сопротивления проникновению мыслей сна в сознание. Это сопротивление не всегда исчерпывается вызываемыми им смещениями и замещениями; в виде сомнения оно касается затем еще и того, что было пропущено. Этого сомнения мы часто не замечаем, ибо в целях предосторожности оно всегда обращается не на интенсивные элементы сновидения, а только на слабые и неясные. Но мы теперь уже знаем, что между мыслями сновидения и самим сновидением произошла полная переоценка всех психических ценностей; искажение было возможно лишь благодаря лишению ценности, оно постоянно в этом выражается и порой этим довольствуется. Если к неясному элементу содержания сновидения добавляется еще и сомнение, то мы, следуя этой подсказке, можем распознать в нем непосредственную производную одной из предосудительных мыслей сновидения. Дело обстоит так, как после крупного переворота в одной из республик древности или эпохи Возрождения. Ранее господствовавшие аристократические и могущественные семьи теперь изгоняются, все высшие должности занимают выходцы из низов; в городе терпимо относятся только к полностью обнищавшим и безвластным гражданам или к дальним родственникам тех, кто был свержен. Но и они тоже не пользуются гражданскими правами в полной мере – за ними с недоверием бдят. В нашем случае место недоверия занимает сомнение. Поэтому при анализе сновидения я прошу, чтобы пациент отбросил всю целиком шкалу оценки надежности, а к малейшей возможности того, что в сновидении происходило нечто того или иного рода, относился как к достоверному факту. До тех пор пока кто-нибудь, прослеживая элемент сновидения, не решается отказаться от своей критики, анализ здесь застопоривается. Недооценка данного элемента оказывает на анализируемого человека психическое воздействие, которое заключается в том, что ему никогда не придет на ум ни одно из нежелательных представлений, стоящих за этим элементом. Собственно говоря, такое воздействие не является естественным; не было бы ничего абсурдного в том, если бы кто-то сказал: «Было ли то или иное в сновидении, я точно не знаю, но в связи с этим мне приходит в голову следующее». Но такого он никогда не говорит, и именно это воздействие сомнения, которое мешает анализу, позволяет разоблачить его как производную и инструмент психического сопротивления. Психоанализ оправданно недоверчив. Одно из его правил гласит: все, что мешает продолжению работы, является сопротивлением[332].
Также и забывание сновидений остается непонятным до тех пор, пока для его объяснения не привлекается сила психической цензуры. Ощущение, будто ночью многое снилось, но сохранилось из этого очень мало, в ряде случаев может иметь иной смысл – например, тот, что работа сновидения совершалась всю ночь напролет, но она оставила после себя лишь короткое сновидение. В противном случае в том факте, что после пробуждения человек постепенно забывает свой сон, усомниться невозможно. Очень часто он забывается, несмотря на все мучительные усилия его запомнить. Однако я полагаю, что подобно тому, как объем этого забывания обычно переоценивается, точно так же переоценивается и убыток знания о сновидении, связанный с фрагментарностью последнего. Все, что утрачено в содержании сна вследствие забывания, часто можно восстановить посредством анализа; по крайней мере, во множестве случаев на основании сохранившегося фрагмента можно восстановить если не само сновидение – да и дело вовсе не в нем, – то хотя бы мысли сна. Здесь требуется большое внимание и преодоление себя в процессе анализа; все это, однако, указывает на то, что при забывании сновидения присутствует враждебный [то есть исходящий от сопротивления] умысел[333].
Убедительное доказательство тенденциозного характера забывания снов, которое служит сопротивлению[334], можно получить в ходе анализа при рассмотрении предварительной стадии забывания. Нередко бывает так, что посреди работы по толкованию неожиданно всплывает пропущенная часть сновидения, которая прежде считалась забытой. Эта часть сновидения, вырванная у забвения, каждый раз оказывается наиболее важной; она находится на кратчайшем пути к разгадке сна и поэтому сильнее других подвержена сопротивлению. Среди примеров снов, которые я привел в контексте данной главы, иногда случается, что одну из частей содержания сна я привожу лишь впоследствии. Речь идет о сновидении, приснившемся мне во время поездки, где я мщу двум моим нелюбезным попутчикам. Этот сон я оставил почти не истолкованным из-за его отчасти грубо скабрезного содержания. Пропущенная часть такова: «Я говорю по поводу книги Шиллера: “It is from…”, но поправляюсь: “It is by…” Мужчина замечает сестре: “Он сказал правильно”»[335].
Самокоррекция в сновидении, кажущаяся многим авторам столь удивительной, большого интереса для нас, пожалуй, не представляет. В связи с речевыми ошибками в сновидении я лучше приведу пример из собственных воспоминаний. В девятнадцать лет я впервые оказался в Англии и провел целый день на берегу Ирландского моря. Разумеется, я был увлечен ловлей морских животных, оставшихся после отлива, и как раз разглядывал морскую звезду (сновидение начинается с: Голлтурн-Голотурии), когда ко мне подошла прелестная маленькая девочка и спросила: «Is it a starfish? Is it alive?» Я ответил: «Yes, he is alive», но затем я устыдился своей ошибки и повторил фразу правильно. Речевую ошибку, совершенную мною тогда, сновидение заменяет другой, которую так же легко сделать немцу. «Книга Шиллера» следует перевести не from…, а by… После всего, что мы услышали о намерениях работы сновидения и о присущей ей бесцеремонности в выборе средств, нас уже не удивляет, что она производит эту замену, поскольку from благодаря созвучию с немецким прилагательным fromm [благочестивый] допускает грандиозное сгущение. Но что означает безобидное воспоминание о морском береге в контексте сновидения? Оно на самом невинном примере показывает, что я не в том месте употребляю слово, имеющее род, то есть привношу половой аспект (he) там, где он неуместен. Но это является одним из ключей к разгадке сновидения. А кто слышал еще и о происхождении названия книги «Matter and Motion» (Molière в Malade Imaginaire: La matière est-elle laudable? [336] – a motion of the bowels), тот легко сможет дополнить недостающее[337].
Впрочем, то, что забывание сновидения большей частью есть результат сопротивления, я могу доказать посредством demonstratio ad oculos[338]. Пациент рассказывает, что ему что-то снилось, но сновидение забылось без следа; затем он ведет себя так, словно ничего не произошло. Мы продолжаем работу, я наталкиваюсь на сопротивление, что-то разъясняю пациенту, помогаю ему советами и увещеваниями примириться с какой-то неприятной мыслью, и едва это удалось, он восклицает: «Теперь я снова знаю, что мне снилось». То же самое сопротивление, которое мешало ему в этот день работать, заставило его забыть и сновидение. Через преодоление этого сопротивления я способствовал воскрешению в памяти сна.
Точно так же пациент, достигнув определенного места в работе, может вспомнить сон, приснившийся три, четыре и более дней назад и покоившийся доселе в забвении[339].
Психоаналитический опыт предоставил нам и другое доказательство того, что забывание сновидений гораздо больше зависит от сопротивления, чем от расхождения между состояниями сна и бодрствования, как полагают авторы. Со мной, как и с другими аналитиками, а также с пациентами, проходящими такое лечение, нередко случается, что, проснувшись под влиянием сновидения, непосредственно вслед за этим, полностью владея своей мыслительной деятельностью, начинаем толковать сновидение. В таких случаях я часто не успокаивался до тех пор, пока не приходил к полному пониманию своего сна, и все же бывало и так, что по пробуждении я так же полностью забывал работу по толкованию, как и содержание сна, хотя и знал, что мне что-то снилось и что я истолковал сновидение. Гораздо чаще сновидение уносило с собой в забвение результат работы по толкованию, прежде чем духовной деятельности удавалось удержать сновидение в памяти. Однако между этой работой по толкованию и бодрствующим мышлением не существует той психической пропасти, которой разные авторы пытаются объяснить забывание сна. – Когда Мортон Принс (1910) возражает против моего объяснения забывания снов, утверждая, что это лишь частный случай амнезии отщепленных состояний психики (dissociated states), и указывая на невозможность перенести мое объяснение этой особого рода амнезии на другие типы амнезии, делая его непригодным для решения дальнейших задач, он напоминает читателю о том, что во всех своих описаниях таких состояний диссоциации он никогда не пытался найти динамического объяснения этих феноменов. Иначе он обнаружил бы, что вытеснение (или создаваемое им сопротивление) представляет собой причину как этих отщеплений, так и амнезии их психического содержания.
То, что сновидения столь же мало забываются, как и другие душевные акты, и что с точки зрения их закрепления в памяти они должны быть без каких-либо ограничений приравнены к другим результатам душевной деятельности, показывает мое наблюдение, которое мне удалось сделать при создании этой рукописи. В своих записях я сохранил множество собственных сновидений, которые раньше по каким-то причинам я истолковал лишь весьма фрагментарно или вообще не сумел подвергнуть истолкованию. Некоторые из них я попытался истолковать через год или два года, намереваясь получить материал для иллюстрации своих утверждений. Во всех без исключения случаях эта попытка мне удалась; я даже готов утверждать, что толкование спустя столь долгое время давалось легче, чем тогда, когда сновидения представляли собой свежие переживания, и в качестве возможного объяснения я хотел бы сказать, что с тех пор я избавился от разного рода сопротивлений в моей душе, которые тогда мне мешали. В ходе таких последующих толкований я сравнивал тогдашние результаты мыслей сновидения с нынешними, как правило, более богатыми содержанием, и обнаруживал, что тогдашнее в условиях нынешнего осталось без изменений. Вскоре я перестал удивляться этому, ибо меня осенило, что ведь и со своими пациентами я давно уже упражняюсь толковать сновидения прошлых лет, которые они мне иногда рассказывают, как будто это сновидения, приснившиеся прошедшей ночью, – с помощью того же метода и с таким же успехом. При обсуждении страшных снов я приведу два примера такого запоздалого толкования. Первый раз, когда я предпринимал такую попытку, я руководствовался обоснованным предположением, что и здесь сновидение будет вести себя точно так же, как невротический симптом. То есть, когда я лечу психоневротика, например истерию, с помощью психоанализа, я должен точно так же найти объяснение первым, давно преодоленным симптомам его недуга, как и существующим ныне, приведшим его ко мне, и я нахожу первую задачу более простой для решения, чем ту, которая неотложна сегодня. Еще в опубликованных в 1895 году «Очерках об истерии» я дал объяснение первого истерического приступа, случившегося в пятнадцать лет с женщиной, которой было уже больше сорока лет, когда она проходила у меня лечение[340].
Я хотел бы здесь сделать небольшое отступление и высказать несколько замечаний, касающихся толкования сновидений, которые, возможно, сориентируют читателя, если он пожелает проконтролировать меня, дополнительно поработав над своими собственными сновидениями.
Никто не должен ожидать, что толкование его снов само собой свалится ему с неба. Уже для восприятия эндоптических феноменов и других ощущений, обычно ускользающих от внимания, необходима известная тренировка, хотя ни один психический мотив этой группе восприятий сопротивления не оказывает. Гораздо сложнее овладеть «нежелательными представлениями». Кто стремится к этому, тот должен проникнуться ожиданиями, пробуждаемыми в этой главе, и, следуя правилам, даваемым здесь, будет стараться подавлять в себе во время работы всякую критику, всякую предвзятость, всякое аффективное или интеллектуальное пристрастие. Он будет помнить о наставлении Клода Бернара[341] экспериментатору, работающему в физиологической лаборатории: «Travailler comme une bête[342], то есть будь настойчив, но и не заботься о результате. Тому, кто последует этим советам, эта задача уже не покажется такой трудной. Кроме того, толкование сновидения не всегда осуществляется одним махом; нередко, прослеживая цепочку мыслей, человек чувствует, что его работоспособность иссякла, и в этот день сновидение больше уже не ничего ему скажет; в таком случае лучше всего – прервать работу и вернуться к ней на следующий день. Тогда внимание привлечет к себе другая часть содержания сновидения, и обнаружится доступ к новому слою мыслей сновидения. Это можно назвать «фракционированным» толкованием сновидения.
Сложнее всего подвигнуть новичка в толковании сновидений к признанию того факта, что его задача не выполнена полностью, когда он имеет в руках исчерпывающее толкование сновидения, которое полно смысла, связно и дает информацию обо всех элементах содержания сна. Кроме него может быть и другое истолкование того же самого сна, которое он упустил. Действительно нелегко составить себе представление о богатстве бессознательных мыслей, стремящихся выразиться в нашем мышлении, и поверить в умение работы сновидения благодаря многозначительности выражения, так сказать, каждый раз убивать по семь мух одним махом, подобно портняжке из сказки. Читатель всегда будет склонен упрекнуть автора в том, что он попусту расточает свое остроумие; кто сам приобрел такой опыт, убедится в своем заблуждении.
Но с другой стороны, я не могу согласиться с утверждением, которое первым высказал Г. Зильберер, что каждое сновидение – или лишь многочисленные и определенные группы снов – требует двух разных толкований, пусть даже и прочно друг с другом связанных. Одно из этих толкований, которое Зильберер называет психоаналитическим, дает сновидению любой, чаще всего инфантильно-сексуальный смысл; другое, более важное толкование, называемое им анагогическим, выявляет более серьезные, зачастую глубокие мысли, которые работа сновидения заимствовала в качестве материала. Зильберер не стал доказывать это утверждение сообщением ряда сновидений, которые бы он проанализировал в обоих направлениях. На это я должен возразить, что такого факта не существует. Большинство сновидений все же не требует двойного толкования и, в частности, не доступно анагогическому истолкованию. В теории Зильберера, как и в других теоретических построениях, появившихся в последние годы, нельзя не заметить влияние тенденции, способной завуалировать основные условия образования сновидения и отвлечь внимание от их первопричин, связанных с влечениями. Во многих случаях я сумел подтвердить данные Зильберера, и тогда анализ показывал мне, что работа сновидения выполняла задачу превратить ряд очень абстрактных и недоступных непосредственному изображению мыслей из бодрствующей жизни в сновидение. Она пыталась решить эту задачу посредством овладения другим мыслительным материалом, находившимся в более свободных, аллегорических, как их можно было часто назвать, отношениях с абстрактными мыслями и при этом доставлявшим меньше трудностей для изображения. Абстрактное толкование возникавшего таким образом сновидения дается сновидцем непосредственно; правильное толкование подмененного материала нужно искать с помощью известных технических средств.
На вопрос, можно ли истолковать любое сновидение, следует ответить отрицательно. Нельзя забывать, что во время работы по толкованию приходится бороться с психическими силами, которые повинны в искажении сновидения. Таким образом, это становится вопросом о соотношении сил – может ли человек благодаря своему интеллектуальному интересу, своей способности преодолевать себя, своим психологическим знаниям и своим навыкам в толковании сновидений справиться с внутренним сопротивлением. Отчасти это возможно всегда, по крайней мере, чтобы убедиться в том, что сновидение – это богатое смыслом образование, и, как правило, чтобы получить примерное представление об этом смысле. Очень часто последующее сновидение позволяет подтвердить и продолжить толкование первого. Целый ряд сновидений, которые простираются на несколько недель или месяцев, часто покоится на общей основе, и в таком случае они должны быть подвергнуты толкованию во взаимосвязи. В сновидениях, следующих друг за другом, нередко можно заметить, что центральным пунктом одного становится то, что в следующем сновидении обозначается лишь на периферии, и наоборот, а потому оба они дополняют друг друга и при толковании. То, что различные сны, приснившиеся той же ночью, при толковании должны рассматриваться как единое целое, я уже доказал примерами.
В сновидениях, истолкованных наилучшим образом, часто приходится оставлять какое-то место неясным, поскольку при толковании замечаешь, что там начинается клубок мыслей сновидения, который не желает распутываться, но и не вносит ничего нового в содержание сна. Это – пуповина сновидения, место, в котором оно соприкасается с тем, что не познано. Мысли сновидения, на которые наталкиваешься при толковании, как правило, остаются незавершенными и разбегаются во все стороны похожего на сеть переплетения мира наших мыслей. Из более плотного места такого сплетения вырастает затем, словно гриб из мицелия, желание сновидения.
Вернемся к фактам забывания сновидений. Мы допустили одно упущение, а именно не сделали из них важного вывода. Если бодрствующая жизнь обнаруживает явное намерение забыть сон, образованный ночью, либо целиком сразу по пробуждении, либо по частям в течение дня, и если главным виновником этого забывания мы считаем психическое сопротивление сновидению, которое еще ночью сделало с ним свое дело, то возникает вопрос: что же, собственно говоря, вопреки этому сопротивлению позволило образоваться сновидению? Возьмем самый яркий случай, когда бодрствующая жизнь устраняет сновидение, словно его вообще не было. Если при этом мы примем во внимание взаимодействие психических сил, то должны будем сказать, что сновидение вообще не возникло бы, будь сопротивление ночью таким же сильным, как днем. Наш вывод заключается в том, что ночью оно утратило часть своей силы; мы знаем, что оно не исчезло, ибо мы выявили его участие в образовании сна в виде искажения сновидения. Но напрашивается предположение, что ночью оно уменьшилось, что из-за этого ослабления сопротивления и стало возможным образование сновидения, и нам нетрудно понять, что оно, проявившись при пробуждении во всей своей силе, тотчас устраняет то, что ему пришлось допустить, пока оно было слабым. Описательная психология учит нас, что главным условием образования сновидений является состояние сна психики; мы могли бы теперь дополнить это объяснение: состояние сна способствует образованию сновидения, ослабляя эндопсихическую цензуру.
Разумеется, мы испытываем искушение рассматривать этот вывод как единственно возможный из фактов забывания сновидения и сделать из него дальнейшие заключения об энергетических отношениях сна и бодрствования. Однако давайте пока на этом остановимся. Если чуть больше углубиться в психологию сновидения, мы узнаем, что возможность образования сновидений можно представить себе еще и по-другому. Сопротивление осознанию мыслей сновидения можно, пожалуй, также обойти и без того, чтобы оно как таковое подверглось ослаблению. Также вполне вероятно, что оба момента, благоприятных для образования сновидения, – ослабление и обход сопротивления, – одновременно становятся возможными благодаря состоянию сна. Здесь мы прервемся, чтобы через какое-то время снова вернуться к этому вопросу.
Существует другой ряд возражений против нашего метода толкования сновидений, которыми мы должны теперь заняться. Мы поступаем следующим образом: опускаем все целевые представления, обычно господствующие над нашими размышлениями, обращаем свое внимание на отдельный элемент сновидения, а затем отмечаем, какие нежелательные мысли приходят нам на ум в связи с этим. Потом мы берем следующую составную часть содержания сновидения, повторяем с ней ту же работу и, не заботясь о направлении, в которое уводят нас наши мысли, устремляемся вслед за ними, причем – как принято говорить – перескакиваем с пятого на десятое. При этом мы твердо уверены в том, что в конце концов безо всяких наших усилий придем к мыслям сновидения, из которых возник сон. Против этого критики возражают примерно так: в том, что от отдельного элемента сновидения можно к чему-то прийти, нет ничего удивительного. С любым представлением можно ассоциативно что-то связать; удивительно то, что при таком бесцельном и произвольном течении мыслей можно прийти именно к мыслям сновидения. Вероятно, это просто самообман; от одного элемента можно следовать по цепочке ассоциаций до тех пор, пока она по какой-то причине не обрывается; когда же затем подключается второй элемент, то совершенно естественно, что первоначальная неограниченность ассоциации претерпевает теперь сужение. У человека пока еще сохраняется прежняя цепочка мыслей, и поэтому при анализе второго представления сновидения проще натолкнуться на отдельные мысли, имеющие нечто общее и с мыслями первой цепочки. В таком случае можно вообразить, что найдена мысль, представляющая собой узловой пункт между двумя элементами сновидения. Поскольку обычно при соединении мыслей позволяют себе всякие вольности и, в сущности, исключают лишь переходы от одного представления к другим, которые вступают в силу при нормальном мышлении, то в конечном счете из ряда «промежуточных мыслей» нетрудно состряпать что-нибудь, что затем именуют мыслями сновидения и без каких-либо аргументов – поскольку обычно они неизвестны – выдают за психическую замену сна. Но все это – произвол и кажущееся остроумным использование случая, и каждый, кто возьмется за этот бесполезный труд, сможет таким образом выдумать любое истолкование любому сну.
Когда нам действительно выдвигаются такие возражения, мы можем в свою защиту сослаться на впечатление от наших толкований снов, на удивительные связи с другими элементами сновидения, которые выявляются при прослеживании отдельных представлений, и на невероятность того, чтобы нечто, что покрывает и объясняет сновидение столь исчерпывающе, как одно из наших толкований сна, можно было бы получить иначе, чем через прослеживание ранее созданных психических связей. В свое оправдание мы могли бы также сказать, что метод толкования сновидений идентичен методу разрешения истерических симптомов, где правильность метода подтверждается появлением и исчезновением симптомов, где, следовательно, истолкование текста опирается на включенные иллюстрации. Но у нас нет причины избегать обсуждения проблемы того, каким образом благодаря прослеживанию произвольно и бесцельно развертывающейся цепочки мыслей можно прийти к изначально существующей цели, поскольку эту проблему мы способны если и не разрешить, то, по крайней мере, полностью устранить.
Совершенно неправильно утверждать, будто мы предаемся бесцельному течению представлений, когда, как при толковании сновидений, отказываемся от своих размышлений и даем проявиться нежелательным представлениям. Можно показать, что мы способны отказаться только от известных нам целевых представлений и что вместе с их исчезновением тут же начинают властвовать неизвестные – или, как мы не совсем правильно говорим: бессознательные – целевые представления, которые теперь и детерминируют течение нежелательных представлений. Мышления без целевых представлений посредством нашего собственного влияния на душевную жизнь нельзя создать в принципе; но мне также неизвестно, в каких состояниях психической неуравновешенности оно вообще создается иначе[343]. Психиатры слишком рано отказались здесь от прочности психической структуры. Я знаю, что беспорядочного течения мыслей, лишенного целевых представлений, не бывает при истерии и паранойе точно так же, как при образовании или при разъяснении сновидений. Пожалуй, при эндогенных психических заболеваниях оно вообще не возникает; даже делирий больных, находящихся в состоянии спутанности, согласно остроумному предположению Лере (1834), полон смысла и становится для нас непонятным только вследствие пропусков. В тех случаях, где мне предоставлялась возможность делать свои наблюдения, я приходил к такому же убеждению. Делирий – это продукт цензуры, которая больше уже не старается скрывать свою власть и, вместо того чтобы содействовать переработке, устраняя то, что кажется предосудительным, бесцеремонно вычеркивает все, против чего она возражает, а затем то, что после нее осталось, оказывается бессвязным. Эта цензура ведет себя совершенно аналогично русской цензуре газет на границе, после которой иностранная пресса попадает в руки оберегаемых читателей сплошь усеянная черными полосами.
