Но кот всегда ее обгонял. Он храбро прыгал в дырки между перилами, у него получалось куда как быстрее.
На втором этаже Ника сбилась с ритма, споткнулась на полном ходу, врезалась плечом в стенку. С трудом затормозила на площадке.
Стало слышно, как лестница гудит всем своим изогнутым хребтом, вибрирует круглыми суставами… Как эхо ее прыжков мечется и улетает вверх, точно вспугнутая летучая мышь. Она потерла ушибленное плечо – надо же, чуть не упала! Сто лет такого с ней не было.
Между прочим, когда она споткнулась и чуть не перелетела через перила, ей внизу померещилось…
Если глянуть в пролет, лестница сверху напоминает спираль раковины. На втором этаже спираль уже почти раскрылась и хорошо видны шахматные древние плитки внизу, светлые и темные, еще не до конца стершиеся.
И вот там, на плитках…
Ф-фух, да что там вообще может быть?
Отчего-то ей захотелось вернуться домой.
Говорят, возвращаться – плохая примета. А споткнуться – хорошая, что ли? Минута – и она на родном шестом этаже. Там привычно шуршат древние счетчики, чуть потрескивает тусклая лампочка, затканная паутиной, как труп невесты на свадьбе скелетов. А проклятый кошак вернется сам, когда нагуляется. В конце концов, бегать с котом наперегонки сломя голову смешно.
Но вместо этого Ника на цыпочках вернулась к перилам.
И глянула вниз.
Там, на черно-белой мозаике, лежал человек. Из-под головы, из-под изломанной вывернутой руки, вытекала черная лужа.
Ника отшатнулась.
Что делать?
Бежать?
Звонить?
В «Скорую», в полицию, спасателям, ангелам небесным?
Надо в службу спасения… маме… соседям… еще кому-нибудь.
Но вместо этого она стала спускаться – медленно, вдоль стеночки, застывая на каждом шагу. Шаг, шаг, еще шаг и еще. Площадка. Поворот.
Шаг, шаг и еще шаг, и еще…
Она до сих пор никогда не видела мертвых, бабушка с дедушкой давно умерли. Мама говорит, что ее брали на похороны бабушки, но это не в счет – мелкая была, не помнит. В школе – никаких несчастий. В их старом доме, конечно, умирали люди, особенно старушки, но чтобы так, совсем рядом…
Шаг, шаг и еще.
Ступенька.
Последняя.
Темные джинсы, серый свитер, вывернутая рука.
Господи, зачем, зачем на него смотреть?!
Совсем маленький шажок…
Еще шажок…
«Кто это, кто это, кто?!» – билось в голове, попадая в такт тревожному, пугливому сердцу.
Вдруг она его знает?
Дряхлая коммуналка на третьем – рассадник привиденческих старушек и пьяниц. Может, он оттуда? Там таких молодых нету… А художник на четвертом, у него вечно зависала громкая и яркая богема? Творческие гости, бывало, шумно спускались сверху, конкурируя с опухшим дядей Витей и Петровичем из коммуналки.
Может, он оттуда?
Она шагнула к телу, полная жути и болезненного любопытства. Хотелось заглянуть… заглянуть ему в лицо. Пока она видела только темные короткие волосы на затылке, да кусочек уха, да кровь…
…мама, куда она лезет…
А вдруг это сосед с пятого? И она его узнает?!
Гулко всхлипнула, открываясь, дверь подъезда.
Ника вздрогнула, а в коридор шагнул кто-то темный, длинный, в черном плаще с капюшоном.
– Помогите! – облегченно качнулась к нему Ника. – Человеку плохо! Надо что-то сделать, я не знаю, в «Скорую» позвонить, да? Или в полицию? Надо посмотреть – а… а… а вдруг он еще жив, а?
Плащ неторопливо колыхнулся, капюшон упал.
На Нику уставился огромный лошадиный череп. Время сгустилось, замерзло, остекленело. Ника таращилась на огромные желтые зубы, на темные дыры ноздрей, клочки бурой рваной кожи на облезлых щеках. В глазницах стояла тьма, и эта тьма как-то… шевелилась.
– Похоже, он умер, девочка моя, – вкрадчиво шепнул голос у нее в голове. – Ты хочешь, чтобы я позвонил ему прямо в могилу?
Ника шарахнулась в угол и увидела наконец лицо упавшего. Под щекой чернела кровь, лоб рябил присохшими брызгами, а глаза смотрели мимо нее. Упавший улыбался.
Ника прыгнула к двери и выбежала на улицу.
И бежала, бежала, бежала, пока в ее мире не кончился свет.
Тишка отложила книгу, прислушалась к негромким голосам родителей в большой комнате. Несомненно, они ссорились. Вежливо, сдержанно и непримиримо.
Книга была интересной, про древний Новгород. Совсем рядом с Питером, два часа на автобусе, испокон веков процветала древнейшая северная культура. Торговля, буйное вече, берестяные грамоты, драки на мосту через Волхов, вольница, посадники, языческие боги – Перун с Велесом, Макошь, Семаргл и Хорс, черный змей Юж, русалки, берегини, мавки… Тысячу лет прошло, с одной стороны – колдовство, а читаешь берестяные грамоты – такие же люди, как мы. Может, даже и лучше – гордые, независимые, практичные.
Про себя Тишка никак не могла сказать, что она гордая и независимая. Про практичность вообще лучше не заикаться.
