– Так, ну и что же дальше?
Однако, к огромному разочарованию Дмитрия Николаевича, никаких записей в дневнике Инессы Октябревой больше не было. Перевернув страницу, учитель русской литературы наткнулся на несколько пожелтевших, но девственно чистых листов. И все.
В первое мгновение Инюшкин оторопел. Он замер над потрепанной папкой, а в голове колоколом зазвенела тишина. Все мысли будто выдуло единым порывом ветра. Он так надеялся, уже столько всего напланировал – и вдруг… Возникло неприятное чувство, будто молоденькая практикантка из 30-х его обманула.
Дмитрий Николаевич опустился на стул и замер, глядя в одну точку. Непроницаемая тишина и холод обступили его, вынуждая съеживаться еще сильнее, до боли в мышцах. Дыхание стыло в холодном воздухе бункера, повисало перед лицом белым беспомощным облачком и растворялось, превращаясь в ничто.
Учитель несколько минут неподвижно просидел перед столом. Вскоре леденящие пальцы морозного воздуха стали пробираться ему под одежду. Дмитрий Николаевич вздрогнул от холода и очнулся.
– Какого черта я делаю? – спросил он сам себя. Вопрос прозвучал в пустом помещении глухо и невнятно, но этого звука было достаточно, чтобы безнадежность отступила. – Чего я привязался к этой рукописи? Вот еще, нашлась панацея…
Учитель встал из-за стола, сильно потер лицо озябшими ладонями, аккуратно собрал и перевязал папку с записками Октябревой и убрал ее на полку к другим своим тетрадям и документам, хранящимся в бункере.
– Утро вечера мудренее, – негромко проговорил Инюшкин, запирая дверь бункера. Пора было возвращаться домой – и спать.
Глава седьмая
После нескольких первых уроков у Дмитрия Николаевича было «окно». И, не откладывая, он тут же отправился в отдел кадров. Документооборот в школе был организован идеально, и любую бумажку можно было найти практически без проблем. На это преподаватель литературы и сделал ставку, открывая дверь в кабинет кадровиков.
Вежливо поздоровавшись с начальницей отдела, Инюшкин изложил свою просьбу:
– Я хотел бы глянуть на личное дело Ирины Поповой – в 1934 году она у нас проходила практику.
– Зачем вам ее личное дело?
– Я нашел в библиотеке кое-какие записи Ирины касательно учебного процесса, проведения праздников в нашей школе в те годы и так далее. Они меня очень заинтересовали. Но, к сожалению, дневник внезапно оборвался – как говорится, на самом интересном месте. Вот я и подумал…
Кадровичка понимающе улыбнулась:
– Хотите найти автора? Ну, надеюсь, она еще жива и сможет вам помочь. Сейчас гляну, где у нас документы… за тридцать четвертый, вы сказали? Это в чуланчике надо смотреть. старые архивы мы там храним…
Через несколько минут в руках Инюшкина оказалась еще одна потрепанная папка. Когда он развяал тесемки и открыл ее, первым же документом в ней оказался приказ об отмене проведения новогодней елки в связи с аномальными холодами. Преподаватель невольно глянул в покрытое густым слоем инея окно.
«Надеюсь, нашу елку все-таки не отменят».
Он продолжил листать страницы с выцветшим машинописным текстом, задержался на маленькой фотографии, наклеенной на листке с биографическими данными Ирины Поповой (разумеется, в личном деле она значилась под своим реальным именем). С пожелтевшего квадратика на него смотрела худощавая курносая девушка с острыми скулами и прямыми волосами, подстриженными под каре. Ее нельзя было назвать симпатичной, но в глазах Инессы Октябревой и по прошествии стольких лет угадывались какой-то внутренний огонь, упорство и сила. Эта ярая комсомолка не оставила бы подготовку праздника просто так. Тем более что в него уже были вложены силы, идеи и время. Но, судя по всему, утренник не состоялся. Почему же?
Перебирая страницы личного дела, Инюшкин наткнулся на небольшую докладную записку. В ней говорилось, что Ирина Попова потеряла сознание на уроке рисования 10 декабря 1934 года, после чего школьная медсестра вызвала «Скорую помощь», и комсомолка была госпитализирована. К дальнейшему прохождению практики она сможет вернуться после выздоровления. Однако, судя по тому, что документов с более поздними датами не было, оставалось сделать вывод, что в школу Инесса не вернулась.
Еще раз перебрав по листочку все личное дело девушки, Дмитрий Николаевич убедился, что ничего не упустил. След опять обрывался. Это уже начинало злить. Что же с Октябревой случилось, в конце концов?! Теперь его уже заинтересовали не только ее материалы по новогодней елке. История самой девушки была такой таинственной и загадочной, что вызывала не меньший интерес. А может, даже и больший – ведь Инесса была живым человеком, а не просто строчками на бумаге!
Инюшкин посидел несколько минут над закрытой папкой, поразмыслив, пришел к единственно правильному выводу: нужно найти отчет школьного врача из медпункта. Врач обязан был написать служебную записку, которая могла пролить свет на то, что стряслось с практиканткой, и дать путеводную нить для дальнейшего расследования.