Свободное взаимодействие представлений в любой ассоциативной цепи проявляется, возможно, при деструктивных органических мозговых процессах; то, что считается таковым при психоневрозах, всегда можно объяснить воздействием цензуры на ряд мыслей, выдвигающихся на передний план под влиянием целевых представлений, которые остаются скрытыми[344]. Несомненным признаком ассоциации, лишенной целевых представлений, считалось появление друг за другом представлений (или образов), связанных так называемой поверхностной ассоциацией, то есть созвучием, неоднозначностью слова, совпадением по времени без внутренней смысловой взаимосвязи – словом, ассоциациями, которые мы позволяем себе использовать в остротах и в игре слов. Этот признак относится к соединениям мыслей, которые от элементов содержания сновидения ведут нас к промежуточным мыслям, а от них – к собственно мыслям сновидения; в многочисленных анализах сновидений мы находили примеры этого, которые должны были вызывать у нас удивление. Ни одна связь не была здесь слишком зыбкой, ни одна острота – слишком предосудительной, чтобы она не могла перебросить мостик от одной мысли к другой. Однако до правильного понимания такой терпимости не так далеко. Всякий раз, когда один психический элемент связан с другим посредством предосудительной и поверхностной ассоциации, существует и другая – корректная и глубокая – связь между ними, которая подвергается сопротивлению цензуры[345].
Давление цензуры, а не устранение целевых представлений и является истинной причиной господства поверхностных ассоциаций. Поверхностные ассоциации заменяют в изображении глубокие, когда цензура делает эти нормальные пути соединения непроходимыми. Это похоже на то, как если бы общее препятствие движению, например наводнение, преградило в горах большие и широкие дороги; в таком случае движение поддерживается по неудобным и крутым пешеходным тропам, по которым обычно ходил только охотник.
Здесь можно разграничить два случая, которые, в сущности, представляют собой единое целое. Либо цензура направляется лишь против соединения двух мыслей, которые, будучи отделенными друг от друга, возражения не вызывают. В таком случае обе мысли друг за другом попадают в сознание; их взаимосвязь остается скрытой. Но зато мы замечаем поверхностную связь между ними, про которую иначе мы бы и не подумали и которая, как правило, присоединяется к другому краю комплекса представлений, а не к тому, откуда исходит подавленная, но важная связь. Либо же обе мысли сами по себе подлежат цензуре из-за своего содержания. В таком случае обе они проявляются не в истинной, а в модифицированной, замененной форме, а обе замещающие мысли выбираются таким способом, что посредством поверхностной ассоциации они воспроизводят важную связь, в которой находятся замененные ими мысли. Под давлением цензуры в обоих случаях произошло смещение с нормальной, существенной ассоциации к ассоциации поверхностной, кажущейся абсурдной.
Поскольку мы знаем об этих смещениях, при толковании сновидений мы безо всяких сомнений доверяемся и поверхностным ассоциациям[346].
Обоими положениями, что с устранением сознательных целевых представлений власть над течением представлений переходит к скрытым представлениям и что поверхностные ассоциации представляют собой лишь заменяющее смещение для подавленных более глубоких ассоциаций, психоанализ неврозов пользуется самым активным образом. Более того, два этих положения он кладет в основание своей техники. Побуждая пациента отбросить всякие раздумья и рассказывать мне все, что ему приходит на ум, я придерживаюсь предположения, что он не может отрешиться от представлений о цели лечения, и считаю себя вправе сделать из этого вывод, что все, о чем он мне сообщает, даже кажущееся самым безобидным и произвольным, находится во взаимосвязи с его болезненным состоянием. Второе целевое представление, о котором пациент и не подозревает, – это представление о моей персоне. Полная оценка, а также подробное доказательство обоих объяснений относится, следовательно, к описанию психоаналитической техники как терапевтического метода. Мы подошли здесь к одной из точек соприкосновения, где мы намеренно оставляем тему толкования сновидений[347].
Верно только одно, и это остается несомненным, а именно: нам не нужно переносить все мысли работы по толкованию в ночную работу сновидения. При толковании в бодрствовании мы идем путем, который от элементов сновидения ведет назад к мыслям сновидения. Работа сновидения следовала обратным путем, и маловероятно, чтобы эти пути можно было пройти в обратном направлении. Скорее оказывается, что днем мы пробиваем шахтные стволы через новые соединения мыслей, которые то в одном месте, то в другом соприкасаются с промежуточными мыслями и мыслями сновидения. Мы можем увидеть, как свежий мыслительный материал дня включается в ряды толкования, и, вероятно, также и усиление сопротивления, возникшее по прошествии ночи, заставляет нас искать новые, более далекие обходные пути. Однако количество и характер коллатералей, которые появляются у нас днем, в психологическом отношении не имеют никакого значения, если только они ведут нас по пути к искомым мыслям сновидения.
Б. Регрессия
Теперь, оградив себя от возможных возражений или, по крайней мере, указав, где хранится наше оружие для защиты, мы можем непосредственно перейти к психологическому исследованию, к которому мы долго готовились. Подытожим результаты нашего предшествующего исследования. Сновидение – это полноценный психический акт; его движущей силой всякий раз является желание, которое необходимо исполнить; под влиянием психической цензуры, которое испытывает сновидение при своем образовании, оно становится неузнаваемым как желание, и именно этим влиянием объясняются его многочисленные странности и абсурдности; помимо необходимости избежать этой цензуры, при его образовании свою лепту вносят необходимость сгущения психического материала, учет изобразительных возможностей в символах и – хотя и не всегда – учет рациональных и понятных внешних форм выражения. От каждого из этих положений путь ведет далее к психологическим постулатам и предположениям; взаимоотношения мотива желания и четырех этих условий, а также взаимоотношения последних между собой необходимо исследовать; само сновидение нужно включить во взаимосвязь душевной жизни.
В начале этого раздела мы привели сновидение, чтобы напомнить о загадке, решить которую нам еще предстоит. Толкование этого сновидения о горящем ребенке не доставило нам трудностей, хотя оно и не было дано полностью в нашем значении. Мы задали себе вопрос, почему здесь человек вообще видел сон вместо того, чтобы проснуться, и в качестве мотива сновидца выявили желание представить ребенка живым. То, что при этом определенную роль играет еще и другое желание, мы сможем увидеть после наших рассуждений, приведенных позднее. Итак, прежде всего именно ради исполнения желания мыслительный процесс во сне превратился в сновидение.
Если проделать обратный путь, то остается лишь еще одна особенность, разграничивающая два вида психического события. Мысль сновидения гласит: «Я вижу свет из комнаты, в которой лежит тело; быть может, упала свеча и ребенок горит!» Сновидение воспроизводит результат этого рассуждения в неизменном виде, но изображает его в ситуации, которую следует воспринимать в настоящем времени с помощью органов чувств, как переживание в бодрствовании. Но это является самой общей и самой характерной психологической особенностью сновидения; мысль, как правило, желанная, в сновидении объективируется, изображается в виде сцены или, как мы полагаем, переживается.
Как объяснить эту характерную особенность сновидения или – выражаясь скромнее – включить ее во взаимосвязь психических процессов?
При ближайшем рассмотрении можно заметить, что в форме проявления этого сна выражены две почти независимые друг от друга особенности. Первая из них – изображение в виде настоящей ситуации с опущением слов «быть может»; вторая – превращение мысли в зрительные образы и в речь.
Преобразование, которому подвергаются мысли сновидения в результате того, что выражаемое в них ожидание переносится в настоящее время, именно в этом сновидении, пожалуй, не столь очевидно. Это связано с особой, собственно говоря, второстепенной ролью исполнения желания в этом сне. Возьмем другое сновидение, например, об инъекции Ирме, в котором желание не отличается от продолжения во сне мыслей, имевшихся в бодрствовании. Здесь изображаемая в сновидении мысль представляет собой желательное наклонение: «Эх, если бы Отто был виноват в болезни Ирмы!» Сновидение вытесняет желательное наклонение и заменяет его настоящим временем: «Да, Отто виноват в болезни Ирмы». Следовательно, это и есть первое превращение, которое даже свободный от искажений сон производит с мыслями сновидения. На этой первой особенности сновидения мы долго останавливаться не будем. Разве что мы укажем на сознательную фантазию, на дневную грезу, которая точно так же обходится с содержанием своих представлений. Когда герой Доде М. Жуайез праздно разгуливает по улицам Парижа, в то время как его дочери думают, что он на службе и сидит в своем бюро, он тоже в настоящем времени грезит о происшествиях, которые помогут ему найти протекцию и устроиться на службу. Следовательно, сновидение использует настоящее время таким же образом и с тем же правом, что и дневная греза. Настоящее – это временная форма, в которой желание изображается как исполненное.
Самому сновидению, в отличие от дневной грезы, присуща, однако, вторая особенность. Она заключается в том, что содержание представления не обдумывается, а превращается в чувственные образы, в которые сновидец верит и которые, как ему кажется, он переживает. Добавим сразу, что не во всех сновидениях происходит превращение представления в чувственный образ; есть сновидения, состоящие только из мыслей, но при этом главные особенности сновидений все же в них сохраняются. Мое сновидение «автодидаскер – дневная фантазия о профессоре Н.» относится к числу таковых; в нем едва ли подмешано больше чувственных элементов, чем если бы я продумывал его содержание днем. Кроме того, в каждом более продолжительном сновидении есть элементы, которые не трансформировались в чувственные образы, которые просто обдумываются или осознаются, как мы привыкли к этому в бодрствовании. Далее, мы хотим здесь же обратить внимание на то, что такое превращение представлений в чувственные образы присуще не только сновидению, но и галлюцинации, видениям, которые сами по себе возникают у здоровых людей либо в виде симптомов психоневрозов. Словом, отношения, которые мы здесь исследуем, ни в одном направлении не являются исключительными; вместе с тем эта особенность сновидения, если она имеет место, кажется нам наиболее примечательной, а потому невозможно представить себе, чтобы жизнь во сне была ее лишена. Однако чтобы ее понять, необходимы специальные пояснения.
Из всех замечаний, касающихся теории снови́дения, которые можно встретить у авторов, я хотел бы выделить здесь одно как имеющее к этому отношение. Великий Фехнер в своей «Психофизике» (1889, т. 2) в контексте рассуждений по поводу сновидений высказывает предположение, что место действия сновидений иное, чем у жизни представлений в бодрствовании. Ни одна другая гипотеза не позволяет нам понять особые свойства жизни сновидений.
Идея, которая, таким образом, имеется в нашем распоряжении, – это идея о психической локальности. Мы хотим полностью оставить в стороне то, что душевный аппарат, о котором здесь идет речь, известен нам в качестве анатомического органа, и хотим пресечь всякую попытку определить психическую локальность анатомически. Мы остаемся на психологической почве и собираемся только следовать требованию, что мы представляем себе инструмент, служащий целям душевной деятельности, подобно собранному микроскопу, фотографическому аппарату и т. п. Психическая локальность соответствует в таком случае той части этого аппарата, в которой осуществляется одна из предварительных стадий создания образа. У микроскопа и подзорной трубы это, как известно, в какой-то мере воображаемые места и области, в которых не расположена ни одна конкретная составная часть аппарата. Просить извинения за несовершенство этих и всех аналогичных образных сравнений я считаю излишним. Эти сравнения должны лишь помочь нашей попытке понять всю сложность психической деятельности, разложив эту деятельность на составные части и приписав отдельные функции отдельным частям аппарата. Попытаться понять, из чего состоит душевный инструмент, путем подобного разложения, насколько я знаю, пока еще никто не отважился. Мне кажется, что в такой попытке нет ничего плохого. Я думаю, что мы вправе дать свободу нашим предположениям, если только сохраним при этом наш трезвый рассудок и не примем строительные леса за само строение. Поскольку для первого приближения к неизвестному нам не потребуется ничего, кроме вспомогательных представлений, то вначале мы предпочтем всем остальным самые грубые и конкретные предположения.
Итак, мы представляем себе психический аппарат в виде сложного инструмента, составные части которого мы назовем инстанциями или – наглядности ради – системами. Затем предположим, что эти системы имеют константную пространственную ориентацию по отношению друг к другу, подобно тому, например, как расположены различные системы линз подзорной трубы. Строго говоря, нам не обязательно выдвигать гипотезу о действительном пространственном расположении психических систем. Нам будет достаточно, если четкая очередность создается тем, что при известных психических процессах системы возбуждаются в определенной временной последовательности. При других процессах эта последовательность может претерпевать изменения; такую возможность мы оставляем открытой. Составные части аппарата краткости ради мы будем называть «ψ-системами».
Первое, что бросается нам в глаза, – этот аппарат, состоящий из «ψ-систем», имеет определенное направление. Вся наша психическая деятельность начинается с (внутренних и внешних) раздражителей и заканчивается иннервациями[348]. Тем самым мы приписываем аппарату два окончания – чувствительное и моторное; на чувствительном конце находится система, получающая восприятия, на моторном – другая система, открывающая шлюзы подвижности. Психический процесс протекает, как правило, от воспринимающего окончания к моторному. Таким образом, самая общая схема психического аппарата имеет следующий вид (рис. 1).
Но это является лишь исполнением давно уже нам знакомого требования, что психический аппарат должен быть сконструирован как рефлекторный аппарат. Рефлекторный процесс остается прототипом всей психической деятельности.
Рис. 1
У нас есть теперь основание допустить, что на чувствительном конце происходит первая дифференциация. От подступающих к нам восприятий в нашем психическом аппарате остается след, который мы можем назвать «следом воспоминания». Функцию, относящуюся к этому следу воспоминания, мы назовем «памятью». Если мы серьезно намерены связать психические процессы с системами, то след воспоминания может существовать только в виде сохраняющихся изменений элементов систем. Это, как уже отмечалось другой стороной, создает определенные затруднения, поскольку одна и та же система должна в точности сохранять изменения своих элементов и вместе с тем должна быть готова воспринимать новые поводы к изменению. В соответствии с принципом, которым мы руководствуемся в своем опыте, две эти функции мы разделим между двумя различными системами. Мы предположим, что первая система аппарата воспринимает раздражители, но не сохраняет их, то есть не обладает памятью, и что за ней располагается вторая система, превращающая мгновенное возбуждение первой в прочные следы. В таком случае наш психический аппарат будет иметь следующий вид (рис. 2).
Рис. 2
Известно, что из восприятий, воздействующих на систему В, помимо их содержания сохраняется еще и нечто другое. Наши восприятия оказываются также связанными друг с другом в памяти, а именно прежде всего их совпадением по времени. Это мы называем фактом ассоциации. Очевидно, что если система В вообще не обладает памятью, то она и не может сохранять следов для ассоциации; отдельные В-элементы были бы парализованы в своей функции, если бы в новое восприятие привносился остаток предыдущей связи. Поэтому основой ассоциации мы, скорее, должны считать систему воспоминаний. Факт ассоциации заключается тогда в том, что вследствие уменьшения сопротивления и прокладки пути возбуждение от одного Вз-элемента скорее передается второму элементу, а не третьему.
При ближайшем рассмотрении возникает необходимость предположить наличие не одного, а нескольких таких Вз-элементов, в которых одно и то же возбуждение, вызванное В-элементами, фиксируется по-разному. Первая из этих Вз-систем всякий раз будет содержать фиксацию ассоциации по одновременности, в системах, более отдаленных, этот же материал воспоминаний упорядочивается в соответствии с другими видами совпадения, а потому, например, отношения сходства, в частности, изображаются этими последующими системами. Разумеется, излишне было бы определить психическое значение этой системы словами. Ее характеризует тесная взаимосвязь с элементами сырого материала воспоминаний, то есть, если мы обратимся к общей теории, градация сопротивления проводимости в соответствии с этими элементами.
Здесь следовало бы включить одно замечание общего характера, указывающее, возможно, на нечто важное. В-система, не обладающая способностью сохранять изменения, то есть памятью, дает нашему сознанию все многообразие чувственных качеств. И наоборот, наши воспоминания, не исключая и запечатлевшихся самым глубоким образом, сами по себе являются бессознательными. Они могут стать осознанными; однако не подлежит сомнению, что в бессознательном состоянии они оказывают все свое воздействие. То, что мы называем нашим характером, основывается на следах воспоминаний о впечатлениях, а именно о впечатлениях, которые сильнее всего на нас подействовали, о впечатлениях нашей юности, которые почти никогда не осознаются. Но если эти воспоминания снова становятся осознанными, они не проявляют чувственных качеств, или же эти качества оказываются весьма незначительными по сравнению с восприятиями. Если бы теперь удалось подтвердить, что память и качество исключают друг друга для сознания в «ψ-системах», то мы бы получили тогда важные сведения об условиях возбуждения нейронов[349].
То, что мы до сих пор предполагали, говоря о конструкции психического аппарата в его чувствительной части, не имело отношения к сновидению и к выводимым из него психологическим объяснениям. Для понимания другой части этого аппарата источником доказательств послужит нам сновидение. Мы видели, что не можем объяснить образование сновидения, не выдвинув предположения о существовании двух психических инстанций, одна из которых подвергает деятельность другой строгой критике, в результате чего она не допускается в сознание.
Мы сделали вывод, что критикующая инстанция поддерживает более тесные отношения с сознанием, чем критикуемая. Она, словно ширма, располагается между нею и сознанием. Далее, мы нашли отправные точки, позволяющие отождествить критикующую инстанцию с тем, что управляет нашей жизнью в бодрствовании и определяет наше произвольное, сознательное поведение. Если теперь мы заменим эти инстанции в рамках наших гипотез системами, то благодаря последнему из упомянутых выводов критикующая система сместится к моторному концу. Включим теперь обе эти системы в нашу схему и выразим их отношение к сознанию с помощью присвоенных им названий (рис. 3).
Рис. 3
Последнюю из систем на моторном конце мы называем предсознательным, чтобы указать на то, что процессы возбуждения в ней без всякой задержки могут достигать сознания, если при этом выполнены определенные условия, например достижение известной степени интенсивности, известное распределение той функции, которую следует назвать вниманием, и т. п. Вместе с тем это и есть та система, которая владеет ключом к произвольной моторике. Систему, расположенную за ней, мы называем бессознательным, поскольку она не имеет иного доступа к сознанию, кроме как через предсознательное, при прохождении через которое процесс ее возбуждения подвергается изменениям[350].
В какую из этих систем мы поместим теперь импульс к образованию сновидения? Простоты ради – в систему Бсз. Правда, в дальнейшем изложении мы увидим, что это не совсем верно, что при образовании сновидения приходится соприкасаться с мыслями, относящимися к системе предсознательного. Однако в другом месте, когда пойдет речь о желании в сновидении, мы узнаем, что движущая сила сновидения берется из системы Бсз, и именно из-за этого последнего момента мы склонны предположить, что бессознательная система представляет собой исходный пункт сновидения. Это возбуждение в сновидении, как и все остальные мыслительные образования, обнаруживает стремление попасть в Псз, а от него получить доступ в сознание.
Как показывает нам опыт, днем этот путь, ведущий из предсознательного в сознание, из-за цензуры сопротивления для мыслей сновидения закрыт. Ночью же они создают себе доступ к сознанию, однако возникает вопрос: каким образом и благодаря каким изменениям? Будь это возможным в результате того, что сопротивление, бдящее на границе между бессознательным и предсознательным, ночью ослабевает, то мы получали бы сновидения в материале наших представлений, которые не носили бы интересующего нас здесь галлюцинаторного характера.
Следовательно, ослабление цензуры между системами Бсз и Псз может нам объяснить образование лишь таких сновидений, как «автодидаскер», но не сновидение, например, о горящем ребенке, которое мы поставили как проблему в начале наших изысканий.
То, что происходит в галлюцинаторном сновидении, мы не можем описать иначе, как следующими словами: возбуждение следует обратным путем. Вместо моторного конца аппарата оно распространяется к чувствительному и в конце концов достигает системы восприятия. Если направление, по которому психический процесс протекает из бессознательного в бодрствовании, мы назовем прогредиентным, то о сновидении мы можем сказать, что оно имеет регредиентный характер[351].
В таком случае эта регрессия, несомненно, является одной из психологических особенностей процесса снови́дения; но мы не должны забывать, что она присуща не только сновидениям. Также и намеренное припоминание и другие частные процессы нашего обычного мышления соответствуют обратному движению в психическом аппарате от какого-либо комплексного акта представления к сырому материалу следов воспоминаний, лежащих в его основе. Однако в бодрствовании это возвращение никогда не выходит за образы воспоминаний; оно не способно привести к галлюцинаторному оживлению образов восприятия. Но почему в сновидении дело обстоит иначе? Когда мы говорили о работе сгущения в сновидении, мы не могли избежать предположения, что в результате работы сновидения интенсивность одних представлений полностью переносится на другие. Вероятно, в этом и состоит изменение обычного психического процесса, которое позволяет катектировать систему В в обратном направлении – от мыслей до полной живости чувственных впечатлений.
Я надеюсь, мы далеки от того, чтобы питать иллюзии относительно значимости этих утверждений. Мы сделали не что иное, как дали название необъяснимому явлению. Когда в сновидении представление обратно превращается в чувственный образ, из которого оно когда-то возникло, мы называем это регрессией. Но и этот шаг нуждается в обосновании. Зачем давать название, если оно не приносит нам ничего нового? Но я полагаю, что слово «регрессия» служит нам в том отношении, что оно связывает известный нам факт со схемой душевного аппарата, имеющего некое направление. Здесь, однако, впервые оправдывает себя то, что мы выстроили такую схему. Ибо другая особенность образования сновидения становится нам понятной без каких-либо новых пояснений при помощи одной только схемы. Если мы рассматриваем процесс сновидения как регрессию внутри предполагаемого нами душевного аппарата, то нам сразу становится понятным эмпирически установленный факт, что все взаимосвязи мыслей сновидения в ходе работы сновидения пропадают или лишь с огромным трудом находят свое выражение. В соответствии с нашей схемой, эти мыслительные взаимосвязи содержатся не в первых Вз-системах, а в последующих, и при регрессии к образам восприятия они лишаются своего выражения. Структура мыслей сновидения при регрессии к своему сырому материалу распадается.