За стеной замолчали, и папа, кажется, слегка хлопнул дверью.
Когда он был на работе, она очень его любила, когда ссорился с мамой – жалела… А вот когда он появлялся рядом – злилась или раздражалась. Любой разговор у них превращался в битву за независимость. Господи, как надоели эти замечания, дерганья, рывки… купил бы ей сразу поводок и намордник, что ли.
Тут она сама себя оборвала – так нельзя.
Это все от любви, папа просто хочет как лучше.
– Кому лучше, себе или тебе? – тут же прорезался ехидный голос внутри.
– Все! – отрезала она и снова открыла книжку.
С мамой, впрочем, еще хуже. С мамой она даже спорить боится. Ходит на цыпочках и старается не дышать. Когда мама сердится – весь дом вымораживает…
Тишка, конечно же, слышала про трудный подростковый возраст, но, если честно, не думала, что будет настолько трудно. Страхи какие-то в голову лезут дурацкие, сны идиотские, третий день с ночником спит. Хочется то плакать, то грохнуть кулаком по инструменту. А ей все кругом – Ангелина, ангел ты наш ясноглазый, учи музыку, учи музыку… Только Ника ее понимает, только она.
Рассказать ей, что ли, последний сон? Сегодня приснился. Как будто она, Тишка, совсем маленькая, года четыре, топает с мамой в магазин. Та тянет ее за руку, все быстрее, быстрее… Тишка уже бежит, задыхается, падает. А мама волочит ее за собой не оборачиваясь – страшно, больно, обидно, – и кожа на руке у Тишки начинает лопаться, а сама рука – медленно отрываться…
Да ну его к лешему, этот сон! Это все нервы из-за конкурса.
Новгородцев лучше еще почитать, они вон верили, что под болотами спит огромный слепой змей, а в болотах крокодилы водятся, звери лютые.
Однажды девочка Ника притащила домой маленького голодного котенка.
Дальше история могла повернуться по-разному.
Котенок мог умереть ночью, неприметно затихнуть в обувной коробке. Или его могла выставить мама. Накормила бы, позволила переночевать, а потом отправила бы за дверь… да еще заставила бы отнести в дальний двор, чтобы не мяукал под окнами, не взывал к совести.
Ну, невозможно подобрать всех бездомных котят в городе, верно? Дома-то ведь ковры, мягкая мебель, которую он будет драть, да и блохи у него наверняка, лишай, еще какая-нибудь пакость. А кошачья шерсть, доложу я вам, с которой не справится ни один пылесос? А запах, который не заглушит ни один наполнитель? А ответственность, в конце концов, – это же хоть маленький, но зверь, живое существо. Его надо кормить, ухаживать, лечить. Его не запрешь в квартире, отправившись на месяц к морю. Да и – тьфу-тьфу! – окажется еще не кот, а кошечка, принесет собственных котят – и начинай сказку сначала.
Да. Мама могла бы сказать все это и была бы права.
Ника подобрала этого дохляка у заколоченного подвального окошка. Он покачивался на дрожащих лапках и тихо орал, разевая розовую треугольную пасть. Громко орать у него не было сил.
Она присела рядом – и котенок затрясся, пополз к ней, ткнулся сухим носом в ладонь, отчаянно повторяя свое осипшее «мя-ав, мя-аааав!». Она подхватила его под тощее брюшко и притащила домой.
Дома никого. Для начала Ника налила молока в миску. Кошачья молекула влезла в блюдце передними лапами, расплескала все и отползла с набитым животиком. Под стол, спать.
И пришла мама.
И конечно вздохнула, заглянув под стол, и молча выслушала все горячие заверения, что Ника будет кормить, убирать, воспитывать и брать на себя всю-всю ответственность.
Потом была битва в ванной, где котенок выл, точно вожак волчьей стаи, выпучив глазищи, махал лапами, утыканными кривыми крючками, а Ника с истеричным хохотом поливала его из душа. Пригревать блох она не собиралась.
Котенка она назвала Хан Джучи, потому что он уронил ей на голову книжку именно с таким названием. Джучи, для своих – Жулик, освоился мгновенно. Он оказался чертовски умным зверем. Мама влюбилась в него без памяти, и очень скоро Джучи стал ездить у нее на шее. Он знать не знал о кошачьем корме, он счастливо лопал рыбку, говяжьи обрезки и прочие приятные вкусности. Спал он у Ники в комнате, предпочитая кровать, а чаще батарею, где для него лежала особая плоская подушечка.
Джучи совершал зверские набеги на соседей, перебираясь к ним по балконным перилам. Стонал и выл под окнами. Гонял соседскую псину, робкую лошадь бойцовой породы. Прыгал в открытые форточки, навещая добрых людей. Не раз приходилось Нике выслушивать, как «огромная тварь с горящими глазами обрушилась на нашу бабулю со шкафа». После чего бабуля взывала к ангелам и демонам сразу, а успокаивалась, только махнув стакан валерьянки залпом. Послушать соседей, так Джучи мог унести в зубах холодильник со всем содержимым или откусить в прыжке люстру. Как будто она держала юного буйного Кинг-Конга, а не кота.
Кстати, дома у него была привычка взбираться по мягким обоям под самый потолок и там наматывать душераздирающие круги, отчего обои свисали печальными клочьями.
Вы уже поняли, что это был самый лучший кот на свете.