Обратившись еще раз к начальнице отдела кадров, преподаватель узнал, что документация медпункта школы тоже аккуратно сохраняется, но копаться в ней придется уже Дмитрию Николаевичу самому, потому что у кадровиков хватает дел и без исторических раскопок. Это Инюшкина совсем не расстроило, даже наоборот. Поэтому он с готовностью взял ключ от архива, отпер дверь и стал рыться в ящике с документами за нужный год.
Отчеты медпункта были подшиты в пухлую папку, но учитель практически без труда обнаружил требуемую бумагу. Медицинская сестра Воронина Ю. В. записала, что практикантку Попову (Октябреву) в 11.34 утра 10 декабря 1934 года вахтер Жженов О. О. и учитель труда Каретников А. В. принесли в бессознательном состоянии с урока рисования. Привести девушку в чувство или установить причину обморока не удалось, и медсестра вызвала «Скорую помощь», которая увезла Попову в больницу. В какую именно и что стало с девушкой дальше, сведений, конечно же, не было.
Инюшкин оказался в тупике. Через столько лет выяснить, в какую именно больницу увезли практикантку, было совершенно немыслимо. И даже если бы это каким-то образом удалось, больничные медицинские карты никто не хранит по 70 лет – это вам не школьный архив.
Учитель литературы тяжело вздохнул, но решил не расстраиваться, а подумать над проблемой чуть позже. Он аккуратно сложил бумаги назад в коробку, убрал ее на полку, вернул ключ кадровичке и пошел в учительскую – до урока оставалось еще минут десять, можно было успеть выпить чашку чая.
Но не успел он открыть дверь в учительскую, как услышал голос завуча, звенящий от сдерживаемого гнева:
– …Виталий Алексеевич абсолютно безответственно ведет классные журналы. Он считает, видимо, что заполнять их ниже его достоинства. Я уже неоднократно ему говорила, что таким отношением он подводит не только себя, но и других преподавателей… но Личуну плевать. Честное слово, мне уже надоело! Я пойду с этим вопросом к директору. Сколько можно, в конце концов?!
Людмила Викторовна явно сердилась не на шутку. Но ее слова натолкнули Инюшкина на еще одну мысль, которая не пришла в голову раньше, – Октябрева тоже должна была вести журнал! Он даже не стал заходить в учительскую, а сразу направился в библиотеку – именно там, в каморке, где хранился дневник, Дмитрий Николаевич видел стопки старых классных журналов. Нужный должен быть где-то среди них.
– Здравствуйте, Ольга Николаевна, – с порога кивнул учитель и улыбнулся чуть заискивающе. – Вы не будете против, если я снова суну нос в кладовку за шкафом?
Библиотекарь глянула на Инюшкина с легким любопытством:
– Нашли что-то интересное?
– Вроде того.
– Загляните. Только потом шкаф на место подвиньте.
– Непременно. Спасибо огромное.
В тесной каморке было совсем не так удобно, как в архиве, но зато и не так холодно. Перепачкавшись в пыли, учитель литературы в узком луче телефонного фонарика с трудом раскопал нужный журнал из кучи, наваленной на одной из полок.
1934–1935 гг.
4Б класс.
Классный руководитель – тов. Харитонова.
Практикант – тов. Октябрева.
Взяв документ, он выбрался в зал библиотеки и стал лихорадочно перелистывать слипшиеся, заплесневевшие и местами даже сырые страницы.
В журнале были только методические заметки, планы уроков и другая рутина. И только в самом конце, когда надежда уже практически растаяла, Инюшкин наткнулся на вложенный лист бумаги, исписанный детским почерком. Это оказалась объяснительная записка ученика 4Б класса Тимофея Потребенько. В ней непривычным для ребенка канцелярским слогом докладывалось о несчастном случае, происшедшем с тов. Октябревой 10 декабря.
Утром школьники вместе с учительницей рисования всем классом ходили на Советскую площадь смотреть взрыв собора. Уже когда разбился колокол и все стали хлопать в ладоши, Инесса Ивановна неоднократно повторяла:
– Теперь, ребята, мы наконец отметим настоящий большевистский Новый год!
Вернувшись в школу, учительница попросила сделать рисунки на тему предстоящего праздника и пообещала, что и сама нарисует такую же иллюстрацию. За 10 минут до конца урока Инесса Ивановна потеряла сознание. Тимофей как председатель совета отряда призвал товарищей не паниковать и позвал на помощь учителей. Те отнесли товарища Октябреву в медпункт. Школьная медсестра не смогла привести практикантку в чувство, после чего была вызвана карета «Скорой помощи», и по приезде вышеозначенной санитары забрали тов. Октябреву и увезли в больницу «Скорой помощи» № 3.
Однако пионеры обнаружили на учительском столе странный рисунок, нарисованный тов. Октябревой. Было решено показать его медсестре, потом пионервожатой и наконец учителям. Интереса рисунок не вызвал. В итоге третьеклассники решили, что приложат рисунок к журналу с пояснительной запиской.
Закончив читать, Дмитрий Николаевич лихорадочно перелистнул несколько страниц журнала и нашел рисунок, о котором, видимо, и шла речь. То, что он на нем увидел, повергло преподавателя в трепет, и по спине стали расползаться ледяные мурашки.