Но вследствие каких изменений регрессия, невозможная днем, становится возможной? Здесь мы хотели ограничиться предположениями. Речь идет, пожалуй, об изменениях катексисов энергии в отдельных системах, в результате которых они становятся более или менее удобными для прохождения возбуждения; но в любом подобном аппарате один и тот же эффект в отношении пути возбуждения может достигаться изменениями разного рода. Разумеется, сразу же возникает мысль о состоянии сна и об изменениях катексиса, которые оно вызывает в чувствительном конце аппарата. Днем имеет место непрерывно текущий поток от «ψ-системы» В к подвижности; ночью он прекращается и уже не может препятствовать обратному потоку возбуждения. Это и есть та «отгороженность от внешнего мира», которая, по теории некоторых авторов, должна объяснять психологические особенности сновидения. Однако при объяснении регрессии сновидения необходимо учитывать и те другие регрессии, которые возникают при болезненных состояниях в бодрствовании. Разумеется, при таких формах указанное положение оказывается неверным. Регрессия возникает, несмотря на непрерывный чувственный поток в прогредиентном направлении.
Для галлюцинаций при истерии и паранойе, а также для видений психически нормальных людей я могу дать следующее объяснение: они действительно соответствуют регрессиям, то есть представляют собой мысли, превращенные в образы, этому превращению подвергаются только такие мысли, которые находятся в тесной взаимосвязи с подавленными и оставшимися бессознательными воспоминаниями. Например, одному из моих самых юных больных истерией, двенадцатилетнему мальчику, мешают заснуть «зеленые лица с красными глазами», которых он боится. Источник этого феномена – подавленное, но когда-то осознанное воспоминание об одном мальчике, которого он часто видел четыре года назад. Он представлял собой для него устрашающую картину дурных детских привычек, в том числе онанизма, из-за которого он сам теперь испытывал постоянные угрызения совести. Мать тогда заметила, что невоспитанные мальчики имеют зеленоватый цвет лица и красные (то есть с красной каймой) глаза. Отсюда и ужасный призрак, который, впрочем, предназначен лишь для того, чтобы напоминать ему другое предсказание матери – что такие мальчики становятся глупыми, не могут учиться в школе и рано умирают. У нашего маленького пациента сбылась одна часть пророчества: он больше не ходит в гимназию и боится, как показывает анализ его нежелательных мыслей, исполнения второй. Однако спустя короткое время лечение дает результат: он спит, становится менее тревожным и заканчивает учебный год с хорошими отметками в табеле.
Я могу сюда же присоединить разгадку одного видения, о котором мне рассказала сорокалетняя истерическая больная. Это видение возникло у нее еще в те дни, когда она была здоровой. Однажды утром она раскрывает глаза и видит в комнате своего брата, который, однако, как ей известно, находится в доме для умалишенных. Рядом с ней в постели спит ее маленький сын. Чтобы ребенок не испугался и чтобы с ним не случились судороги, если он увидит дядю, она накрывает его одеялом, и затем видение исчезает. Это видение представляет собой переработку детского воспоминания женщины, которое хотя и было сознательным, все же находилось в самой тесной взаимосвязи со всем бессознательным материалом в ее душе. Ее нянька рассказывала ей, что ее рано умершая мать (она умерла, когда самой пациентке было всего полтора года) страдала эпилептическими или истерическими судорогами, которые возникли у нее после того, как ее брат (дядя моей пациентки) напугал ее, явившись в комнату в виде привидения с одеялом на голове. Видение содержит те же элементы, что и воспоминание: появление брата, одеяло, испуг и его последствия. Однако эти элементы упорядочены в новую взаимосвязь и перенесены на других людей. Очевидным мотивом видения, замененной им мыслью, является обеспокоенность тем, что ее маленький сын, внешне так похожий на дядю, может разделить его участь.
Оба приведенных здесь примера связаны с состоянием сна и, возможно, непригодны для нужного мне доказательства. Поэтому я сошлюсь на свой анализ одной галлюцинирующей паранойяльной больной[352] и на результаты моих пока еще не опубликованных исследований по психологии психоневрозов, чтобы подтвердить, что в этих случаях регредиентного превращения мыслей нельзя упускать из виду влияние подавленного или оставшегося бессознательным, как правило, детского воспоминания. Это воспоминание словно вовлекает связанную с ним мысль, не нашедшую выражения под воздействием цензуры, в регрессию, в такую форму изображения, в которой оно само психически присутствует. В качестве вывода из своих исследований истерии я могу здесь указать, что детские сцены (будь то воспоминания или фантазии), если удается сделать их осознанными, видятся галлюцинаторно и только при рассказе о них утрачивают этот характер. Известно также, что даже у лиц, которые обычно не обладают хорошей зрительной памятью, самые ранние детские воспоминания до поздних лет сохраняют характер чувственной живости.
Если вспомнить о том, какая роль в мыслях сновидения принадлежит детским переживаниям или основанным на них фантазиям, как часто в содержании сновидения появляются их фрагменты, как часто по ним можно сделать вывод о самих желаниях, то и в отношении сновидения нельзя отрицать возможности того, что превращение мыслей в зрительные образы есть следствие притягательной силы, которой обладает визуально представленное воспоминание для стремящихся к оживлению и пытающихся найти выражение оторванных от сознания мыслей. В соответствии с этим воззрением сновидение можно также описать как замену детской сцены путем переноса ее на недавние события. Детская сцена не может быть воспроизведена; ей приходится довольствоваться возвращением в форме сновидения.
Указание на определенное значение детских сцен (или их повторений в фантазиях) как образцов для содержания сновидения делает излишним одно из предположений Шернера и его сторонников, касающихся внутренних источников раздражения. Шернер говорит о состоянии «зрительного раздражения», внутреннем возбуждении в зрительном органе, когда сновидения обнаруживают особую живость своих зрительных элементов или особое обилие таковых. Нам не нужно противиться такому предположению, и мы можем, например, ограничиться констатацией того, что такое состояние возбуждения относится лишь к психической системе восприятия органа зрения. Заметим, однако, что это состояние возбуждения вызвано воспоминанием и представляет собой освежение актуального в свое время зрительного возбуждения. В моем опыте нет ни одного хорошего примера такого влияния детского воспоминания; по сравнению с другими людьми мои сновидения вообще менее богаты чувственными элементами. Однако в одном из самых красивых и ярких сновидений этих последних лет мне будет нетрудно свести галлюцинаторную четкость содержания сновидения к чувственным качествам свежих, недавно возникших впечатлений. Ранее я упомянул один сон, в котором темно-голубой цвет воды, коричневый дым из труб пароходов и мрачные коричневый и красный цвета увиденных мною строений произвели на меня глубокое впечатление. Это сновидение, должно быть, объясняется зрительным раздражением. Но что повергло мой орган зрения в это состояние возбуждения? – Одно недавнее впечатление, соединившееся с рядом более ранних. Краски, которые я видел во сне, относились к цветам кубиков «конструктора», из которых дети накануне моего сновидения воздвигли грандиозное сооружение, вызвав у меня восхищение. Большие кубики были точно такого же темного красного цвета, а маленькие – голубого и коричневого. К этому присоединились красочные впечатления от последнего путешествия по Италии – прекрасная голубизна Исонцо и лагуны и коричневые цвета Карста[353]. Красочность сновидения была лишь повторением виденного в воспоминании.
Подытожим то, что мы узнали о способности сновидения переводить содержание своих представлений в чувственные образы. Мы не стали объяснять эту особенность работы сновидения, попытавшись свести ее, например, к известным законам психологии, а просто выхватили ее как указывающую на непонятные отношения и обозначили как имеющую «регредиентный» характер. Мы полагали, что везде, где встречается эта регрессия, она представляет собой следствие сопротивления, противодействующего проникновению мысли в сознание обычным путем, и вместе с тем притягательной силы, которой для нее обладают имеющиеся чувственные воспоминания[354]. В случае сновидения регрессию могло бы облегчить к тому же прекращение прогредиентного дневного потока от органов чувств; при других формах регрессии этот вспомогательный момент должен компенсироваться усилением других регрессивных мотивов. Не забудем также отметить, что в таких патологических случаях регрессии, как в сновидении, процесс переноса энергии может быть не таким, как при регрессии в нормальной душевной жизни, поскольку в результате него становится возможным полный галлюцинаторный катексис систем восприятии. То, что при анализе работы сновидения мы описывали как «учет изобразительных возможностей», может, пожалуй, быть связано с избирательной притягательностью зрительно припоминаемых сцен, затронутых мыслями сновидения.
По поводу регрессии мы хотим также заметить, что в теории образования невротических симптомов она играет не менее важную роль, чем в теории сновидений. Поэтому мы различаем три вида регрессии: a) топическую – в смысле представленной здесь схемы ψ-систем, б) временну́ю, поскольку речь здесь идет об обращении к более старым психическим образованиям, и в) формальную, когда примитивные способы выражения и изображения заменяют привычные. Все три вида регрессии составляют, в сущности, единое целое и в большинстве случаев совпадают, ибо более давняя по времени регрессия является одновременно формально примитивной, а с точки зрения психической топики – более близкой к концу, относящемуся к восприятию.
Мы не можем также оставить тему регрессии в сновидении, не высказав впечатления, которое уже не раз у нас возникало и которое еще больше усилилось после углубленного изучения психоневрозов: в конечном счете сновидение – это частичная регрессия к самым ранним обстоятельствам жизни сновидца, оживление его детства, господствовавших в нем импульсов влечений и имевшихся в распоряжении способов выражения. За этим индивидуальным детством нам открывается понимание филогенетического детства, развития человеческого рода, сокращенным повторением которого, подвергшимся влиянию случайных жизненных обстоятельств, фактически является развитие отдельного человека. Мы предполагаем, как метко заметил Ф. Ницше, что в сновидении «продолжается древняя часть человечества, к который едва ли можно уже подобраться прямым путем», и ожидаем, что благодаря анализу сновидений получим сведения об архаичном наследии человека, узнаем его врожденные душевные свойства. Похоже, что сновидение и невроз сохранили для нас больше психических «древностей», чем мы могли предполагать, а потому психоанализ может претендовать на высокий ранг среди наук, пытающихся реконструировать самые древние и неизведанные фазы развития человечества.
Вполне возможно, что эта первая часть нашей психологической расшифровки сновидения не особенно удовлетворяет нас самих. Мы можем утешиться тем, что вынуждены пробиваться в неизвестность. Если мы не совсем сбились с пути, то из другого исходного пункта должны будем попасть примерно в этот же регион, в котором, возможно, сумеем разобраться лучше.
В. Об исполнении желаний
Вышеупомянутое сновидение о горящем ребенке дает нам желанный повод оценить трудности, на которые наталкивается учение об исполнении желаний. Все мы, наверное, с удивлением восприняли то, что сновидение есть не что иное, как исполнение желания, и не только, например, из-за противоречия, связанного со страшными снами. После того как первые разъяснения, полученные в результате анализа, убедили нас в том, что за сновидением скрываются смысл и психическое значение, мы отнюдь не ожидали столь однозначного определения этого смысла. Согласно правильному, но скупому определению Аристотеля, сновидение – это мышление, продолжающееся, поскольку человек спит, в состоянии сна. Если же наше мышление днем создает столь разнообразные психические акты – суждения, умозаключения, опровержения, предположения, намерения и т. п., то что же тогда заставляет его ночью ограничиваться созданием только желаний? Разве нет множества снов, которые превращают в образ сновидения психический акт иного рода, например беспокойство, и разве вышеупомянутое, совершенно очевидное сновидение отца таковым не является? В ответ на мерцание света, падающего ему, спящему, в глаза, он делает исполненный беспокойством вывод, что упала свеча и мертвое тело может загореться; этот вывод он превращает в сновидение, облекая его в форму очевидной ситуации, относящейся к настоящему времени. Какую роль играет при этом исполнение желания и как можно здесь не увидеть превосходящей силы мысли, продолжающейся с состояния бодрствования или вызванной новым чувственным впечатлением?
Все это правильно и заставляет нас подробнее остановиться на роли исполнения желания в сновидении и значении мыслей, которые появились в бодрствовании и продолжаются во сне.
Именно исполнение желания побудило нас разделить сновидения на две группы. Мы обнаружили сновидения, представлявшие собой явное исполнение желания; в других сновидениях исполнение желания было неочевидным, нередко всячески завуалированным. В последних из них мы распознали плоды цензуры сновидения. Неискаженные сны-желания мы встречали главным образом у детей; короткие откровенные сны-желания, по-видимому — я делаю ударение на этой оговорке – случаются и у взрослых.
Мы можем задаться вопросом: откуда всякий раз берется желание, которое осуществляется в сновидении? Однако к какому противоречию или к какому разнообразию мы относим это «откуда»? Я полагаю – к противоречию между дневной жизнью, ставшей осознанной, и психической деятельностью, оставшейся бессознательной, которая может заявить о себе только ночью. Я нахожу три возможности происхождения желания. Оно может 1) возникнуть днем и в силу внешних обстоятельств не найти удовлетворения; в таком случае для ночи остается признанное и неисполненное желание; 2) оно может возникнуть днем, но быть отвергнутым; в таком случае у нас остается неисполненное, но подавленное желание; или 3) оно может быть не связанным с жизнью в бодрствовании и относиться к тем желаниям, которые подавлены и активизируются у нас только ночью. Если обратиться к нашей схеме психического аппарата, то желание первого рода мы поместим в систему Псз; по поводу желания второго рода мы предположим, что из системы Псз оно было оттеснено в систему Бсз и могло удерживаться только там. Что касается желания-побуждения третьего рода, то мы полагаем, что оно вообще не способно перешагнуть через систему Бсз. Обладают ли желания, проистекающие из этих разных источников, одинаковой ценностью для сновидения, одинаковой способностью стимулировать сны?
Обзор сновидений, имеющихся в нашем распоряжении для ответа на этот вопрос, заставляет нас прежде всего добавить в качестве четвертого источника желания в сновидении актуальные, возникающие ночью импульсы желания (например, жажду, сексуальную потребность). Далее, мы убеждаемся, что происхождение желания нисколько не влияет на его способность вызывать сновидение. Я напомню сновидение маленькой девочки, продолжающее прерванную днем морскую прогулку, и другие детские сны; они объясняются неисполненным, но не подавленным дневным желанием. Можно привести огромное множество примеров того, что подавленное днем желание дает себе волю во сне; здесь я мог бы добавить самое простое сновидение подобного рода. Одна весьма злоязычная дама, юная подруга которой обручилась, в течение дня отвечает на вопросы знакомых, знает ли она жениха и что она о нем думает, восторженной похвалой, скрывая свое настоящее мнение, ибо она охотно сказала бы правду: «Он человек дюжинный». Ночью ей снится сон, будто ей задают тот же вопрос, на который она отвечает штампом: «При дополнительных заказах достаточно указать номер». И наконец, в том, что во всех сновидениях, подвергшихся искажению, желание происходит от бессознательного и не могло заявить о себе днем, мы убеждались в результате многочисленных анализов. Таким образом, похоже, что все желания имеют для образования сновидения одинаковую ценность и одинаковую силу.
Я не могу здесь доказать, что дело все же обстоит иначе, но я склоняюсь к предположению о более строгой обусловленности желания в сновидении. Детские сновидения не позволяют усомниться в том, что возбудителем сновидения может быть желание, не исполненное днем. Но нельзя забывать, что в данном случае – это желание ребенка, побуждение, обладающее особой интенсивностью инфантильного как такового. Но у меня есть большие сомнения в том, что взрослому человеку достаточно не исполненного днем желания, чтобы создать сновидение. Скорее мне представляется, что в результате постоянно усиливающегося контроля над жизнью наших влечений благодаря мыслительной деятельности мы все больше отказываемся от образования или поддержания таких интенсивных желаний, какие знакомы ребенку, считая это ненужным. При этом, однако, могут проявиться индивидуальные различия: у одного человека инфантильный тип душевных процессов сохраняется дольше, чем у другого; такие же различия существуют и с точки зрения ослабления первоначально отчетливых зрительных представлений. Но в целом, как я полагаю, для образования сновидения у взрослого человека недостаточно желания, оставшегося не исполненным днем. Я охотно допускаю, что импульс желания, проистекающий из сознательного, может дать толчок к образованию сновидения, но, вероятно, не более того. Сновидения не возникло бы, если бы предсознательное желание не сумело бы получить подкрепления из другого места.
А именно из бессознательного. Я полагаю, что сознательное желание только тогда становится возбудителем сновидения, когда ему удается пробудить созвучное бессознательное желание, благодаря которому оно усиливается. Эти бессознательные желания я считаю, в соответствии с данными, полученными из психоанализа неврозов, всегда живыми, в любое время готовыми найти себе выражение, лишь только им представляется возможность объединиться с сознательным побуждением, перенести свою большую интенсивность на их незначительную[355]. В таком случае должно казаться, будто само по себе сознательное желание реализовалось в сновидении; однако одна небольшая особенность в образовании этого сновидения станет для нас указанием на то, как напасть на след могущественного помощника из бессознательного. Эти всегда живые, так сказать, бессмертные желания нашего бессознательного, напоминающие мифических титанов, на которых с древних времен лежат бременем тяжелые горные массивы, когда-то взваленные на них торжествующими богами и до сих пор время от времени потрясаемые подергиваниями их членов, – эти находящиеся в вытеснении желания, я бы сказал, имеют инфантильное происхождение, о чем нам известно благодаря психологическому исследованию неврозов. Поэтому я бы хотел устранить ранее высказанное утверждение, будто происхождение желания в сновидении значения не имеет, и заменить его другим, которое звучит следующим образом: желание, изображаемое в сновидении, должно быть инфантильным. В таком случае у взрослого оно проистекает из системы Бсз, у ребенка, у которого разделения и цензуры между Псз и Бсз пока еще нет или у которого оно только лишь постепенно создается, это – неисполненное, невытесненное желание из жизни в бодрствовании. Я знаю, что это воззрение нельзя доказать в целом; но я утверждаю, что его часто можно доказать, даже тогда, когда это и не предполагалось, и его нельзя опровергнуть в целом.
Таким образом, импульсы желаний, оставшиеся от сознательной жизни в бодрствовании, с точки зрения их роли в образовании сновидений я отодвигаю на задний план. Я не собираюсь приписывать им никакой иной роли, кроме той, что принадлежит, например, материалу актуальных ощущений во время сна в содержании сновидения. Я останусь на линии, которую мне диктует этот ход мыслей, перейдя теперь к рассмотрению других психических побуждений, оставшихся от жизни днем и не являющихся желаниями. Нам может удаться временно устранить энергетические катексисы нашего бодрствующего мышления, когда мы решаем заснуть. Кто способен на это, тот обладает хорошим сном; образцом людей такого типа, по-видимому, был Наполеон. Но это нам удается не всегда и не полностью. Из-за нерешенных проблем, неприятных хлопот, чересчур сильных впечатлений мыслительная деятельность продолжается также во сне, и они поддерживают психические процессы в системе, которую мы обозначили как предсознательную. Если нам потребуется классифицировать эти сохраняющиеся во сне побуждения к мыслительной деятельности, то мы можем составить такие группы: 1) то, что днем не было доведено до конца из-за случайной задержки; 2) то, что не было закончено, завершено из-за ослабления силы мышления; 3) то, что было отвергнуто и подавлено днем. К этому в качестве важной четвертой группы добавляется то, что активизировалось днем в нашем Бсз в результате работы предсознательного. И наконец, в качестве пятой группы мы можем присоединить индифферентные и поэтому оставшиеся неоконченными впечатления дня.
Психические интенсивности, которые из-за этих остатков дневной жизни переносятся в состояние сна, особенно из группы того, что не было решено, не следует недооценивать. Несомненно, эти возбуждения стремятся найти себе выражение также и ночью, и точно так же мы можем предположить, что состояние сна делает невозможным обычное продолжение процесса возбуждения в предсознательном и его завершение посредством осознания. Из-за того, что также и в ночное время мы можем обычным путем осознать наши мыслительные процессы, мы и не спим. Какое изменение вызывает состояние сна в системе Псз, я указать не могу[356]; однако не подлежит сомнению, что психологическую характеристику сна, в сущности, следует искать в изменениях катексиса именно этой системы, которая обладает также доступом к парализованной во сне подвижности. И наоборот, я не знаю ни одного повода из психологии сновидения, который заставил бы нас предположить, что в отношениях системы Бсз сон нечто меняет не только вторичным образом. Стало быть, ночному возбуждению в Псз не остается иного пути, кроме того, по которому направляются импульсы желания из Бсз; оно должно искать подкрепления из Бсз и идти по окольным путям бессознательных возбуждений. Но как соотносятся предсознательные дневные остатки со сновидением? Нет сомнения в том, что они с избытком проникают в сновидение, что они используют содержание сновидения для того, чтобы и в ночное время навязаться сознанию; более того, порой они доминируют и в содержании сновидения, вынуждают его продолжить дневную работу; несомненно также и то, что дневные остатки могут носить любой другой характер, а не только характер желаний; но при этом в высшей степени поучительно, а для теории исполнения желаний еще и крайне важно понять, какому условию должны они соответствовать, чтобы войти в сновидение.
Возьмем один из предыдущих примеров, допустим, сон, в котором приятель Отто привиделся мне с признаками базедовой болезни. Накануне днем у меня возникло беспокойство, поводом к которому послужил внешний вид Отто, и это беспокойство я принял близко к сердцу, как и все, что касается этого человека. Оно преследовало меня – как я полагаю – и во сне. Вероятно, мне хотелось узнать, что с ним не так. Ночью это беспокойство нашло свое выражение в приведенном мной сновидении, содержание которого, во‑первых, было бессмысленным, а во‑вторых, исполнению желания не соответствовало. Я начал, однако, допытываться, откуда взялось неподобающее выражение почувствованного днем беспокойства, и благодаря анализу я обнаружил взаимосвязь, ибо я отождествил его с бароном Л., а себя самого – с профессором Р. То, почему я выбрал именно эту замену дневным мыслям, имеет лишь одно объяснение. Должно быть, в Бсз я всегда был готов отождествить себя с профессором Р., поскольку благодаря такой идентификации исполнялось одно из бессмертных детских желаний – стремление быть великим. Нехорошие, отвергнутые днем мысли по отношению к моему другу воспользовались возможностью, чтобы добиться изображения; но и дневное беспокойство пришло к особому выражению благодаря замене в содержании сновидения. Дневная мысль, которая сама по себе была не желанием, а, наоборот, опасением, должна была каким-то образом создать себе связь с детским, ныне бессознательным и подавленным желанием, давшим ей возможность «возникнуть» для сознания, хотя и в основательно подправленном виде. Чем более доминировало это беспокойство, тем более насильственной могла быть создаваемая связь; между содержанием желания и содержанием беспокойства связи вообще могло не существовать, и ее не было и в нашем примере.
Возможно, имеет смысл этот же вопрос рассмотреть также в форме исследования, как ведет себя сновидение, если в мыслях сновидения содержится материал, который полностью противоречит исполнению желания, а именно обоснованные тревоги, неприятные размышления, болезненные озарения. В таком случае различные возможные результаты можно будет классифицировать следующим образом: а) работе сновидения удается заменить все неприятные представления противоположными и подавить соответствующие неприятные аффекты. Тогда получается сон об удовлетворении в чистом виде, очевидное «исполнение желания», к которому, похоже, ничего больше нельзя добавить; б) неприятные представления, более или менее изменившиеся, но все же вполне узнаваемые попадают в явное содержание сна. Именно этот случай пробуждает сомнение в теории исполнения желания в сновидении и нуждается в дальнейшем исследовании. Такие сны неприятного содержания могут либо восприниматься индифферентно, либо вызывать весь неприятный аффект, который, как кажется, оправдан содержанием представления, либо – при развитии чувства страха – вести к пробуждению.
Анализ доказывает тогда, что и эти неприятные сны представляют собой исполнения желаний. Бессознательное и вытесненное желание, исполнение которого могло быть воспринято со стороны «Я» сновидца не иначе как неприятное, воспользовалось возможностью, предоставленной ему сохранением катексисов неприятных дневных остатков, подкрепило их и благодаря этому сделало способными войти в сновидение. Однако если в случае а бессознательное желание совпадало с сознательным, то в случае б обнаруживается расщепление между бессознательным и сознательным – между вытесненным и «Я», – и осуществляется ситуация из сказки о трех желаниях, которые фея предлагает загадать супругам. Удовлетворение от исполнения вытесненного желания может оказаться настолько большим, что оно поддерживает в равновесии неприятные аффекты, связанные с дневными остатками; в таком случае сновидение по своему чувственному тону становится индифферентным, хотя, с одной стороны, оно является исполнением желания, а с другой стороны – опасением. Или может случиться так, что спящее «Я» принимает еще более активное участие в образовании сновидения, что оно реагирует на произошедшее удовлетворение вытесненного желания сильнейшим негодованием и само в страхе кладет конец сновидению. Таким образом, нетрудно увидеть, что неприятные и страшные сны, согласно теории, являются такими же исполнениями желания, как и самые обычные сны об удовлетворении.
Неприятными снами могут быть также «сны о наказании». Следует согласиться, что благодаря их признанию к теории сновидений в известном смысле добавляется нечто новое. То, что благодаря им исполняется, – это опять-таки бессознательное желание, желание наказать сновидца за вытесненное непозволительное побуждение. В этом отношении сновидения соответствуют отстаиваемому здесь требованию, что энергия, необходимая для образования сновидения, должна поставляться желанием, принадлежащим бессознательному. Более тонкий психологический анализ позволяет, однако, увидеть их отличие от других снов, связанных с желаниями. В случаях группы б бессознательное желание, образующее сон, принадлежало вытесненному, в случае сновидений о наказании речь тоже идет о бессознательном желании, которое, однако, мы должны отнести не к вытесненному, а к «Я». Следовательно, сны о наказании указывают на возможность еще более деятельного участия Я в образовании сновидения. Механизм образования сновидения вообще будет гораздо более понятным, если вместо противоположности «сознательное» и «бессознательное» говорить о «Я» и «вытесненном». Но этого нельзя делать без учета процессов при психоневрозах, а потому в данной книге осуществлено не было. Я только замечу, что сны о наказании не всегда связаны с неприятными дневными остатками. Скорее, им проще всего возникнуть при противоречивых условиях, когда дневными остатками являются мысли приятного характера, которые, однако, выражают непозволительное удовлетворение. В таком случае из этих мыслей в явное сновидение не попадает ничего, кроме их прямой противоположности, подобно тому, как это происходило в сновидениях группы а. Следовательно, важная особенность снов о наказании заключается в том, что у них образом сновидения становится не бессознательное желание, относящееся к вытесненному (к системе Бсз), а реагирующее на него, принадлежащее «Я», хотя и бессознательное (то есть предсознательное) желание наказания[357].
Кое-что из того, о чем здесь говорилось, я хочу пояснить на примере собственного сновидения, – прежде всего то, как работа сновидения поступает с дневными остатками неприятных ожиданий:
«Начало неясное. Я говорю моей жене, что у меня есть для нее сообщение, нечто совершенно особенное. Она пугается и не хочет ничего слышать. Я заверяю ее, что, наоборот, это нечто такое, что ее очень обрадует, и начинаю рассказывать, что офицерский корпус, где служит наш сын, послал некую сумму денег (5000 крон?), то ли в знак признания… распределение… При этом я вместе с ней зашел в небольшую комнату, похожую на кладовую, чтобы что-то найти. Вдруг я вижу моего сына, он не в обмундировании, а, скорее, в облегающем спортивном костюме (как тюлень?), с небольшим колпаком. Он поднимается на корзину, которая находится сбоку от ящика, чтобы на этот ящик что-то положить. Я зову его; никакого ответа. Мне кажется, что у него перевязано лицо или лоб, он поправляет себе что-то во рту, что-то себе вставляет. Также и его волосы имеют серый отблеск. Я думаю: “Неужели он так истощен? И у него что – вставные зубы?” Прежде чем снова я его смог окликнуть, я просыпаюсь – без страха, но с сердцебиением. Часы показывают два с половиной ночи».
Также и в этот раз я не могу привести здесь полный анализ. Я ограничусь тем, что выделю некоторые важные места. Поводом к сновидению послужили мучительные ожидания днем; от сражавшегося на фронте сына вновь уже больше недели не было ни одного сообщения. Легко увидеть, что в содержании сновидения выражается убеждение, что он ранен или убит. В начале сновидения можно заметить энергичную попытку заменить неприятные мысли их противоположностью. Я должен сообщить нечто очень радостное, что-то о денежном переводе, признании, распределении. (Денежная сумма связана с отрадным происшествием во врачебной практике, то есть к данной теме вообще не относится.) Однако эта попытка не удается. Мать подозревает что-то ужасное и не хочет меня выслушивать. Маскировка также слишком тонка, повсюду просвечивает связь с тем, что должно быть подавлено. Если сын погиб, его товарищи вышлют его вещи; я должен буду распределять то, что после него останется, я должен буду распределить между братьями, сестрами и другими; знаками признания офицера часто награждают после его «героической смерти». Стало быть, речь в сновидении идет о непосредственном выражении того, что сначала оно хотело отвергнуть, причем тенденция, связанная с исполнением желания, становится заметной еще и благодаря искажениям. (Изменение местности в сновидении, пожалуй, следует понимать как пороговую символику по Зильбереру (1912). Правда, мы не знаем пока, что придает ему для этого необходимую энергию. Сын появляется, однако, не как один из тех, кто «пал», а как один из тех, кто «поднимается». Он ведь был к тому же смелым альпинистом. Он появляется не в форменной одежде, а в спортивном костюме, то есть несчастье, которого мы теперь боялись, заменилось более ранним, тем, что произошло во время спортивных занятий, когда, катаясь на лыжах, он упал и сломал бедро. Но то, что в своем наряде он похож на тюленя, тотчас напоминает о маленьком мальчике, нашем забавном внуке; седые волосы напоминают о его отправившемся на войну отце, нашем зяте. Что это значит? Но довольно об этом; кладовая, ящик, взобравшись на который он хочет что-то взять (в сновидении – что-то на него положить), – все это несомненные намеки на несчастный случай, произошедший со мной, когда мне было больше двух, но меньше трех лет. Я взобрался в кладовой на табуретку, чтобы взять какой-то предмет, лежавший на столе или на ящике. Табуретка опрокинулась и ударила меня своим краем по нижней челюсти. Я мог выбить все зубы. При этом доносится предостережение: «Так тебе и надо», словно враждебный импульс против храброго воина. Углубленный анализ позволяет мне затем найти скрытый импульс, удовлетворить который могло бы несчастье сына, которого мы боялись. Этот импульс – зависть к молодости, которую состарившийся человек, как он полагает, сумел основательно задушить, и очевидно, чтобы ослабить интенсивность мучительного волнения, если бы такая беда действительно произошла, понадобилось бы разыскать исполнение такого вытесненного желания.
Я могу теперь четко определить, что бессознательное желание означает для сновидения. Я признаю, что существует целый класс сновидений, стимулом к которым преимущественно или даже исключительно служат остатки дневной жизни, и полагаю, что даже мое желание стать когда-нибудь наконец внештатным профессором, наверное, позволило бы мне проспать ту ночь спокойно, не будь по-прежнему деятельным то возникшее днем беспокойство о здоровье моего друга, если бы не было налицо остатка моей дневной заботы о друге. Но это беспокойство не создало бы еще сновидения; движущую силу, которая требовалась сновидению, должно было придать желание, и уже делом самого беспокойства было раздобыть такое желание в качестве движущей силы. Приведем сравнение: вполне возможно, что дневная мысль играет для сновидения роль предпринимателя; но предприниматель, у которого, как говорят, есть идеи и стремление их осуществить, ничего все же не может сделать без капитала; ему нужен капиталист, который покроет издержки, и этим капиталистом, предоставляющим в распоряжение сновидения психический капитал, всякий раз непременно – какими бы ни были дневные мысли – является желание из бессознательного.
В другой раз капиталист и есть сам предприниматель; для сновидения это даже более типичный случай. В результате работы днем оказалось возбужденным бессознательное желание, и оно создает теперь сновидение. Также и для всех остальных возможностей экономических отношений, приведенных здесь в качестве примера, процессы сновидения остаются параллельными; предприниматель сам может внести небольшую часть капитала; к одному капиталисту могут обратиться несколько предпринимателей; несколько капиталистов могут совместно оплатить необходимое для предпринимателя. Так, существуют сновидения, движимые более чем одним желанием, и есть еще больше подобных вариаций, которые легко упустить из виду и которые уже не представляют для нас интереса. То, что в этих рассуждениях о желании в сновидении пока остается неполным, мы сможем дополнить лишь позже.
Tertium comparationis[358] использованных здесь сравнений, некое количество[359], предоставленное в свободное распоряжение в определенном объеме, допускает еще и более тонкое применение для прояснения структуры сна. В большинстве сновидений можно выявить центр, наделенный особой чувственной интенсивностью, о чем шла речь ранее. Как правило, это непосредственное изображение исполнения желания, ибо, если мы аннулируем смещения, возникшие в результате работы сновидения, то обнаружим, что психическая интенсивность элементов мыслей сновидения заменена чувственной интенсивностью элементов в содержании сна. Зачастую элементы вблизи исполнения желания не имеют ничего общего с его смыслом, а оказываются производными неприятных мыслей, идущих вразрез с желанием. Благодаря зачастую искусственно созданной взаимосвязи с центральным элементом они приобрели, однако, такую интенсивность, что стали способными к изображению. Таким образом, изобразительная сила исполнения желания диффундирует через определенную сферу взаимосвязей, внутри которой все элементы, в том числе и сами по себе «неимущие», достигают интенсивности, необходимой для изображения. В сновидениях с несколькими стимулирующими желаниями без труда удается разграничить сферы отдельных исполнений желаний, а также часто понять пробелы в сновидении как пограничные зоны.
Хотя предыдущими замечаниями мы ограничили значение дневных остатков для сновидения, все-таки им стоит уделить еще немного внимания. Ведь они, должно быть, являются необходимым ингредиентом образования сновидений, если опыт способен вызвать у нас удивление тем, что в содержании каждого сновидения можно выявить связь с недавним дневным впечатлением, зачастую самым индифферентным по своему характеру. Необходимость этой добавки в смеси сна мы пока еще понять не способны. Она также становится очевидной только в том случае, если, учитывая роль бессознательного желания, обратиться за информацией к психологии неврозов. Из нее узнаешь, что бессознательное представление как таковое вообще не способно войти в предсознательное и что там оно может вызвать только одно воздействие: вступить в соединение с безобидным, уже принадлежащим предсознательному представлением, перенести на него свою интенсивность и им прикрыться. В этом и состоит факт переноса[360], которым объясняется так много необычных явлений в душевной жизни невротиков. Перенос может оставить без изменений представление из предсознательного, которое тем самым достигает незаслуженно большой интенсивности, или же вынудить его самого к модификации благодаря содержанию переносимого представления. Пусть мне простят мою склонность к сравнениям из повседневной жизни, но меня так и подмывает сказать, что с вытесненным представлением дело обстоит точно так же, как с американским зубным врачом в нашем отечестве, который не может практиковать, если не пользуется именем действительного доктора медицины в качестве вывески и прикрытия перед законом. И подобно тому, как далеко не самые занятые врачи вступают в такие союзы с зубными техниками, так и в сфере психического для прикрытия вытесненных представлений выбираются не те предсознательные или сознательные представления, которые сами в достаточной мере привлекали к себе внимание, действующее в предсознательном. Бессознательное опутывает своими соединениями главным образом те впечатления и представления предсознательного, которые либо, будучи индифферентными, остались без внимания, либо лишились этого внимания вследствие отвержения. В теории ассоциаций существует известный тезис, подтвержденный всем опытом, что представления, вошедшие в очень тесную связь в одном направлении, занимают, так сказать, отрицательную позицию ко всем группам новых связей; однажды я попытался обосновать теорию истерических параличей, основываясь на этом тезисе.
Если мы предположим, что эта же потребность в переносе вытесненных представлений, с которой нас знакомит анализ неврозов, проявляется также и в сновидении, то тогда мы объясним сразу две загадки сна: что любой анализ сновидения обнаруживает связь с недавним впечатлением и что этот свежий элемент зачастую носит самый индифферентный характер. Добавим то, о чем мы уже узнали в другом месте: эти недавние и индифферентные элементы так часто попадают в содержание сна в качестве замены самых ранних мыслей сновидения именно потому, что им при этом меньше всего приходится опасаться сопротивления цензуры. Но если свобода от цензуры объясняет нам лишь предпочтение тривиальных элементов, постоянство свежих элементов позволяет нам понять необходимость в переносе. Притязанию вытесненного представления на пока еще свободный от ассоциаций материал отвечают обе группы впечатлений: индифферентные – потому, что они не дают повода к чрезмерному количеству связей, недавние – потому, что у них не было еще для этого времени.
Итак, мы видим, что дневные остатки, к которым мы можем причислить теперь индифферентные впечатления, участвуя в образовании сновидения, не только заимствуют нечто у Бсз, а именно движущую силу, которой обладает вытесненное желание, но и сами дают бессознательному нечто незаменимое – необходимую привязку для переноса. Если бы мы захотели здесь глубже проникнуть в психические процессы, то должны были бы четче прояснить взаимодействие возбуждений между предсознательным и бессознательным, к чему, пожалуй, нас подталкивает изучение психоневрозов, но само сновидение оснований не дает.
Еще одно замечание по поводу дневных остатков. Не подлежит никакому сомнению, что они-то и являются истинными нарушителями сна, а вовсе не сновидение, которое, скорее, старается оберегать сон. Позднее мы еще вернемся к этому вопросу.
До сих пор мы прослеживали желание в сновидении, выводили его из области Бсз и разбирали его отношение к дневным остаткам, которые, со своей стороны, могут быть либо желаниями, либо психическими побуждениями какого-либо иного рода, либо просто недавними впечатлениями. Таким образом, мы оставили место для требований, которые можно выдвинуть с точки зрения того значения, которое мыслительная работа в бодрствовании – во всем ее многообразии – имеет для образования снов. Не было бы ничего невозможного в том, что на основании вереницы наших мыслей мы объяснили бы даже те крайние случаи, в которых сновидение, продолжая дневную работу, доводит до удачного завершения задачу, которая была не разрешена в бодрствовании. Нам разве что недостает примера такого рода, чтобы посредством его анализа раскрыть инфантильный или вытесненный источник желания, привлечение которого столь успешно подкрепило усилия предсознательной деятельности. Но мы ни на шаг не приблизились к решению загадки, почему бессознательное во сне не может дать ничего, кроме движущей силы для исполнения желания. Ответ на этот вопрос должен пролить свет на психическую природу желания; мы попытаемся его дать, используя схему психического аппарата.
Мы не сомневаемся, что и этот аппарат достиг своего нынешнего совершенства лишь путем длительного развития. Попробуем перенести его на более раннюю ступень функционирования. Гипотезы, имеющие под собой иное обоснование, говорят нам о том, что вначале этот аппарат стремился по возможности оберегать себя от раздражений и поэтому в первоначальной своей конструкции принял схему рефлекторного аппарата, которая позволяла ему поступавшее к нему извне чувственное возбуждение тотчас отводить по моторному пути. Но жизненная необходимость нарушает эту простую схему; ей психический аппарат и обязан толчком к дальнейшему совершенствованию. Жизненная необходимость предстает вначале перед ним в форме важных телесных потребностей. Вызванное внутренней потребностью возбуждение будет стремиться к оттоку в подвижность, которую можно охарактеризовать как «внутреннее изменение» или как «выражение душевного движения». Голодный ребенок будет беспомощно кричать или вертеться. Ситуация, однако, не меняется, ибо возбуждение, проистекающее из внутренней потребности, соответствует не подталкивающей в данный момент, а непрерывно действующей силе. Перемена может наступить только тогда, когда каким-то образом – у ребенка благодаря посторонней помощи – появляется опыт переживания удовлетворения, устраняющего внутреннее раздражение. Важная составная часть этого переживания – появление определенного восприятия (например, еды), образ воспоминания о котором отныне остается ассоциированным со следом памяти о возбуждении, вызванном потребностью. Как только эта потребность появляется в следующий раз, благодаря установившейся связи возникает психический импульс, который стремится вновь катектировать образ воспоминания о том восприятии и снова вызвать само восприятие, то есть, по существу, воспроизвести ситуацию первого удовлетворения. Такой импульс и есть то, что мы называем желанием; повторное появление восприятия – это исполнение желания, а полный катексис восприятия возбуждением, вызванным потребностью, – кратчайший путь к исполнению желания. Нам ничего не мешает допустить примитивное состояние психического аппарата, в котором действительно совершается этот путь, то есть в котором желание выливается в галлюцинацию. Стало быть, эта первая психическая деятельность направлена на идентичность восприятия, а именно на повторение того восприятия, которое связано с удовлетворением потребности.
Горький жизненный опыт заставляет эту примитивную мыслительную деятельность измениться в более целесообразную, вторичную. Создание идентичности восприятия коротким регредиентным путем внутри аппарата не имеет в другом месте последствий, связанных с катексисом извне того же самого восприятия. Удовлетворение не наступает, потребность сохраняется. Чтобы внутренний катексис сделать равноценным внешнему, его пришлось бы непрерывно поддерживать, как это и в самом деле происходит при галлюцинаторных психозах и в фантазиях, вызванных голодом, которые исчерпывают свою психическую работу удерживанием желанного объекта. Чтобы достичь более целесообразного использования психической энергии, необходимо остановить полную регрессию, чтобы она не вышла за рамки образа воспоминания и, основываясь на нем, смогла бы найти себе другие пути, которые в конечном счете ведут из внешнего мира к созданию желанной идентичности[361]. Это торможение, а также последующее отклонение возбуждения становятся задачей второй системы, которая управляет произвольной подвижностью, то есть к работе которой добавляется использование подвижности в упомянутых ранее целях. Однако вся эта сложная мыслительная деятельность, которая развертывается от образа воспоминания до создания внешним миром идентичности восприятия, представляет собой лишь окольный путь к исполнению желания, ставший необходимым вследствие опыта[362]. Ведь мышление – это не что иное, как замена галлюцинаторного желания, и если сновидение представляет собой исполнение желания, то само собой разумеется, что только желание и способно побуждать наш психический аппарат к работе. Сновидение, исполняющее свои желания коротким регредиентным путем, тем самым лишь сберегло для нас образец первичного – отвергнутого как нецелесообразного – принципа действия психического аппарата. Как будто в ночную жизнь изгнано то, что некогда царило в бодрствовании, когда психическая жизнь была еще юна и нерадива; как будто мы снова находим в детской давно оставленное примитивное оружие взрослого человечества, лук и стрелы. Сновидение – это кусок устаревшей детской душевной жизни. При психозах эти принципы действия психического аппарата, обычно подавленные в бодрствовании, снова заставляют с собой считаться и затем обнаруживают свою неспособность удовлетворять наши потребности, относящиеся к внешнему миру[363].
Бессознательные импульсы желания стремятся, по-видимому, заявить о себе и днем, а факт переноса, а также психозы свидетельствуют о том, что они стремятся через систему предсознательного проникнуть в сознание и управлять подвижностью. Стало быть, в цензуре между Бсз и Псз, предположить которую нас прямо-таки заставляет сновидение, мы должны видеть и чтить стража нашего душевного здоровья. Но не будет ли неосторожным со стороны этого стража, что ночью он ослабляет свою деятельность, позволяет выразиться подавленным импульсам Бсз и вновь допускает галлюцинаторную регрессию? Я полагаю: не будет, ибо, когда критический страж отправляется отдыхать – у нас есть доказательства того, что сон его все же неглубокий, – он закрывает также ворота к подвижности. Какие бы импульсы ни стремились попасть на сцену из обычно сдержанного Бсз, к ним можно относиться спокойно, они остаются безобидными, потому что не способны привести в движение моторный аппарат, без которого нельзя повлиять на внешний мир, что-либо в нем меняя. Состояние сна гарантирует безопасность охраняемой крепости. Не так безобидно все складывается, когда смещение энергий происходит не в результате ночного снижения расхода энергии со стороны критической цензуры, а вследствие патологического ее ослабления или вследствие патологического усиления бессознательных возбуждений в то время, когда предсознательное катектировано, а ворота к подвижности открыты. Страж терпит тогда поражение, бессознательные возбуждения подчиняют себе Псз, овладевают оттуда нашей речью и нашими действиями или вынуждают к галлюцинаторной регрессии и управляют не предназначенным для них аппаратом вследствие притягательности восприятий, влияющих на распределение нашей психической энергии. Это состояние мы называем психозом.
У нас здесь есть самая благоприятная возможность продолжить работу по возведению психологического остова здания, которую мы оставили после добавления систем Бсз и Псз. Но у нас есть еще достаточно мотивов, чтобы задержаться на оценке желания как единственной психической движущей силы сновидения. Мы выяснили, что сновидение всякий раз представляет собой исполнение желания потому, что оно является продуктом системы Бсз, которая не знает иной цели своей работы, кроме исполнения желаний, и не располагает иными силами, кроме импульсов желаний. Если мы хоть на мгновение дольше будем настаивать на своем праве заниматься далеко идущими умозрительными психологическими рассуждениями, основываясь на толковании сновидений, то мы будем обязаны показать, что благодаря им мы включаем сновидение во взаимосвязь, способную охватить и другие психические образования. Если система Бсз – или нечто аналогичное ей в контексте наших рассуждений – существует, то сновидение не может быть ее единственным выражением; любой сон может быть исполнением желания, но, кроме сновидений, должны существовать еще и другие формы отклоняющегося от нормы исполнения желаний. И действительно, теория всех психоневротических симптомов сводится к одному положению, что и они тоже должны пониматься как исполнения желаний бессознательного[364]. Благодаря нашему объяснению сновидение становится лишь первым членом чрезвычайно важного для психиатра ряда, понимание которого означает решение чисто психологической стороны психиатрической задачи[365]. У других членов этого ряда исполнений желаний, например у истерических симптомов, мне известна, однако, существенная особенность, которой не хватает в сновидении. Из исследований, неоднократно упоминавшихся в этой работе, я знаю, что для образования истерического симптома должны соединиться два течения нашей душевной жизни. Симптом – это не просто выражение реализованного бессознательного желания; должно добавиться еще и желание из предсознательного, которое исполняется посредством того же симптома, а потому симптом детерминируется по меньшей мере двояким образом, двумя желаниями находящихся в конфликте систем. Дальнейшей сверхдетерминации – как и в случае сновидения – не установлено никаких границ. Насколько я понимаю, детерминация, не происходящая из системы Бсз, обычно является реакцией на бессознательное желание, например самонаказанием. Следовательно, я могу в целом сказать: истерический симптом возникает лишь там, где в одном выражении могут совпасть два противоположных исполнения желаний, каждое из которых имеет источником свою психическую систему. (Ср. мои последние формулировки возникновения истерических симптомов в статье «Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности», 1908а.) Примеры едва ли принесут здесь пользу, поскольку только полное раскрытие имеющихся осложнений может пробудить убеждение. Поэтому я довольствуюсь утверждением и приведу пример просто не по причине его доказательной силы, а из-за его наглядности. Истерическая рвота одной моей пациентки оказалась, с одной стороны, исполнением бессознательной фантазии, относящейся к ее пубертатному возрасту, а именно желания постоянно быть беременной, иметь бесчисленное количество детей, к которому затем добавилась мысль: от как можно большего числа мужчин. В ответ на это необузданное желание возник сильнейший защитный импульс. Но так как от рвоты пациентка могла утратить свою полноту и красоту и из-за этого не понравилась бы ни одному мужчине, симптом был верен также карающим мыслям и, допущенный с обеих сторон, мог реализоваться. Этот же способ обращаться с исполнением желания избрала парфянская царица в отношении триумвира Красса. Она считала, что он предпринял поход из-за жажды золота, и поэтому велела влить в глотку трупа расплавленное золото. «Вот тебе то, чего ты хотел». О сновидении до сих пор мы знаем лишь то, что оно выражает исполнение желания бессознательного; похоже, что господствующая предсознательная система позволяет исполнить желание, вынудив сновидение совершить определенные искажения. И в самом деле, как правило, невозможно выявить ход мыслей, противоположный желанию в сновидении, который, как и его антагонист, осуществляется во сне. Лишь кое-где при анализе сновидений нам попадались признаки реактивных образований, например нежное чувство к приятелю Р. в сновидении о дяде.
Мы можем, однако, в другом месте отыскать недостающую составляющую из предсознательного. Сновидение может выразить желание из Бсз после всякого рода искажений, тогда как господствующая система сосредоточилась на желании спать, реализовала это желание, вызвав возможные для себя изменения катексиса в психическом аппарате, и поддерживает его на протяжении всего сна.
Это поддерживаемое желание спать, относящееся к предсознательному, в общем и целом облегчает образование сновидения. Вспомним сон отца, которого свет в комнате покойника заставляет предположить, что тело могло загореться. В качестве одной из психических сил, сыгравших решающую роль в том, что отец делает в сновидении этот вывод, вместо того чтобы проснуться от мерцания света, мы выявили желание хотя бы на мгновение продлить жизнь представившегося во сне ребенка. Другие желания, проистекающие из вытесненного, вероятно, от нас ускользают, поскольку проанализировать это сновидение у нас нет возможности. Однако в качестве второй движущей силы этого сновидения мы можем добавить потребность отца во сне; подобно тому, как благодаря сновидению продлевается жизнь ребенка, точно так же на мгновение продлевается и сон отца. Пусть будет это сновидение, – гласит эта мотивировка, – иначе мне придется проснуться. Как в этом, так и во всех других сновидениях желание спать оказывает бессознательному желанию свою поддержку. Ранее мы рассказывали о сновидениях, которые со всей очевидностью предстают как сновидения об удобстве. Собственно говоря, все сновидения претендуют на это название. В снах, приводящих к пробуждению, которые перерабатывают внешний чувственный раздражить таким образом, что он становится сочетаемым с продолжением сна, вплетают его в сновидение, чтобы лишить его требований, которые он мог бы предъявить в качестве напоминания о внешнем мире, действенность желания продолжить спать обнаружить проще всего. Оно же, однако, должно вносить свою лепту в допущение всех других сновидений, способных посягать на состояния сна лишь изнутри. То, что Псз порой говорит сознанию, когда сновидение заходит чересчур далеко: «Не тревожься и продолжай спать, ведь это всего лишь сон», – в общем и целом описывает, пусть это и не произносится вслух, отношение нашей господствующей душевной деятельности к сновидениям. Я вынужден сделать вывод, что в состоянии сна мы всегда твердо знаем, что нам что-то снится, как знаем и то, что мы спим. Совершенно необходимо пренебречь возражением, что на одну мысль наше сознание не направляется никогда, на другую – только по определенному поводу, когда цензура, так сказать, чувствует себя застигнутой врасплох. Напротив, есть люди, у которых ночное знание о том, что они спят и видят сны, становится совершенно явным, и которым, стало быть, по-видимому, присуща сознательная способность управлять жизнью во сне. Такой сновидец, например, недоволен оборотом, который принимает сновидение, он прерывает его, не просыпаясь, и начинает его сызнова, чтобы по-другому продолжить, подобно тому, как популярный писатель по желанию дает своей пьесе более счастливый конец. Или в другой раз он рассуждает про себя во сне, когда сновидение ввергло его в сексуально возбуждающую ситуацию: «Я не хочу дальше видеть сон про это и истощить себя поллюцией, я лучше приберегу это для реальной ситуации».
Маркиз д’Эрве (1867; Vaschide, 1911) утверждал, что приобрел такую власть над своими снами, благодаря чему мог по своему желанию ускорить их течение и дать им любое направление. Похоже, что у него желание спать предоставило место другому предсознательному желанию – желанию наблюдать свои сновидения и наслаждаться ими. С таким желанием-намерением сон может уживаться точно так же, как и с ограничением, выступающим условием пробуждения (сон кормилицы). Также известно, что интерес к сновидениям у всех людей значительно повышает количество запоминающихся после пробуждения снов.
О других наблюдениях, касающихся управления снами, сообщает Ференци: «Сновидение со всех сторон перерабатывает именно ту мысль, которая занимает психику, при грозящей опасности неудачи в исполнении желания создает во сне образ, испытывает его с точки зрения новой формы решения, пока наконец ему не удается исполнить желание удовлетворительным, компромиссным способом».
Г. Пробуждение вследствие сновидения. Функция сновидения. Страшные сны
Зная теперь о том, что предсознательное настроено ночью на желание спать, мы можем с пониманием проследить далее процесс сновидения. Но сначала мы подытожим все то, что знали о нем до сих пор. Итак, либо после работы в бодрствовании сохраняются дневные остатки, которые не могут полностью лишиться энергетического катексиса; либо в результате работы в бодрствовании днем оживляется одно из бессознательных желаний, либо то и другое совпадают; все эти разнообразные возможности мы уже обсуждали. Уже в течение дня или только с возникновением состояния сна бессознательное желание прокладывает себе путь к дневным остаткам и на них переносится. Теперь возникает желание, перенесенное на недавний материал, или же подавленное недавнее желание вследствие подкрепления из бессознательного оживляется заново. Через Псз, с которым это желание одной своей составной частью связано, оно стремится обычным путем мыслительных процессов проникнуть в сознание. Но оно наталкивается на цензуру, которая по-прежнему существует, и испытывает на себе ее влияние. Здесь оно подвергается искажению, уже подготовленному переносом на свежий материал. До сих пор оно находится на пути к тому, чтобы стать чем-то сродни навязчивому представлению, бредовой идее и т. п., то есть усиленной переносом мыслью, выражение которой искажено цензурой. Но теперь состояние сна предсознательного не допускает дальнейшего продвижения; вероятно, эта система, вследствие ослабления ее возбуждений, защищена от вторжения. Поэтому сновидение выбирает путь регрессии, открытый именно благодаря особенностям состояния сна, следуя при этом той притягательной силе, которую имеют для него группы воспоминаний, причем сами эти воспоминания присутствуют лишь в качестве зрительных катексисов и не переведены в сигналы последующих систем. На пути регрессии оно становится доступным изображению. О компрессии мы поговорим позднее. Теперь оно оставило позади вторую часть своего тернистого пути. Первая часть имеет прогредиентное направление от бессознательных сцен или фантазий к предсознательному; вторая часть ведет от границы цензуры обратно к восприятиям. Но когда процесс сновидения становится содержанием восприятия, он словно обходит преграду, выставленную ему цензурой и состоянием сна в Псз. Ему удается привлечь к себе внимание и стать замеченным сознанием. Сознание же, означающее для нас орган чувств для восприятия психических качеств, может возбуждаться в бодрствовании из двух пунктов. В первую очередь от периферии всего аппарата, из системы восприятии; кроме того, приятными и неприятными возбуждениями, являющимися чуть ли единственными психическими качествами при энергетических катексисах внутри аппарата. Все остальные процессы в ψ-системах, в том числе и в Псз, лишены психического качества и не являются объектами сознания, поскольку не доставляют ему для восприятия чувства удовольствия или неудовольствия. Мы вынуждены были предположить, что эти ощущения удовольствия и неудовольствия автоматически регулируют течение процессов катексиса. Позднее, однако, для достижения более тонких результатов выявилась необходимость сделать ход представлений более независимым от сигналов неудовольствия. С этой целью системе Псз потребовались собственные качества, которые могли бы привлечь сознание, и, весьма вероятно, она получила их благодаря объединению предсознательных процессов с не лишенной качественных характеристик системой воспоминаний о сигналах речи. Благодаря качествам этой системы сознание, бывшее до сих пор лишь органом чувств для восприятий, становится теперь еще и органом чувств для части наших мыслительных процессов. Теперь имеются, так сказать, две чувственные поверхности, одна из которых обращена к восприятию, другая – к предсознательным процессам мышления.
Я должен предположить, что обращенная к Псз чувственная поверхность сознания благодаря состоянию сна становится гораздо менее возбудимой, чем поверхность, направленная на В-системы. Более того, потеря интереса к ночным мыслительным процессам вполне целесообразна. В мышлении ничего не должно происходить; Псз желает спать. Если же сновидение стало восприятием, то благодаря приобретенным теперь качествам оно способно возбуждать сознание. Это чувственное возбуждение делает то, в чем, собственно, и состоит его функция; в форме внимания оно направляет часть имеющейся в Псз катектической энергии на то, что возбуждает. Таким образом, следует признать, что сновидение всякий раз будит, приводит в действие часть покоящейся энергии Псз. Влияние, оказываемое на него этой энергией, мы назвали вторичной переработкой, имея в виду связность и понятность сновидения. Это означает, что со сновидением обращаются как с любым другим содержанием восприятия; оно испытывает на себе влияние точно таких же представлений, продиктованных ожиданиями, если только их допускает его материал. С точки зрения направленности течения эта третья часть процесса снови́дения снова носит прогредиентный характер.
Во избежание недоразумений, наверное, уместно будет сказать несколько слов о временны́х особенностях этих процессов сновидения. Гобло (1896) своей весьма интересной идеей, навеянной, очевидно, загадкой сновидения Маури о гильотине, пытается показать, что время, которое занимает сновидение, относится лишь к переходному периоду между сном и пробуждением. Пробуждение требует времени; в это время и случается сновидение. Люди думают, что последний образ сновидения был настолько сильным, что вынудил к пробуждению. На самом деле он был таким сильным именно потому, что мы и так уже были близки к пробуждению. «Un rêve c’est un réveil qui commence»[366].
Еще Дюга (1897b) подчеркивал, что Гобло пришлось оставить в стороне многие факты, чтобы придать всеобщее значение своему тезису. Существуют также сновидения, от которых не просыпаешься, например, такие, в которых снится, будто что-то снится. Исходя из того, что нам известно о работе сновидения, мы не можем согласиться, что она распространяется лишь на период пробуждения. Напротив, мы должны предположить, что первая часть работы сновидения начинается уже днем, еще под властью предсознательного. Вторая ее часть – изменение под влиянием цензуры, притяжение бессознательными сценами, проникновение в восприятие – продолжается, пожалуй, всю ночь, и в этом отношении мы, видимо, всегда будем правы, сообщая о своем ощущении, что всю ночь нам что-то снилось, даже если мы и не можем сказать, что именно. Но я не думаю, что необходимо предполагать, будто процессы сновидения вплоть до осознания действительно придерживаются описанной нами временной последовательности: сначала имеется перенесенное желание, потом происходит искажение вследствие цензуры, за этим следует изменение направления в сторону регрессии и т. д. При описании нам пришлось создать такую последовательность; в действительности речь идет, пожалуй, об одновременном испытании того и другого пути, о колебании возбуждения, пока наконец из его сообразного цели накопления не остается какая-то одна группа. Основываясь на своем личном опыте, сам я считаю, что работе сновидения часто требуется больше одного дня и одной ночи, чтобы дать свой результат, причем необычайное искусство в построении сновидения перестает тогда казаться чем-то удивительным. По моему мнению, даже понятность как результат восприятия может проявиться еще до того, как сновидение привлекает к себе сознание. С этого момента, однако, процесс ускоряется, поскольку сновидение встречает теперь такое же к себе отношение, как и все остальное, что было воспринято. Это похоже на фейерверк, который готовится долгие часы, а сгорает в одно мгновение.
Благодаря работе сновидения процесс сновидения либо достигает теперь достаточной интенсивности, чтобы привлечь к себе сознание и пробудить предсознательное совершенно независимо от времени и глубины сна; либо его интенсивность для этого недостаточна, и оно должно выжидать, пока непосредственно перед пробуждением ему не пойдет навстречу ставшее более подвижным внимание. Большинство сновидений оперируют, по-видимому, сравнительно незначительными психическими интенсивностями, ожидая пробуждения. Этим объясняется, однако, и то, что мы обычно воспринимаем нечто приснившееся, когда нас неожиданно вырывают из глубокого сна. При этом, как и при спонтанном пробуждении, взгляд вначале устремляется на содержание восприятия, созданное работой сновидения, и только затем – на восприятие, получаемое извне.
Наибольший теоретический интерес вызывают, однако, сновидения, способные пробуждать посреди сна. Можно вспомнить о доказуемой повсюду целесообразности и задаться вопросом, почему сновидению, то есть бессознательному желанию, предоставлена власть нарушать сон, то есть мешать исполнению предсознательного желания. Должно быть, все дело в соотношениях энергии, о которых мы мало что знаем. Если бы мы обладали этими знаниями, то, наверное, обнаружили бы, что предоставление свободы сновидению и затраты на специальное внимание к нему представляют собой экономию энергии по сравнению с тем случаем, когда бессознательное ночью удерживается в тех же границах, что и днем. Как показывает опыт, снови́дение, даже если оно несколько раз за ночь прерывает сон, со сном совместимо. Человек на мгновение просыпается и тотчас вновь засыпает. Это похоже на то, как во сне отгоняешь от себя муху; просыпаешься специально с этой целью. Засыпая вновь, мы устраняем помеху. Исполнение желания спать, как показывают известные примеры о сне кормилиц и т. п., вполне совместимо с поддержанием известных затрат внимания в определенном направлении.
Здесь, однако, необходимо выслушать одно возражение, основанное на лучшем понимании бессознательных процессов. Мы сами характеризовали бессознательные желания как постоянно активные. Тем не менее днем они недостаточно сильны, чтобы дать о себе знать. Но если имеется состояние сна, а бессознательное желание проявило силу, чтобы образовать сновидение и с его помощью разбудить предсознательное, то почему эта энергия иссякает после того, как сновидение оказалось воспринятым? Не должно ли сновидение постоянно возобновляться подобно назойливой мухе, которая все снова и снова возвращается после того, как ее отгоняют? По какому праву мы утверждали, что сновидение устраняет нарушение сна?
Совершенно верно, что бессознательные желания всегда остаются активными. Они представляют собой пути, которые оказываются проходимыми всякий раз, когда ими пользуется некое количество возбуждения. Замечательная особенность бессознательных процессов как раз и состоит в том, что они остаются нерушимыми. В бессознательном ничего не кончается, ничего не пропадает и не забывается. Самое яркое впечатление об этом получаешь при изучении неврозов, особенно истерии. Бессознательный ход мыслей, ведущий к разрядке в виде приступа, тотчас становится вновь проходимым, когда накопилось достаточно возбуждения. Обида, возникшая тридцать лет назад, получив доступ к бессознательным источникам аффекта, все эти тридцать лет воздействует, словно недавняя. Стоит только затронуть воспоминание о ней, как она снова оживает и проявляется, катектированная возбуждением, которое находит себе моторный отвод в припадке. Именно здесь может вмешаться психотерапия. Ее задача заключается в том, чтобы обеспечить завершение и забывание бессознательных процессов. То, что мы склонны считать само собой разумеющимся и объясняем первичным влиянием времени на остатки душевных воспоминаний, стиранием воспоминаний и аффективной слабостью впечатлений, которые уже не являются свежими, – на самом деле представляет собой вторичные изменения, возникающие благодаря хлопотливой работе. Именно предсознательное совершает эту работу, и психотерапия не может пойти по иному пути, кроме пути подчинения Бсз господству Псз.
Таким образом, для отдельного бессознательного процесса возбуждения имеется два исхода. Либо он остается предоставленным самому себе, и тогда он в конце концов где-нибудь прорывается, обеспечивая своему возбуждению на сей раз выход к моторике, либо он подвергается воздействию предсознательного, и тогда его возбуждение связывается им, а не отводится. Последнее и происходит при процессе снови́дения. Катексис, идущий со стороны Псз навстречу ставшему восприятием сновидению, управляется теперь возбуждением в сознании и поэтому связывает бессознательное возбуждение сновидения, обезвреживая его как помеху. Если сновидец на мгновение просыпается, то это означает, что он и в самом деле отогнал от себя муху, угрожавшую нарушить сон. Мы можем теперь увидеть, что действительно было целесообразнее и выгоднее предоставить свободу бессознательному желанию, открыть ему путь к регрессии, чтобы оно образовало сновидение, а затем связать это сновидение и покончить с ним благодаря небольшим затратам предсознательной работы, нежели все время во сне держать в узде бессознательное. Ведь следовало ожидать, что сновидение, даже если первоначально оно не было целесообразным процессом, во взаимодействии сил душевной жизни должно было овладеть некой функцией. Мы видим, какова эта функция. Оно взяло на себя задачу вновь подчинить предсознательному отпущенное на волю возбуждение Бсз; при этом оно отводит возбуждение Бсз, служит ему клапаном и в то же время защищает сон предсознательного от незначительных затрат бодрствующей деятельности. Таким образом, в качестве компромисса, подобно другим психическим образованиям этого ряда, оно одновременно служит обеим системам, исполняя желания той и другой, поскольку они совместимы друг с другом. Если еще раз вернуться к «секреторной теории» Роберта (1886), о которой рассказывалось ранее, то мы увидим, что должны признать правоту этого автора в главном – в определении функции сновидения, тогда как в предположениях и в оценке процесса сновидения мы с ним расходимся[367].
Ограничение: «поскольку оба желания совместимы друг с другом» – содержит указание на возможные случаи, в которых функция сновидения терпит фиаско. Процесс сновидения вначале допускается как исполнение желания бессознательного; если эта попытка исполнить желание настолько сильно потрясает предсознательное, что оно не может уже сохранить свое спокойствие, то это значит, что сновидение нарушило компромисс и уже не выполняет второй части своей задачи. В таком случае оно тотчас прерывается и заменяется полным пробуждением. Собственно говоря, и здесь тоже нет вины сновидения, когда оно, будучи обычно стражем сна, вынуждено выступить в качестве его нарушителя, и нам не нужно подвергать сомнению его целесообразность. Это не единственный случай в организме, когда обычно целесообразное устройство становится нецелесообразным и мешающим после того, как в условиях его возникновения нечто меняется, и тогда нарушение служит по меньшей мере новой цели – указать на изменение и активизировать против него средства регуляции организма. Разумеется, я здесь имею в виду случай страшного сна, и, чтобы не показалось, будто я уклоняюсь от этого свидетельства против теории исполнения желаний, всякий раз, когда на него наталкиваюсь, я постараюсь хотя бы в общих чертах разъяснить сновидения этого рода.
В том, что психический процесс, способствующий развитию страха, может быть тем не менее исполнением желания, давно уже для нас не содержится противоречия. Мы можем объяснить себе это явление тем, что желание относится к одной системе, Бсз, тогда как система Псз это желание отвергла и подавила[368]. Подчинение Бсз системой Псз даже при абсолютном психическом здоровье не является полным; размеры этого подчинения определяют степень нашей психической нормальности. Невротические симптомы показывают нам, что обе системы находятся в конфликте друг с другом; они являются компромиссными результатами этого конфликта, которые на какое-то время кладут ему конец. С одной стороны, они обеспечивают Бсз канал для отвода его возбуждения, служат ему выходными воротами, но, с другой стороны, дают Псз возможность иметь определенную власть над Бсз. Поучительно, например, рассмотреть значение истерической фобии или страха пространства. Невротик не в состоянии один идти по улице, и это мы справедливо называем «симптомом». Попытаемся устранить этот симптом, вынуждая больного совершать то действие, к которому он считает себя неспособным. В таком случае возникает приступ страха, подобный приступу страха на улице, который стал для него поводом к развитию агорафобии. Таким образом, мы узнаем, что симптом был конституирован, чтобы предотвратить вспышку страха; фобия предстает перед страхом как своего рода пограничная крепость.
Наше обсуждение не сможет продолжиться, если мы не остановимся на роли аффектов в этих процессах, что, впрочем, возможно здесь сделать только отчасти. Итак, мы выдвигаем тезис, что подавление Бсз необходимо прежде всего потому, что предоставленное самому себе течение представлений в Бсз вызывает аффект, который первоначально носит характер удовольствия, а после процесса вытеснения – характер неудовольствия. Подавление имеет целью, но также и результатом предотвращение развития этого неудовольствия. Подавление простирается на содержание представлений Бсз потому, что именно содержание представления может послужить причиной неудовольствия. Здесь в основу положено совершенно определенное предположение о природе развития аффекта. Это развитие рассматривается как моторный или секреторный акт, иннервационный ключ к которому находится в представлениях Бсз. Благодаря контролю со стороны Псз эти представления, так сказать, зажимаются, а распространение импульсов, развивающих аффект, тормозится. Опасность, возникающая при прекращении катексиса со стороны Псз, состоит, следовательно, в том, что бессознательные возбуждения высвобождают такой аффект, который – вследствие ранее произошедшего вытеснения – может ощущаться только как страх, как неудовольствие.
Эта опасность возникает из-за предоставления свободы процессу снови́дения. Условия для ее осуществления заключаются в том, что произошли вытеснения и что подавленные импульсы желаний могут оказаться достаточно сильными. Следовательно, они всецело находятся за психологическими рамками образования сновидения. Если бы наша тема этим моментом – освобождением Бсз во время сна – не была связана с темой развития страха, то я мог бы отказаться от обсуждения страшных снов и избавить себя от всех им присущих неясностей.
Теория страшных снов относится, как я уже не раз говорил, к психологии неврозов. Указав на ее точку соприкосновения с темой процесса снови́дения, мы можем на этом остановиться. Разве что я могу сделать еще кое-что. Поскольку я утверждал, что невротический страх проистекает из сексуальных источников, я могу подвергнуть анализу страшные сны, чтобы выявить сексуальный материал в их мыслях.
В силу веских причин я откажусь здесь от всех примеров, которые в изобилии предоставляют мне невротические пациенты, и отдам предпочтение страшным снам малолетних.
У меня самого уже несколько десятилетий не было ни одного настоящего страшного сна. Из своего семи- или восьмилетнего возраста я помню одно такое сновидение, которое лет тридцать спустя я подверг толкованию. Оно было очень живым; мне снилась любимая мать с необычно спокойным, как у спящего человека, выражением лица; ее внесли в комнату и положили на кровать два (или три) человека с птичьими клювами. Я проснулся в слезах и своим плачем нарушил сон родителей. Необычно задрапированные, слишком длинные фигуры с птичьими клювами я заимствовал из иллюстраций к библии Филипсона[369]; я думаю, это были боги с ястребиными головами с египетского надгробного барельефа. Кроме того, анализ дает мне воспоминание об одном невоспитанном мальчике, сыне дворника, который часто играл с нами, детьми, на лужайке перед домом; и я почти уверен, что его звали Филипп. Далее, мне кажется, что именно от этого мальчика я впервые услышал вульгарное слово, которое обозначает половой акт, а образованными людьми заменяется латинским словом «коитировать», имеющим, однако, довольно четкую аналогию с ястребиными головами. О сексуальном значении этого слова я, видимо, догадался по виду моего познавшего свет наставника. Выражение лица матери в сновидении было мною скопировано с лица деда, которого я тайком увидел в коме за несколько дней до его смерти. Стало быть, толкование вторичной переработки в сновидении гласило, что мать умирает; с этим согласуется и надгробный барельеф. В этом страхе я проснулся и не мог успокоиться до тех пор, пока не разбудил родителей. Я вспоминаю, что сразу же успокоился, когда увидел лицо матери, словно мне требовалось утешение: она не умерла. Однако это вторичное истолкование сна произошло уже под влиянием возникшего страха. Я был встревожен не потому, что мне приснилось, будто мать умирает; напротив, я истолковал сновидение в предсознательной переработке так потому, что мною уже владел страх. Страх же посредством вытеснения сводится к смутному, несомненно, сексуальному чувству, которое нашло свое выражение в зрительном содержании сновидения.
Одному 27-летнему мужчине, который уже больше года страдает тяжелым недугом, в возрасте между одиннадцатью и тринадцатью годами постоянно снился сон, сопровождавшийся чувством страха, будто за ним гонится какой-то человек с мотыгой; он хочет бежать, но словно парализован и не может сойти с места. Пожалуй, это хороший образец очень типичного и не внушающего подозрений в сексуальном отношении страшного сна. При анализе сновидец сначала вспоминает один относящийся к более позднему времени рассказ своего дяди о том, как ночью на него напал на улице какой-то подозрительный тип, и сам заключает отсюда, что, возможно, в то время, когда ему приснился сон, он слышал об аналогичном происшествии. По поводу мотыги он вспоминает, что однажды в тот же период жизни, выкорчевывая дерево, он поранил себе руку мотыгой. Затем он непосредственно переходит к своему отношению к младшему брату, с которым он часто жестоко обращался; в частности, он вспоминает один случай, когда он попал ему в голову сапогом и разбил ее в кровь, а мать сказала тогда: «Я боюсь, что когда-нибудь он его убьет». Остановившись, таким образом, на теме насилия, он вдруг вспоминает один эпизод, относящийся к девятилетнему возрасту. Родители поздно вечером вернулись домой и легли в постель, а он, притворившийся спящим, вскоре услышал тяжелое дыхание и другие звуки, показавшиеся ему жуткими, он мог даже догадаться об их положении в постели. Его дальнейшие мысли показывают, что между этими отношениями родителей и своим отношением к младшему брату он провел аналогию. То, что происходило между родителями, он обозначил для себя словами «насилие» и «драка». Доказательством такой точки зрения явилось для него то, что в постели матери он часто замечал кровь.
То, что половой акт взрослых кажется детям, которые его замечают, чем-то ужасным и вызывает у них страх, – это вывод, сделанный, я бы сказал, на основании повседневного опыта. Этому страху я дал следующее объяснение: речь идет о сексуальном возбуждении, которое недоступно их пониманию; это возбуждение отвергается, пожалуй, из-за того, что в него впутаны родители, и поэтому оно превращается в страх. В более ранний период жизни сексуальный импульс по отношению к родителю противоположного пола пока еще не наталкивается на вытеснение и выражается, как мы видели, свободно.
Я бы безо всяких сомнений применил это же объяснение и к столь часто встречающимся у детей ночным приступам страха с галлюцинациями (pavor nocturnus). Также и здесь речь может идти лишь о непонятных и отвергнутых сексуальных импульсах, при описании которых, вероятно, выявилась бы временная периодичность, так как усиление сексуального либидо может происходить как вследствие случайных возбуждающих впечатлений, так и в результате спонтанных, периодически активизирующихся процессов развития.
Мне недостает необходимого материала наблюдений, чтобы подтвердить это заявление[370]. И наоборот, детским врачам, похоже, недостает точки зрения, которая позволила бы понять целый ряд феноменов как с соматической, так и с психической стороны. В качестве курьезного примера того, как легко в ослеплении медицинской мифологией пройти мимо понимания таких случаев, я приведу один случай, обнаруженный мной в тезисе Дебаккера (1881) о pavor nocturnus.
Один тринадцатилетний мальчик слабого здоровья становился все более тревожным и рассеянным, его сон стал беспокойным и почти каждую неделю хотя бы раз прерывался тяжелым приступом страха с галлюцинациями. Воспоминания об этих снах всегда были очень отчетливыми. Так, он рассказывал, как на него кричал черт: «Теперь ты наш! Теперь ты наш!» – кругом пахло смолой и серой, а огонь обжигал его кожу. Проснувшись в страхе после такого сна, он вначале ничего не мог вымолвить, пока наконец к нему не вернулся голос, и тогда было отчетливо слышно, как он говорил: «Нет, нет, не меня, я ведь ничего не сделал», – или: «Пожалуйста, нет, я никогда не буду больше так делать!» Однажды он также сказал: «Альберт этого не делал!» Позднее он стал избегать раздеваться, потому что, по его словам, «огонь охватывал его только тогда, когда он был раздет». В то самое время, когда ему снились эти сны про чертей, грозившие подорвать его здоровье, его отправили в деревню. Он провел там полтора года, поправился, а затем, когда ему было пятнадцать лет, однажды признался: «Je n’osais pas l’avouer, mais j’éprouvais continuellement des picotements et des surexcitations aux parties, à la fin, cela m’énervait tant que plusieurs fois, j’ai pensé me jeter par la fenêtre du dortoir»[371].
В действительности нетрудно догадаться: 1) что мальчик в прежние годы мастурбировал, вероятно, это отрицал, и ему угрожали суровым наказанием за его дурную привычку. (Его признание: «Je ne le ferai plus»[372]; его отрицание: «Albert n‘a jamais fait ça»[373]); 2) что под напором полового созревания у него снова пробудилось желание мастурбировать, но теперь 3) он стал бороться и сопротивляться, и в результате этой борьбы либидо оказалось подавленным и преобразовалось в страх, который впоследствии включил в себя также страх грозивших тогда наказаний.
Послушаем, однако, выводы нашего автора (ibid., 69). «Из этого наблюдения вытекает, что:
1) влияние полового созревания у мальчика со слабым здоровьем может вызвать состояние общей слабости и даже привести к весьма значительной анемии мозга[374];
2) эта анемия мозга является причиной изменения характера, демономанических галлюцинаций и очень сильных ночных, возможно, также дневных состояний страха;
3) демономания и самообвинения мальчика объясняются влиянием религиозного воспитания, полученного им в детстве;
4) вследствие продолжительного пребывания в деревне, физических упражнений и восстановления сил все эти явления по окончании пубертата исчезли;
5) наверное, наследственности и застарелому сифилису отца можно приписать предрасполагающую причину возникновения мозговых явлений у ребенка.
Заключительное слово: «Nous avons fait entrer cette observation dans le cadre des délires apyrétiques d’inanition, car c’est à l’ischémie cérébrale que nous rattachons cet état particulier»[375].
Д. Первичный и вторичный процессы. Вытеснение
Отважившись на попытку глубже проникнуть в психологию процессов снови́дения, я взялся за трудную задачу, которая едва ли по силам моему искусству изображения. Воспроизвести одновременность столь сложной взаимосвязи при помощи последовательности в изложении и при этом при выдвижении любого тезиса казаться бездоказательным – слишком тяжело для меня. Этим я расплачиваюсь за то, что при изложении психологии сновидений не могу следовать за историческим развитием своих взглядов. Точка зрения на понимание сновидений была мне дана предшествующими работами в области психологии неврозов, на которые я здесь не могу и в то же время должен постоянно ссылаться, тогда как мне лично хотелось бы идти обратным путем и от сновидения перекинуть мост к психологии неврозов. Я знаю все трудности, возникающие из-за этого для читателя, но не знаю средства, как их избежать. Неудовлетворенный таким положением вещей, я охотно остановлюсь на другой точке зрения, которая, по-видимому, повысит ценность моего труда. Я выявил тему, в отношении которой в воззрениях авторов царили острейшие противоречия, как это было показано во введении в первой главе. При обсуждении проблем сновидения мы уделили внимание большинству этих противоречий. Лишь два высказанных мнения – что сновидение бессмысленно и что оно представляет собой соматический процесс – мы вынуждены были категорически опровергнуть. Что касается всех остальных противоречащих друг другу мнений, то их правоту хоть в каком-либо месте запутанной взаимосвязи мы признаем и можем подтвердить, что в них содержится нечто верное. То, что в сновидении продолжают существовать побуждения и интересы жизни в бодрствовании, в общем и целом подтвердилось благодаря обнаружению скрытых мыслей сновидения. Их занимает лишь то, что нам кажется важным и необычайно интересует. Сновидение не растрачивает себя по мелочам. Но мы признаем и обратное: что сновидение собирает индифферентные побочные продукты дня и может проявить большую заинтересованность дневными событиями не раньше, чем этого интереса в известной степени будет лишена работа бодрствования. Мы сочли это верным для содержания сновидения, которое путем искажения дает мыслям сна измененное выражение. Мы говорили, что в силу законов механики ассоциаций процесс снови́дения проще овладевает свежим или индифферентным материалом представлений, на который еще не был наложен запрет со стороны бодрствующей мыслительной деятельности, и по причинам цензуры он переносит психическую интенсивность с чего-то важного, но вместе с тем предосудительного на индифферентное. Гипермнезия сновидения и использование детского материала легли в основу нашего учения; в нашей теории сновидения мы приписали желанию, проистекающему из детства, роль незаменимой движущей силы при образования сновидения. Сомневаться в экспериментально подтвержденном значении внешних чувственных раздражителей во сне нам, разумеется, не приходило и в голову, но мы включили этот материал в такие же отношения с желанием во сне, что и сохранившиеся от работы днем остатки мыслей. То, что сновидение иллюзорно истолковывает объективный чувственный раздражитель, нам оспаривать не приходится; но мы добавили мотив этого толкования, остававшийся не проясненным другими авторами. Толкование происходит таким образом, что воспринятый объект становится безвредным с точки зрения нарушения сна и пригодным для исполнения желания. Субъективное состояние возбуждения органов чувств во сне, которое, по-видимому, доказано Трамбеллом Лэддом (1892), мы не считаем особым источником сновидения, но можем объяснить его регредиентным оживлением воспоминаний, стоящих за сновидением. Также и внутренним органическим ощущениям, которые многие кладут в основу объяснения сновидений, принадлежит, по нашему мнению, определенная, хотя и более скромная роль. Они предоставляют нам – в виде ощущений падения, парения, заторможенности – всегда готовый материал, которым работа сновидения в случае необходимости пользуется для изображения мыслей сна.
Утверждение, что процесс сновидения стремителен, мгновенен, кажется нам верным с точки зрения восприятия сознанием сновидения, содержание которого уже было заранее подготовлено; что касается предшествующих стадий процесса снови́дения, то мы сочли вероятным медленное, спокойное течение. По поводу загадки чрезвычайно богатого содержания сновидения, втиснутого в самое короткое мгновение, мы говорили, что речь здесь идет о привлечении уже готовых образований психической жизни. То, что сновидение искажается и коверкается воспоминанием, мы сочли верным, но не затруднительным, ибо это является всего лишь последней очевидной частью искажающей работы, совершаемой с самого начала образования сновидения. В ожесточенном и, похоже, непримиримом споре о том, спит ли ночью душевная жизнь или, как днем, располагает всей своей работоспособностью, мы признаем правоту обеих сторон и вместе с тем не можем считать ни одну из них полностью правой. В мыслях сновидения мы нашли свидетельства крайне сложной интеллектуальной работы с использованием почти всех средств психического аппарата; и все же нельзя отрицать, что эти мысли сновидения возникли днем, и, безусловно, следует допустить, что состояние сна душевной жизни все-таки существует. Таким образом, мы признаем теорию частичного сна; но особенность состояния сна мы усмотрели не в распаде психических взаимосвязей, а в настроенности психической системы, которая властвует днем, на желание спать. Отвлечение от внешнего мира сохранило свое значение и в нашем подходе; оно способствует, хотя и не в качестве единственного момента, регрессии изображения в сновидении. Отказ от произвольного управления течением представлений сомнений не вызывает; однако психическая жизнь не становится из-за этого бесцельной, ибо мы слышали, что после устранения желательных целевых представлений начинают царить нежелательные. Мы не только признали наличие слабой ассоциативной связи в сновидении, но и даже придали ей гораздо большее значение, чем можно было предполагать; однако мы обнаружили, что она служит всего лишь вынужденной заменой другой связи – правильной и осмысленной. Разумеется, мы тоже называли сновидение абсурдным; но примеры могли показать нам, насколько умно сновидение, притворяясь абсурдным. В вопросе о функциях, приписываемых сновидению, у нас нет никаких расхождений. То, что сновидение, словно клапан, разгружает психику и что, по выражению Роберта (1886), всякого рода вредности в результате представления во сне становятся безвредными, не только в точности совпадает с нашим учением о двояком исполнении желаний сновидением, но и даже в своей формулировке становится для нас более понятным, чем у Роберта. Свободное проявление душой своих способностей соответствует у нас предоставлению сновидению свободы посредством предсознательной деятельности. «Возвращение к эмбриональной позиции душевной жизни в сновидении» и замечание Хэвлока Эллиса (1899): «An archaic world of vast emotions and imperfect thoughts» – представляются нам удачным предвосхищением наших рассуждений о том, что примитивные, подавленные днем методы работы могут участвовать в образовании сновидения; утверждение Салли (1893): «Наши сновидения являются средством возвращения ранних последовательных стадий развития личности. Засыпая, мы возвращаемся к старым способам смотреть на вещи и размышлять о них, к импульсам и действиям, которые когда-то давно у нас преобладали» – мы могли бы в полном объеме сделать своим собственным; как у Делажа (1891), так и у нас, «подавленное» становится движущей силой снови́дения.
Роль, которую приписывает Шернер (1861) фантазии во сне, и сами толкования Шернера мы приняли в полном объеме, но должны, так сказать, отвести ей другое место в проблеме. Не сновидение образует фантазию, а наоборот, в образовании мыслей сновидения наибольшее участие принимает бессознательная деятельность фантазии. Мы остаемся обязаны Шернеру указанием на источник мыслей сновидения; однако чуть ли не все, что он приписывает работе сновидения, необходимо отнести на счет деятельности активного днем бессознательного, которая дает сновидениям не меньше импульсов, чем невротическим симптомам. Работу сновидения мы должны были отделить от этой деятельности как нечто совершенно отличное и гораздо более связное. Наконец, мы не только не отрицали взаимосвязи снов с душевными расстройствами, но и дали ей более прочное обоснование с новых позиций.
Благодаря тому новому, что содержится в нашем учении о сновидениях и обеспечивает, подобно единице более высокого уровня, его прочность, мы обнаруживаем, что самые разные и противоречивые выводы авторов включены в нашу систему; некоторые из них получили иную трактовку и лишь немногие были отвергнуты полностью. Но и наше строение пока еще не закончено. Не говоря уже о многих неясностях, с которыми мы столкнулись, проникая вглубь психологии, нас, по-видимому, поджидает еще одно новое противоречие. С одной стороны, мы допустили, что мысли сновидения возникают в результате совершенно нормальной умственной работы, но, с другой стороны, среди мыслей сновидения, а через них и в содержании сновидения мы обнаружили целый ряд отклоняющихся от нормы мыслительных процессов, которые мы затем воспроизводим при толковании снов. Все, что мы называли «работой сновидения», похоже, так далеко от процессов, которые мы считаем корректными, что самые резкие суждения авторов о низких психических результатах сновидения, пожалуй, должны показаться нам обоснованными.
Здесь, наверное, лишь путем дальнейшего продвижения мы сможем прийти к прояснению и преодолению затруднений. Я хотел бы остановиться на одной из констелляций, ведущих к образованию сновидения.
Мы узнали, что сновидение замещает множество мыслей, которые относятся к нашей жизни днем и совершенно логично друг с другом связаны. Поэтому мы не можем сомневаться в том, что эти мысли проистекают из нашей нормальной духовной жизни. Все качества, которые мы высоко ценим в своих цепочках мыслей и благодаря которым они характеризуются как сложные результаты работы высшего уровня, мы обнаруживаем в мыслях сновидения. Однако нет никакой надобности предполагать, будто эта мыслительная работа была осуществлена во сне, что серьезно поколебало бы наше прежнее представление о психическом состоянии сна. Скорее, эти мысли происходят от того, что происходило днем; получив толчок, они, незаметно для сознания, могут продолжиться, а затем после засыпания предстать в готовом виде. Если мы что и должны извлечь из такого положения вещей, то в лучшем случае это будет доказательство того, что самая сложная мыслительная работа возможна без участия сознания, что, впрочем, нам и так было известно из психоанализа истерических больных или людей, страдающих навязчивыми представлениями. Несомненно, что сами по себе эти мысли сновидения доступны сознанию; если днем мы их не сознаем, то это может иметь различные причины. Осознание связано с привлечением определенной психической функции, внимания, по-видимому используемого лишь в определенном количестве и способного отвлекаться от данного хода мыслей на другие задачи. Другой способ, с помощью которого такие цепочки мыслей могут скрываться от сознания, следующий. Благодаря нашим сознательным размышлениям мы знаем, что при использовании внимания мы следуем определенным путем. Если на этом пути мы наталкиваемся на представление, которое не выдерживает критики, мы прерываемся, допуская снижение катексиса внимания. По всей видимости, начатый и оставленный ход мыслей может затем продолжаться без участия внимания, если только в каком-либо месте он не достигает особенно большой интенсивности, которая заставляет обратить на себя внимание. Первоначальное отвержение мыслительного акта из-за его оценки сознанием как неправильного или непригодного для насущных целей может быть, следовательно, причиной того, что незаметно для сознания мыслительный процесс продолжается до самого засыпания.
Подытожим: такой ход мыслей мы называем предсознательным, считаем его совершенно корректным и полагаем, что им могут пренебрегать, а также его могут прерывать и подавлять. Скажем также открыто, в каком виде можно изобразить течение представлений. Мы полагаем, что от целевого представления вдоль по ассоциативным путям, избранным этим целевым представлением, перемещается определенная величина возбуждения, которую мы называем энергией катексиса. Ход мыслей, которым «пренебрегают», такого катексиса не получает; от «подавленного» или «отброшенного» его забирают назад; оба течения мыслей оказываются предоставленными их собственным возбуждениям. Катектированный целью ход мыслей при определенных условиях способен привлекать к себе внимание сознания, и тогда благодаря его содействию он получает «гиперкатексис». Наши допущения о природе и работе сознания мы поясним несколько позже.
Такой ход мыслей, возбужденный в предсознательном, может спонтанно угаснуть или сохраниться. Первый случай мы представляем себе таким образом, что его энергия диффундирует по всем исходящим от него ассоциативным направлениям и приводит всю вереницу мыслей в состояние возбуждения, которое длится какое-то время, а затем исчезает, по мере того как нуждающееся в отводе возбуждение преобразуется в бездействующий катексис. Если имеет место такой исход, то далее этот процесс никакого значения для образования сновидений не имеет. Однако в нашем предсознательном ждут своего часа другие целевые представления, проистекающие из источников наших бессознательных и постоянно активных желаний. Они могут овладеть возбуждением в предоставленном самому себе круге мыслей, установить связь между ним и бессознательным желанием, перенести на него энергию, присущую бессознательному желанию, и отныне «пренебрегаемый» или подавленный ход мыслей способен сохраниться, хотя благодаря этому усилению он все же не претендует на доступ к сознанию. Мы можем сказать, что ход мыслей, бывший до сих пор предсознательным, оказался вовлечен в бессознательное.
Другие констелляции образования сновидений следующие: предсознательный ход мыслей с самого начала связан с бессознательным желанием и поэтому наталкивается на отвержение со стороны господствующего целевого катексиса; или же бессознательное желание стало активным по другим (например, соматическим) причинам и безо всякого содействия пытается перенестись на психические остатки, не катектированные из Псз. В конечном счете все эти три случая совпадают в общем выводе, что в предсознательном совершается ход мыслей, который, лишаясь предсознательного катексиса, получает катексис от бессознательного желания.
Вслед за этим ход мыслей претерпевает ряд превращений, которые мы уже не считаем нормальными психическими процессами и которые дают результат, вызывающий у нас недоумение, – психопатологическое образование. Попытаемся теперь его выделить и сопоставить.
1). Интенсивности отдельных представлений во всем своем объеме становятся способными к оттоку и переходят с одного представления на другое, в результате чего образуются отдельные представления, наделенные большой интенсивностью. После того как этот процесс много раз повторяется, интенсивность всего хода мыслей в конце концов может оказаться сосредоточенной на одном-единственном элементе представлении. Это и есть феномен компрессии или сгущения, с которым мы познакомились при рассмотрении работы сновидения. На нем и лежит главная вина за странное впечатление от сновидения, ибо чего-либо аналогичного ему в нормальной и доступной сознанию душевной жизни мы совершенно не знаем. Также и здесь у нас есть представления, которые в качестве узловых пунктов или конечных результатов верениц мыслей обладают большим психическим значением; но эта ценность не выражается в каком-либо очевидном для внутреннего восприятия свойстве; поэтому то, что в ней представлено, отнюдь не становится интенсивнее. В процессе сгущения вся психическая взаимосвязь преобразуется в интенсивность содержания представления. Точно так же обстоит дело, когда некое слово в книге, которому я придаю особое значение для понимания текста, я прошу напечатать вразрядку или жирным шрифтом. В разговоре я произнес бы это слово громко, медленно и с ударением. Первое сравнение ведет непосредственно к примеру, заимствованному из работы сновидения (триметиламин в сновидении об инъекции Ирме). Искусствоведы обращают наше внимание на то, что самые древние в истории скульпторы следуют аналогичному принципу, выражая знатность изображенных людей размерами статуи. Царь изображается вдвое или втрое выше, чем его свита или поверженный враг. Произведения искусства римской эпохи для достижения этой же цели пользуются более тонким средством. Художник поместит фигуру императора посередине, придаст ей величественную осанку, с особой тщательностью будет совершенствовать его образ, положит врагов у его ног, но уже не будет изображать его великаном средь карликов. Между тем поклон подчиненного перед начальником до сих пор представляет собой в нашем обществе отголосок этого древнего принципа изображения.
Направление, по которому следуют сгущения во сне, определяется, с одной стороны, корректными предсознательными отношениями мыслей сновидения, с другой стороны – привлекательностью зрительных воспоминаний в бессознательном. Результат работы сгущения достигает тех интенсивностей, которые необходимы для прорыва систем восприятия.
2). Опять-таки благодаря свободному переносу интенсивностей и в целях сгущения образуются промежуточные представления – своего рода компромиссы (ср. многочисленные примеры). Это тоже нечто небывалое в нормальном течении представлений, где речь идет прежде всего о выборе и фиксации «правильных» элементов представлений. И наоборот, когда мы подыскиваем словесное выражение предсознательным мыслям, очень часто возникают смешанные и компромиссные образования, которые приводят в качестве примеров «оговорок».
3). Представления, переносящие друг на друга свои интенсивности, имеют между собой очень непрочную связь и объединены такими ассоциациями, которыми наше мышление пренебрегает и которые используются только для достижения комического эффекта. В частности, равноценными другим являются ассоциации по созвучию.
4). Противоречащие друг другу мысли не стремятся уничтожить друг друга, а существуют рядом друг с другом, нередко объединяясь в продукты сгущения, словно между ними не существует противоречия, или образуют компромиссы, которые мы бы никогда не простили нашему мышлению, но которые одобряем в своих поступках.
Таковы некоторые из наиболее выделяющихся аномальных процессов, которым в ходе работы сновидения подвергаются ранее рационально образованные мысли во сне. Их главной особенностью можно считать стремление сделать подвижной и способной к отводу энергию катексиса; содержание и собственное значение психических элементов, к которым привязаны эти катексисы, становятся второстепенной вещью. Можно было бы предположить, что сгущение и образование компромиссов происходят лишь в угоду регрессии, когда речь идет о превращении мыслей в образы. Однако анализ – и еще отчетливее синтез – таких сновидений, которые лишены регрессии к образам, например, анализ сновидения «автодидаскер – разговор с профессором Н.», выявляет те же процессы смещения и сгущения, что и в других случаях.
Таким образом, мы не можем игнорировать вывод, что в образовании сновидений участвуют психические процессы двоякого рода, различные по своей сути. Один из них создает совершенно корректные мысли сновидения, равноценные нормальному мышлению; другой поступает с ними крайне странным, некорректным образом. Последний процесс мы уже выделили в разделе VI в качестве собственно работы сновидения. Что мы можем теперь сказать о происхождении этого психического процесса?
Мы не смогли бы дать здесь никакого ответа, если бы не проникли чуть глубже в психологию неврозов, в частности истерии. Из нее мы узнаем, что такие же некорректные психические процессы – и еще другие, неперечисленные – определяют возникновение истерических симптомов. Также и при истерии мы обнаруживаем вначале ряд совершенно корректных мыслей, равноценных нашему сознательному мышлению, о существовании которых в этой форме ничего узнать мы, однако, не можем и которые мы реконструируем только задним числом. Если они когда-либо проникли в наше восприятие, то в результате анализа образованного симптома мы убеждаемся, что эти нормальные мысли подверглись аномальной обработке и посредством сгущения, образования компромисса, через поверхностные ассоциации, под прикрытием противоречий, возможно, также путем регрессии были переведены в симптом. При полной тождественности особенностей работы сновидения и психической деятельности, выливающейся в психоневротические симптомы, мы будем считать себя вправе перенести на сновидение выводы, к которым вынуждает нас истерия.
Из учения об истерии мы заимствуем положение, что такая аномальная психическая переработка нормального хода мыслей происходит только тогда, когда он становится переносом бессознательного желания, которое проистекает из инфантильного материала и находится в вытесненном. Ради этого принципа мы построили теорию сновидения на допущении, что побуждающее желание во сне всегда проистекает из бессознательного, что, как мы сами признали, не всегда можно доказать, хотя и нельзя опровергнуть. Но чтобы суметь сказать, что такое «вытеснение», чье название мы часто уже использовали, мы должны будем построить еще одну часть в нашем психологическом сооружении.
Мы углубились в рассмотрение вымышленного примитивного психического аппарата, работа которого регулируется стремлением избежать накопления возбуждения и по возможности поддерживать себя в невозбужденном состоянии. Поэтому он был построен по схеме рефлекторного аппарата; подвижность – прежде всего путь к внутреннему изменению тела – представляла собой отводной путь, находящийся в его распоряжении. Далее мы обсудили психические последствия переживания удовлетворения и могли бы при этом добавить второе предположение: что накопление возбуждения – различными, нас не интересующими способами – ощущается как неудовольствие и приводит аппарат в действие, чтобы снова вызвать чувство удовлетворения, при котором уменьшение возбуждения ощущается как удовольствие. Такой исходящий из неудовольствия, нацеленный на удовольствие поток в аппарате мы называем желанием; мы говорили, что привести в действие аппарат не может ничего, кроме желания, и что течение возбуждения в нем автоматически регулируется восприятиями удовольствия и неудовольствия. Первым желанием, пожалуй, является галлюцинаторный катексис воспоминания об удовлетворении. Однако эта галлюцинация, если ее не поддерживать до изнеможения, оказывается неспособной утолять потребность, то есть доставлять удовольствие, связанное с удовлетворением.
Таким образом, оказалась необходимой вторая деятельность – на нашем языке: деятельность второй системы, – которая не позволяла бы катексису воспоминания проникать к восприятию и оттуда связывать психические силы; он должен направлять возбуждение, исходящее от потребности, на окольный путь, который в конечном счете благодаря произвольной моторике настолько изменяет внешний мир, что может произойти реальное восприятие объекта удовлетворения. В общем и целом мы уже прослеживали схему психического аппарата; обе системы представляют собой зачаток того, что в качестве Бсз и Псз мы включаем в полностью сформированный аппарат.
Чтобы иметь возможность посредством моторики целесообразно изменять внешний мир, необходима аккумуляция большой суммы переживаний в системах воспоминаний и разнообразная фиксация связей, возникающих в этом материале воспоминаний под влиянием различных целевых представлений. Пойдем дальше в наших гипотезах. Деятельность второй системы, заключающаяся в многократном ощупывании, испускании катексисов и убирании их обратно, с одной стороны, нуждается в возможности свободно распоряжаться всем материалом воспоминаний; с другой стороны, было бы излишней расточительностью, если бы она посылала большие количества катексиса на отдельные мыслительные пути, которые растекались бы затем нецелесообразным образом и уменьшали бы количество, необходимое для изменения внешнего мира. Ввиду этой целесообразности я постулирую, следовательно, что второй системе удается сохранить в покое большую часть энергетических катексисов и использовать для смещения лишь незначительную их часть. Механика этих процессов мне совершенно неизвестна; кто захотел бы всерьез отнестись к этим представлениям, должен был бы подыскать аналогии из физики и проложить себе путь к наглядному объяснению процесса движения при возбуждении нейронов. Я лишь придерживаюсь представления, что деятельность первой ψ-системы направлена на свободное истечение возбуждения и что вторая система благодаря исходящим от нее катексисам препятствует этому истечению, способствует преобразованию в бездействующий катексис, возможно, при повышении уровня. Я предполагаю, следовательно, что протекание возбуждения при господстве второй системы связано с совершенно другими механическими условиями, чем при господстве первой. Когда вторая система завершает свою пробную мыслительную работу, торможение и застой возбуждений прекращаются, что позволяет им обрести подвижность.
Если принять во внимание взаимосвязь такого сдерживания оттока второй системой и регуляции посредством принципа неудовольствия[376], то возникает любопытный ход мыслей. Подыщем противоположность первичному переживанию удовлетворения – внешнее переживание испуга. На примитивный аппарат воздействует воспринимаемый раздражитель, который является источником боли. Тогда беспорядочные моторные проявления будут продолжаться до тех пор, пока одно из них не лишит аппарат восприятия и вместе с тем боли, и при новом появлении восприятия оно сразу же будет повторяться (например, в виде бегства) до тех пор, пока восприятие вновь не исчезнет. Здесь, однако, не остается никакой склонности вновь катектировать восприятие источника боли, будь то галлюцинаторным или еще каким-либо образом. Скорее, в первичном аппарате будет иметься склонность сразу же оставлять этот неприятный образ воспоминания, если он так или иначе вновь пробуждается, ибо перетекание его возбуждения на восприятие вызвало бы (вернее, начинает вызывать) неудовольствие. Уклонение от воспоминания, являющееся лишь повторением прежнего бегства от восприятия, облегчается также тем, что воспоминание, в отличие от восприятия, не обладает достаточным качеством, чтобы возбудить сознание и тем самым привлечь к себе новый катексис. Это без труда и регулярно происходящее уклонение психического процесса от воспоминания о том, что когда-то было неприятным, дает нам модель и первый пример психического вытеснения. Всем известно, в какой мере эта страусиная политика, это уклонение от неприятного сохраняется в душевной жизни обычного взрослого человека.
Итак, согласно принципу неудовольствия, первая ψ-система вообще не способна включить во взаимосвязь мыслей что-либо неприятное. Эта система может только желать. Но если бы все оставалось так, то мыслительная работа второй системы, которой необходимо располагать всеми отложившимися в опыте воспоминаниями, была бы парализована. Здесь открываются два пути: либо работа второй системы полностью избавляется от принципа неудовольствия и продолжает свой путь, не обращая внимания на неприятные воспоминания; либо ей удается катектировать неприятное воспоминание таким образом, что она избегает при этом высвобождения неудовольствия. Первую возможность мы можем отвергнуть, ибо принцип неудовольствия выступает также регулятором течения возбуждения второй системы; тем самым мы указываем на вторую возможность, что эта система катектирует воспоминание таким образом, что отток от него, то есть отток, сопоставимый также с моторной иннервацией, который приводит к развитию неудовольствия, сдерживается. Следовательно, к гипотезе о том, что катексис со стороны второй системы одновременно представляет собой сдерживание отвода возбуждения, мы приходим с двух исходных позиций: исходя из принципа неудовольствия и исходя из принципа наименьших иннервационных затрат. Теперь констатируем, – и это будет ключом ко всей теории вытеснения, – что вторая система может катектировать представление только тогда, когда она способна затормозить исходящее от него развитие неудовольствия. То, что не поддается этому торможению, остается недоступным и для второй системы и – в соответствии с принципом неудовольствия – должно быть вскоре оставлено. Между тем торможение неудовольствия не обязательно бывает полным; его начало должно быть дозволено, поскольку это демонстрирует второй системе природу воспоминания и, например, его недостаточную пригодность для преследуемой мышлением цели.
Психический процесс, который допускает первая система, я буду теперь называть первичным процессом; другой процесс, происходящий при торможении со стороны второй системы, – вторичным. Я могу еще в одном пункте показать, с какой целью вторая система должна корректировать первичный процесс. Первичный процесс стремится к отводу возбуждения, чтобы с помощью накопленной таким образом величины возбуждения добиться идентичности восприятия (с переживанием удовлетворения); вторичный процесс оставляет это намерение и вместо него ориентируется на другое – достичь идентичности мыслей. Все мышление – это всего лишь обходной путь от воспоминания об удовлетворении, принятого в качестве целевого представления, до идентичного катексиса того же воспоминания, который должен быть снова достигнут через моторный опыт. Мышление должно интересоваться соединительными путями между представлениями, не позволяя сбивать себя с толку их интенсивностями. Вместе с тем очевидно, что сгущения представлений, промежуточные и компромиссные образования препятствуют достижению этой цели идентичности; заменяя одно представление другим, они отклоняются от пути, который вел от первых. Поэтому вторичное мышление тщательно избегает таких процессов. Легко также упустить из виду, что на пути к достижению идентичности мыслей принцип неудовольствия создает также трудности мыслительному процессу, которому обычно предоставляет важнейшие отправные точки. Таким образом, мышление должно склоняться к тому, чтобы все больше освобождаться от исключительной регуляции со стороны принципа неудовольствия и благодаря мыслительной работе ограничивать развитие аффектов до минимума, который по-прежнему может использоваться в качестве сигнала. Это повышение качества работы должно быть достигнуто благодаря новому гиперкатексису, которому содействует сознание. Однако мы знаем, что даже в нормальной душевной жизни это редко удается сделать полностью и что наше мышление всегда остается доступным для фальсификаций из-за вмешательства принципа неудовольствия.
Но не это является недостатком работоспособности нашего душевного аппарата, из-за которого становится возможным то, что мысли, представляющие собой результат вторичной мыслительной работы, подвергаются воздействию первичного психического процесса. Этой формулой мы можем теперь описать работу, приводящую к сновидению и к истерическим симптомам. Случай недостаточности возникает при совпадении двух моментов из истории нашего развития, один из которых всецело относится к душевному аппарату и оказывает решающее влияние на отношения обеих систем; другой дает о себе знать в меняющейся степени и вводит в душевную жизнь движущие силы органического происхождения. Оба проистекают из периода детства и представляют собой результат того изменения, которое с тех инфантильных времен претерпел наш психический и соматический организм.
Назвав один психический процесс в душевном аппарате первичным, я сделал это, имея в виду не только ранговый порядок и дееспособность, но и временны́е отношения. Хотя психического аппарата, который бы обладал только первичным процессом, насколько нам известно, не существует, и поэтому он является лишь теоретической фикцией, однако все говорит о том, что первичные процессы даны в нем с самого начала, тогда как вторичные развиваются в течение жизни лишь постепенно, сдерживают первичные, накладываются на них и достигают полного господства над ними, вероятно, только в зените жизни. Вследствие этого запоздалого проявления вторичных процессов ядро нашей сущности, состоящее из бессознательных побуждений, остается недоступным и неподвластным для предсознательного, роль которого раз и навсегда ограничивается указанием наиболее целесообразных путей импульсам, проистекающим из бессознательного. Для всех последующих душевных устремлений эти бессознательные желания представляют собой принуждение, под которое они должны подлаживаться; но они могут попытаться его отвести и направить на более высокие цели. Кроме того, вследствие такого запаздывания большая область материала воспоминаний остается недоступной для предсознательного катексиса.
Среди этих проистекающих из детского возраста, неразрушимых и неудержимых импульсов имеются также такие желания, исполнение которых вступает в противоречие с целевыми представлениями вторичного мышления. Исполнение этих желаний вызвало бы уже не удовольствие, а аффект неудовольствия, и именно это превращение аффекта и составляет сущность того, что мы называем «вытеснением». Каким путем, при помощи каких движущих сил может происходить такое превращение – в этом и состоит проблема вытеснения, которую мы должны здесь только затронуть. Нам достаточно констатировать, что такое превращение аффекта совершается в ходе развития (вспомним хотя бы о появлении первоначально отсутствующего отвращения в детстве) и что оно связано с деятельностью вторичной системы. Воспоминания, из которых бессознательное желание высвобождает аффект, никогда не были доступны Псз; поэтому высвобождение их аффектов и нельзя сдержать. Именно из-за такого развития аффектов эти представления недоступны теперь и предсознательным мыслям, на которые они перенесли свою силу желания. Более того, в действие вступает принцип неудовольствия и заставляет Псз отвернуться от этих перенесенных мыслей. Они предоставляются самим себе, «вытесняются», и, таким образом, наличие комплекса детских воспоминаний, с самого начала не доступных Псз, становится предпосылкой вытеснения.
В лучшем случае развитие неудовольствия прекращается, когда перенесенные мысли в Псз лишаются катексиса, и этот исход характеризует вмешательство принципа неудовольствия как целесообразное. Иначе, однако, обстоит дело в том случае, когда вытесненное бессознательное желание получает органическое подкрепление, которое оно может ссудить своим мыслям, тем самым позволяя им благодаря своему возбуждению попытаться проникнуть далее, даже если они лишены катексиса Псз. Это приводит затем к оборонительной борьбе, поскольку Псз усиливает противодействие вытесненным мыслям (контркатексис), а в дальнейшем к проникновению перенесенных мыслей, являющихся носителями бессознательного желания, в форме некоего компромисса благодаря образованию симптома. Однако с того момента, когда вытесненные мысли оказываются катектированными бессознательным импульсом-желанием и, наоборот, лишаются предсознательного катексиса, они подлежат первичному психическому процессу, нацелены только на моторный отвод либо, если путь свободен, на галлюцинаторное оживление желанной идентичности восприятия. Ранее мы эмпирически обнаружили, что описанные некорректные процессы происходят только с мыслями, подвергшимися вытеснению. Теперь мы поймем еще одну часть этой взаимосвязи. Эти некорректные процессы представляют собой первичные процессы в психическом аппарате; они возникают везде, где представления лишаются предсознательного катексиса, предоставляются самим себе и могут осуществиться благодаря несдерживаемой, стремящейся к оттоку энергии бессознательного. К этому добавляются некоторые другие наблюдения, подтверждающие идею, что эти процессы, названные нами некорректными, на самом деле являются не фальсификациями обычных ошибок мышления, а свободными от торможения способами работы психического аппарата. Так, мы видим, что перетекание предсознательного возбуждения к двигательной сфере совершается с помощью тех же процессов и что связывание бессознательных представлений со словами обнаруживает точно такие же смещения и смешения, приписываемые невнимательности. Наконец, доказательство усиления действия, необходимого при торможении этих первичных способов работы, вытекает из того факта, что мы достигаем комического эффекта, избытка, который должен быть отведен с помощью смеха, когда позволяем этим способам работы мышления проникнуть в сознание.
Теория психоневрозов с полной убежденностью утверждает, что только сексуальные побуждения, относящиеся к инфантильному периоду, которые подверглись в ходе развития в детстве вытеснению (превращению аффекта), способны возобновляться в более поздние периоды развития, будь то вследствие сексуальной конституции, которая формируется из первоначальной бисексуальности, будь то вследствие неблагоприятных влияний половой жизни, и придавать этим силы для образования всякого рода психоневротических симптомов. Только благодаря включению этих сексуальных сил удается заполнить пробелы, которые по-прежнему можно обнаружить в теории вытеснения. Я хочу оставить открытым вопрос, может ли требование сексуального и инфантильного свойства относиться и к теории сновидения; я оставлю ее здесь незавершенной, потому что уже самой гипотезой о том, что желание в сновидении всегда происходит из бессознательного, я сделал шаг за пределы доказуемого[377]. Я не хочу также продолжать исследование того, в чем состоит различие в проявлении психических сил при образовании сновидений и при образовании истерических симптомов; для этого нам недостает точных знаний об одном из подлежащих сравнению звеньев. Но другому пункту я придаю большое значение и должен заранее признаться, что только ради этого пункта я и привел здесь все рассуждения о двух психических системах, способах их работы и вытеснении. Собственно, дело не в том, правильно ли я в целом понял рассматриваемые психологические отношения или, как это часто бывает в таких сложных вещах, – искаженно и фрагментарно. Как бы ни менялось истолкование психической цензуры, корректной и отклоняющейся от нормы переработки содержания сновидения, остается справедливым то, что такие процессы действуют при образовании сновидения и что в сущности они обнаруживают несомненную аналогию с процессами, выявленными при образовании истерических симптомов. Сновидение – не патологический феномен; его предпосылкой не является нарушение психического равновесия; оно не ослабляет психической работоспособности. Возражение, что мои сновидения и сновидения моих невротических пациентов не дают права судить о сновидениях здоровых людей, можно, пожалуй, отклонить без обсуждения. Когда по явлениям мы судим об их движущих силах, мы обнаруживаем, что психический механизм, которым пользуется невроз, не создается болезненным нарушением, охватывающим душевную жизнь, а уже имеется наготове в нормальной конструкции психического аппарата. Обе психические системы, цензура на переходе между ними, торможение и наслоение их деятельности друг на друга, связь обеих с сознанием (или то, что могло бы дать вместо этого более правильное истолкование действительных условий) – все это относится к нормальной конструкции нашего душевного инструмента, и сновидение показывает нам один из путей, ведущих к познанию его структуры. Если мы захотим ограничиться минимумом знаний, за которые можно ручаться полностью, то мы скажем: сновидение доказывает нам, что подавленное продолжает существовать и у нормального человека, оставаясь способным к психическому функционированию. Сновидение и есть одно из выражений того, что было подавлено; согласно теории, оно является этим всегда, согласно имеющемуся опыту – во множестве случаев, в которых отчетливее всего проявляются главные особенности жизни во сне. Психически подавленное, проявлению которого в бодрствующей жизни воспрепятствовало антагонистическое разрешение противоречий и которое было изолировано от внутреннего восприятия, в ночной жизни при господстве компромиссных образований находит себе пути и средства, чтобы проникнуть в сознание.
Толкование же сновидений есть via regia к познанию бессознательного в душевной жизни.
Следуя за анализом сновидения, мы делаем шаг вперед в понимании устройства этого самого удивительного и самого таинственного инструмента. Правда, этот шаг небольшой, но он кладет начало тому, чтобы, исходя из других – называемых патологическими – образований, продвинуться в изучении этого инструмента. Ибо болезнь – по крайней мере, функциональная, как ее по праву называют – имеет своей предпосылкой не разрушение этого аппарата и не возникновение новых несогласованностей внутри его; ее следует объяснять динамически – усилением и ослаблением отдельных компонентов во взаимодействии сил, которое скрывает так много влияний при нормальном функционировании. В другом месте можно было бы также показать, что благодаря тому, что этот аппарат состоит из двух инстанций, совершенствуется также и его нормальная работа, а в случае только одной инстанции это было бы невозможно[378].
Е. Бессознательное и сознание. Реальность
При более тщательном рассмотрении выясняется, что речь идет не о наличии двух систем вблизи моторного конца аппарата, а о двоякого рода процессах или способах отвода возбуждения, к гипотезе о которых мы пришли в результате психологического обсуждения в предыдущих разделах. Но для нас это значения не имеет; ибо мы всегда должны быть готовы отказаться от наших вспомогательных представлений, если считаем себя способными заменить их чем-то другим, более приближенным к незнакомой нам действительности. Попытаемся теперь уточнить некоторые представления, которые могли сложиться неправильно, пока мы рассматривали две системы в самом приближенном и грубом значении как две локальности внутри психического аппарата, – представления, оставившие след в выражениях «вытеснить» и «проникнуть». Итак, если мы говорим, что бессознательная мысль стремится к переводу в предсознательное, чтобы затем проникнуть в сознание, то мы не имеем в виду, что на новом месте, словно копия, должна образоваться вторая мысль, рядом с которой продолжает существовать оригинал; также и от «проникновения в сознание» мы хотим отделить всякую идею о пространственном изменении. Когда мы говорим, что предсознательная мысль вытесняется, а затем принимается бессознательным, то эти образные выражения, заимствованные нами из круга представлений о борьбе за территорию, могут склонить нас к предположению, что и в самом деле в одной психической локальности происходит перестановка, и одно расположение сменяется новым в другой локальности. Вместо этого сравнения возьмем другое, которое, похоже, более соответствует реальному положению вещей: энергетический катексис переносится на определенное расположение или из него изымается, вследствие чего психическое образование попадает под власть той или иной инстанции или от нее избавляется. Мы снова заменяем здесь топический способ представления динамическим; не психическое образование кажется нам подвижным, а его иннервация[379].
Тем не менее я считаю целесообразным и правомерным сохранить наглядное представление об обеих системах. Мы избежим всяких недоразумений, связанных с таким способом изложения, если вспомним о том, что представления, мысли, психические образования в целом следует локализовать не в органических элементах нервной системы, а, так сказать, между ними, там, где сопротивления и проторенные пути образуют соответствующий им коррелят. Все, что может стать объектом нашего внутреннего восприятия, является виртуальным, подобно изображению в подзорной трубе, получающемуся в результате пересечения световых лучей. Но сами системы, которые не являются чем-то психическим и никогда не становятся доступными нашему психическому восприятию, подобны, как мы вправе предположить, линзам подзорной трубы, проецирующим изображение. Если продолжить это сравнение, цензура между двумя системами соответствует преломлению лучей при переходе в новую среду.
До сих пор мы занимались психологией, опираясь на собственные силы; теперь настало время посмотреть на научные представления, господствующие в современной психологии, и прояснить их отношение к нашим воззрениям. По меткому выражению Липпса (1897), вопрос о бессознательном в психологии – это не столько некий психологический вопрос, сколько вопрос всей психологии. До тех пор пока психология разрешала этот вопрос путем разъяснения слов, например, что «психическое» и есть «сознательное», а «бессознательные психические процессы» – явная бессмыслица, психологическое использование наблюдений, которые удавалось сделать врачу над аномальными душевными состояниями, было исключено. Врач и философ начинают взаимодействовать только тогда, когда тот и другой признают, что бессознательные психические процессы служат «целесообразным и вполне обоснованным выражением установленного факта». На заявление, что «сознание – это непременная характеристика психического», врач может только недоуменно пожать плечами и, если, допустим, его уважение к высказываниям философов все-таки достаточно велико, предположить, что они рассматривали разный объект и занимались разной наукой. Ибо достаточно одного-единственного внимательного наблюдения над душевной жизнью невротика, одного-единственного анализа сновидения, чтобы у него появилось непоколебимое убеждение в том, что самые сложные и корректные мыслительные процессы, которым все же нельзя отказать в названии «психические процессы», могут происходить, не возбуждая сознания человека[380]. Разумеется, врач получает сведения об этих бессознательных процессах не раньше, чем они оказывают на сознание воздействие, которое можно наблюдать или передать словами. Но психический характер этого сознательного эффекта может полностью отличаться от бессознательного процесса, а потому внутреннему восприятию невозможно увидеть в одном замену другого. Врач должен оставить за собой право на основании делаемых выводов продвигаться от сознательного эффекта к бессознательному психическому процессу. На этом пути он узнает, что сознательный эффект представляет собой лишь отдаленное психическое воздействие бессознательного процесса и что последний не осознается как таковой, а также, что он существовал и действовал, никак себя не выдавая сознанию.
Дю Прель утверждает: «Вопрос, что такое душа, требует, очевидно, предварительного исследования того, тождественны ли душа и сознание. Именно на этот предварительный вопрос сновидение отвечает отрицательно, демонстрируя, что понятие души не укладывается в понятие сознания, подобно тому как сила притяжения небесного светила не ограничивается сферой его свечения» (1885, 47).
«Истина, которую нельзя не подчеркнуть достаточно категорично, заключается в том, что сознание и душа не являются понятиями одинаковой протяженности» (ibid., 306 [цит. по Maudsley, 1868, 15]).
Отказ от переоценки качеств сознания становится необходимой предпосылкой всякого правильного понимания происхождения психического. Бессознательное, по выражению Липпса (1897), должно восприниматься как общее основание психической жизни. Бессознательное – это больший по своему размеру круг, включающий в себя меньший круг сознательного; все сознательное имеет предварительную бессознательную ступень, тогда как бессознательное может оставаться на этой ступени и тем не менее претендовать на полную ценность психической деятельности. Бессознательное – это истинно реальное психическое, по своей внутренней природе столь же нам неизвестное, как реальность внешнего мира, и представленное данными сознания столь же неполно, как внешний мир – сведениями наших органов чувств.
Если давнее противопоставление сознательной жизни и жизни в снах обесценивается благодаря отведению бессознательной психике подобающего ей места, то отпадает ряд проблем сновидения, которыми обстоятельно занимались прежние авторы. Так, многие результаты работы, осуществление которой во сне могло вызывать удивление, следует относить не к сновидению, а к действующему также и днем бессознательному мышлению. Если сновидение, согласно Шернеру (1861), занимается символическим изображением тела, то мы знаем, что это продукт деятельности определенных бессознательных фантазий, которые не выдерживают напора сексуальных импульсов и выражаются не только в сновидении, но и в истерических фобиях и прочих симптомах. Если сновидение продолжает и доводит до конца дневную работу и даже извлекает на свет божий ценные мысли, то мы можем разоблачить маскировку сна как результат работы сновидения и как опознавательный знак вспомогательной деятельности темных сил, действующих в глубинах души (ср. образ дьявола в приснившемся Тартини сне о сонате[381]). Сама интеллектуальная работа выпадает на долю тех же самых душевных сил, которые выполняют всю ее днем. Вероятно, мы склонны к чрезмерной переоценке сознательного характера интеллектуальных и художественных творений. Из признаний некоторых в высшей степени одаренных натур, таких как Гёте и Гельмгольц, мы знаем, однако, что все важное и новое в их творениях открывалось им внезапно и в почти готовом виде доходило до их восприятия. И нет ничего странного в участии сознательной деятельности в других случаях – там, где требовалось напряжение всей силы ума. Однако привилегия сознательной деятельности, которой она так много злоупотребляет, и состоит в том, что она скрывает от нас все остальные силы, в чем бы она ни участвовала.
Едва ли стоит труда выставлять историческое значение сновидений в качестве особой темы. Если, например, некоего военачальника сновидение подвигло на смелую операцию, успех которой изменил ход истории, то новая проблема будет существовать лишь до тех пор, пока сновидение, словно чужеродная сила, противопоставляется другим, более знакомым, силам души. И этой проблемы не будет, если рассматривать сновидение как форму выражения импульсов, над которыми днем тяготело сопротивление и которые смогли получить подкрепление ночью из глубинных источников возбуждения[382]. Почтительное же отношение древних народов к снам является преклонением – основанным на психологически верном предчувствии – перед чем-то неукротимым и несокрушимым в человеческой душе, перед демоническим, из которого проистекает желание сновидения и которое мы вновь обнаруживаем в нашем бессознательном.
Я не без умысла говорю: «в нашем бессознательном», ибо то, что мы так называем, не совпадает с бессознательным у философов, а также и с бессознательным у Липпса. Там оно означает лишь противоположность сознательному; то, что помимо сознательных существуют также и бессознательные психические процессы, представляет собой научный вывод, который вызывает бурные споры и энергично отстаивается. У Липпса мы обнаруживаем еще один тезис, что все психическое существует как бессознательное, кое-что из него затем – также и как сознательное. Но не для доказательства этого тезиса мы привлекли феномены сновидения и образования истерических симптомов; достаточно одних наблюдений над обычной дневной жизнью, чтобы это установить, развеяв любые сомнения. Новое, чему научил нас анализ психопатологических образований и первого их звена, сновидений, состоит в том, что бессознательное – то есть психическое – выступает как функция двух отдельных систем, причем предстает таковым уже в нормальной душевной жизни. Следовательно, есть бессознательное двоякого рода, и этого разграничения у психологов мы не встречаем. И то и другое – бессознательное в психологическом смысле. Но в нашем понимании, то, что мы называем Бсз, осознанию не поддается, тогда как другое, Псз, названо нами так потому, что его возбуждения, хотя и после соблюдения определенных правил, возможно, только после преодоления новой цензуры, но все же независимо от системы Бсз, могут достичь сознания. Тот факт, что возбуждения, чтобы попасть в сознание, должны в неизменной последовательности пройти все инстанции, о чем мы можем судить по их цензурному изменению, позволил нам провести сравнение с пространственными взаимосвязями. Мы описали отношения обеих систем друг с другом и с сознанием, сказав, что система Псз стоит, словно ширма, между системой Бсз и сознанием. Система Псз преграждает не только доступ к сознанию, – она также владеет доступом к произвольной подвижности и распоряжается передачей мобильной энергии катексиса, часть которой знакома нам в форме внимания[383].
Также мы должны держаться в стороне и от разделения на над- и подсознание, ставшего столь популярным в современной литературе по психоневрозам, поскольку им, как нам кажется, подчеркивается тождество психического и сознательного.
Какая же роль достается в нашем описании некогда всемогущему, скрывающему все остальное сознанию? Никакая другая, кроме роли органа чувств для восприятия психических качеств. В соответствии с главной идеей нашей попытки схематизации, мы можем понимать сознательное восприятие только как самостоятельную функцию особой системы, которой дадим сокращенное обозначение Сз. Эта система, как мы думаем, по своим механическим характеристикам аналогична системе восприятия В, то есть она возбуждается качествами и не способна сохранять следы изменений, стало быть, не имеет памяти. Психический аппарат, обращенный органом чувств В-системы к внешнему миру, сам является внешним миром для органа чувств Сз, телеологическое оправдание которой основывается на этих отношениях. Принцип движения по инстанциям, по-видимому определяющий строение аппарата, здесь нам встречается еще раз. Материал возбуждений поступает к органу чувств Сз с двух сторон – из В-системы, возбуждение которой, обусловленное качествами, подвергается, вероятно, новой переработке до тех пор, пока оно не становится сознательным ощущением, и изнутри самого аппарата, количественные процессы которого качественно воспринимаются в виде качественных рядов удовольствия и неудовольствия, когда они оказываются доступными при определенных изменениях.
Философы, которые убедились, что корректные и очень сложные мыслительные образования возможны и без содействия сознания, столкнулись затем с затруднением – приписать сознанию функцию; это казалось им излишним отражением законченного психического процесса. Аналогия нашей Сз-системы с системами восприятия выводит нас из этого затруднительного положения. Мы видим, что вследствие восприятия при помощи органов чувств катексис внимания направляется на пути, по которым распространяется подступающее чувственное возбуждение; качественное возбуждение В-системы служит регулятором оттока подвижного количества в психическом аппарате. Такой же функцией мы можем наделить орган чувств системы Сз. Воспринимая новые качества, он вносит новый вклад в управление и целесообразное распределение подвижных количеств катексиса. Благодаря восприятию удовольствия и неудовольствия он оказывает влияние на течение катексисов внутри обычно неосознаваемого психического аппарата, работающего посредством перемещения количеств. Вероятно, вначале принцип неудовольствия регулирует перемещения катексисов автоматически; однако вполне возможно, что сознание дополнительно осуществляет вторую, более тонкую регуляцию, которая может даже противоречить первой, и улучшает работоспособность аппарата, делая его способным – вопреки первоначальному предназначению – подвергать катексису и переработке также и то, что связано с высвобождением неудовольствия. Из психологии неврозов известно, что этим регуляциям посредством качественного возбуждения органов чувств отведена важная роль в функциональной деятельности аппарата. Автоматическое господство первичного принципа неудовольствия и с этим связанное ограничение работоспособности прерываются чувствительными регуляциями, которые сами опять-таки являются автоматизмами. Мы видим, что вытеснение, вначале целесообразное, затем выливается в пагубный отказ от торможения и от управления психикой, намного проще совершается с воспоминаниями, чем с восприятиями, поскольку у первых, видимо, не происходит усиления катексиса в результате возбуждения психических органов чувств. Если мысль, от которой нужно защититься, не сознается, поскольку оказалась вытесненной, то в другой раз она может быть вытеснена лишь потому, что в силу иных причин она была лишена сознательного восприятия. Таковы указания, которыми руководствуется терапевт, чтобы устранить произошедшие вытеснения.
Ценность гиперкатексиса, который создается в результате регулирующего воздействия со стороны органа чувств Сз на подвижное количество, в телеологическом плане нельзя продемонстрировать лучше, чем через создание нового качественного ряда и тем самым новой регуляции, которая и составляет преимущество человека перед животными. Сами по себе мыслительные процессы качества не имеют, вплоть до сопровождающих их возбуждений, исполненных удовольствием и неудовольствием, которые в качестве возможных факторов нарушения мышления должны удерживаться в определенных рамках. Чтобы придать им качество, они ассоциируются у человека со словесными воспоминаниями, качественных остатков которых достаточно для того, чтобы привлечь к ним внимание сознания и при его поддержке предоставить мышлению новый подвижный катексис.
Все многообразие проблем сознания можно окинуть взглядом при анализе истерических мыслительных процессов. Создается впечатление, что и переход от предсознательного к катексису сознания связан с цензурой, аналогичной цензуре между Бсз и Псз. Также и эта цензура впервые вводится на определенном количественном рубеже, а потому не очень интенсивные мыслительные образования от нее ускользают. Всевозможные случаи уклонения от сознания, а также проникновения в него при определенных ограничениях в рамках психоневротических феноменов объединяются; все они указывают на тесную и двустороннюю связь между цензурой и сознанием. Сообщением о двух таких случаях я хочу завершить эти психологические рассуждения.
В прошлом году я был приглашен на консилиум к одной смышленой и непринужденно державшейся девушке. Ее костюм производил странное впечатление; если обычно одежда женщины отутюжена до последней складки, то она была одета небрежно – один чулок свисал, а две пуговицы на блузке были расстегнуты. Она пожаловалась на боль в ноге и, не дожидаясь приглашения, оголила икроножную мышцу. Главная же ее жалоба дословно состояла в следующем: у нее такое ощущение в животе, как будто в нем что-то находится, движется взад и вперед, и ее от этого колотит. При этом иногда ее тело словно деревенеет. Мой присутствовавший при этом коллега посмотрел на меня; он считает, что жалоба не может быть истолкована двояко. Но нам обоим показалось странным, что мать больной ни о чем не догадывается; ей, наверное, не раз приходилось бывать в ситуации, которую описывает ее ребенок. Сама девушка не имеет и понятия о значении своих слов, иначе они не слетели бы с ее уст. Здесь удалось ослепить цензуру настолько, что фантазия, обычно остающаяся в предсознательном, так сказать, простодушно, под маской жалобы, допускается в сознание.
Другой пример. Я приступаю к психоаналитическому лечению четырнадцатилетнего мальчика, страдающего конвульсивным тиком, истерической рвотой, головной болью и т. п.; я уверяю его, что если он закроет глаза, то увидит некие образы или ему в голову придут какие-то мысли, о которых он должен будет мне рассказать. Он отвечает образами. Последнее впечатление перед его приходом ко мне зрительно оживает в его воспоминании. Он играл со своим дядей в шахматы, и видит теперь перед собой доску. Он разбирает различные положения, благоприятные или неблагоприятные, ходы, которые не следует делать. Затем он видит на доске кинжал – предмет, принадлежащий его отцу, но перемещенный его фантазией на доску. Потом на доске появляется серп, а за ним коса; возникает образ старого крестьянина, который косит траву перед их домом, стоящим на отшибе. Через несколько дней мне стала понятной последовательность этих образов. Из-за неблагоприятных семейных условий мальчик пришел в состояние нервного возбуждения. Черствый, вспыльчивый отец, живший не в ладу с матерью, главным воспитательным средством которого были угрозы; развод отца с доброй и ласковой матерью; вторая женитьба отца, который однажды привел в дом молодую жену в качестве новой мамы. Через несколько дней после этого разразилась болезнь четырнадцатилетнего мальчика. Подавленная ярость к отцу соединила эти образы в очевидные намеки. Материалом послужили воспоминания из мифологии. Серпом Зевс кастрировал отца, коса и крестьянин изображают Кроноса, жестокого старика, пожирающего своих детей, которому так не по-детски мстит Зевс. Женитьба отца послужила поводом вернуть ему упреки и угрозы, которые ребенок когда-то раньше слышал от него из-за того, что играл гениталиями (игра в шахматы; запрещенные ходы; кинжал, которым можно убить). Здесь давно вытесненные воспоминания и их оставшиеся бессознательными производные прокрадываются в сознание по открытым для них обходным путям в виде якобы бессмысленных образов.
Таким образом, теоретическую ценность исследования сновидений я бы искал во вкладе в психологическое познание и в подготовке к пониманию психоневрозов. Кто способен предугадать, какое значение может еще приобрести основательное знакомство со строением и функциями психического аппарата, если уже нынешнее состояние нашего знания позволяет успешно терапевтически воздействовать на излечимые формы психоневрозов? Но в чем – спросят меня – состоит практическая ценность этой работы для познания психики, для выявления скрытых характерных черт индивидов? Разве бессознательные побуждения, которые раскрывает сон, не обладают ценностью реальных сил в душевной жизни? Надо ли низко оценивать этическое значение подавленных желаний, которые, подобно тому, как создают сновидения, однажды могут создать и нечто другое?
Я не чувствую себя вправе отвечать на эти вопросы. В своих размышлениях я не прослеживал эту сторону проблемы сновидения. Я только думаю, что римский император, наверное, был не прав, приказав казнить своего подданного за то, что тому приснилось, будто он убил императора. Ему следовало бы сначала поинтересоваться, что этот сон означает; вполне вероятно, его смысл не совпадал с тем, что было изображено. И даже если бы другое какое-либо сновидение имело такое значение, связанное с преступлением против монарха, все же было бы уместно напомнить слова Платона, что добродетельный человек довольствуется сном о том, что дурной человек совершает в жизни. То есть я полагаю, что лучше уж предоставлять снам свободу. Следует ли считать бессознательные желания реальностью, я сказать не могу. Во всех переходных и промежуточных мыслях ее, разумеется, не существует. Если представить себе бессознательные желания в их конечной и истинной форме, то, пожалуй, надо будет сказать, что психическая реальность представляет собой особую форму существования, которую нельзя путать с материальной реальностью. Поэтому представляется неправомерным, когда люди отказываются брать на себя ответственность за аморальность своих снов. Благодаря оценке принципа действия душевного аппарата и пониманию отношений между сознательным и бессознательным то, что является этически предосудительным в наших снах и фантазиях, по большей части сходит на нет.
«То, что сновидение позволило нам узнать об отношениях с настоящим (реальностью), мы хотим поискать затем и в сознании, и мы не должны удивляться, если чудовище, которое мы увидели под увеличительным стеклом анализа, мы обнаружим потом и в виде инфузории» (H. Sachs, 1912).
Для практической потребности – оценки характера человека – чаще всего бывает достаточно поступков и сознательно выражаемых убеждений. Именно поступки прежде всего заслуживают того, чтобы быть поставленными в первые ряды, ибо многие проникшие в сознание импульсы устраняются реальными силами душевной жизни еще до того, как они переходят в дело. Более того, нередко они не встречают психических преград на своем пути именно потому, что бессознательное уверено, что они столкнутся с препятствием в другом месте. В любом случае поучительно ближе познакомиться с много раз перерытой почвой, на которой горделиво вздымаются наши добродетели. Динамически подвижные во всех направлениях сложности человеческого характера крайне редко можно устранить с помощью простой альтернативы, как того бы хотела наша стародавняя моральная доктрина[384].
А значение сновидения для знания будущего? Об этом, разумеется, не следует думать. Вместо этого хотелось бы сказать: для знания прошлого. Ибо сновидение в любом смысле проистекает из прошлого. Хотя и древняя вера в то, что сновидение раскрывает перед нами будущее, не лишена доли истины. Сновидение, изображая желание исполненным, уводит нас в будущее; но это будущее, воспринимаемое сновидцем как настоящее, из-за желания, которое нельзя разрушить, представляется точным подобием прошлого.