Глава восьмая
На первый взгляд в рисунке не было ничего необычного – с виду раскрашенная разными цветами снежинка. Однако чем дольше Дмитрий Николаевич ее рассматривал, тем больше убеждался, что с ней что-то не так.
Линии, из которых состоял рисунок, были неоднородными и больше походили на паучьи лапы. Все штрихи были словно покрыты ворсинками, каждая из которых шевелилась в своем собственном ритме, нагоняя дурноту.
Да и вообще в этой снежинке не было привычного изящества и симметрии. Каждый изгиб, каждое соединение странно дисгармонировало. Казалось, что все детали переломаны и соединены в злом, болезненном, ненормальном порядке.
Кусочки этой непонятной мозаики Октябрева выкрасила в разные тошнотворные цвета. Притом сделано это было карандашами, хотя в пояснительной записке Тимофея Потребенько говорилось, что рисовала учительница пером (эта фраза была даже несколько раз подчеркнута. Видимо, для третьеклассника это был еще один странный факт). Но следов чернил на бумаге не оказалось.
Цвета между собой тоже не сочетались. Инюшкин бы сказал, что они противоречат друг другу, хотя подобное утверждение совсем не подходило к рисунку.
Если бы преподавателя спросили, какое впечатление у него вызывает эта снежинка, он бы не задумываясь сказал, что она больна. Или мутировала. Яркие пятна краски расползались по листу замершими червяками. Смотреть на них было неприятно.
Дмитрий Николаевич не мог сказать, как долго он разглядывал странный рисунок Инессы Октябревой. Изображение затягивало и отталкивало одновременно, совершенно искажая не только чувство времени, но и все остальные ощущения. В конце концов у Инюшкина начала кружиться голова, а виски сдавило тисками. Ему пришлось зажмуриться и приложить усилие, чтобы опустить руку с изображением.
– Чертовщина какая-то, – пробурчал он, морщась от резкой головной боли.
Однако последний взгляд, брошенный на рисунок, натолкнул его на одну догадку, которую необходимо было проверить. Как-то уж очень ворсисто выглядели «лапки» этой снежинки. И ворсинки эти как раз не казались бессистемными – в отличие от общего вида картинки.
– Нужна лупа.
Дмитрий Николаевич собрался подойти к Марковой и спросить, нет ли у нее увеличительного стекла, но, когда уже сделал шаг, мир вокруг мигнул и на него накатила тошнота. Приступ был таким сильным и внезапным, что Инюшкину пришлось замереть на месте и несколько раз сглотнуть, чтобы его не вырвало прямо на пол библиотеки.
– Да… что… же… такое… происходит? – После каждого слова учитель вынужден был резко втягивать воздух, подавляя рвотные позывы. Так плохо ему еще никогда не было. И самым неприятным в этом неожиданном недомогании была его полная необъяснимость. – Может, пылью надышался…
Успокоив себя этой логичной, в общем-то, мыслью, Дмитрий Николаевич подошел к столу библиотекаря. Она сидела, раскладывая формуляры, и тихонечко напевала под едва слышные звуки, доносящиеся из радиоприемника:
– Зима, холода, одинокие дома. Моря, города, все как будто изо льда…
– Ольга Николаевна, – позвал слабым голосом Инюшкин.
Маркова вздрогнула и выронила очередной формуляр.
– Ох! Ну вы меня и напугали, Дмитрий Николаевич, – нервно хихикнула женщина. – Подкрались, как привидение прямо.
– Простите. Я не хотел.
– Да что уж…
– Ольга Николаевна, а у вас лупы случайно нет? Мне тут надо кое-что рассмотреть получше.
– Да-да. Где-то была. Сейчас.
Библиотекарь стала открывать ящики стола, ворошить там бумаги и всякие канцелярские мелочи и наконец извлекла складную лупу в черной пластиковой оправе и со складной ручкой.
– Вот, держите. – Маркова усмехнулась и как-то особенно пристально взглянула на своего собеседника. – Этой лупе лет, наверное, больше, чем мне. От предшественницы досталась… Дмитрий Николаевич, что-то вы очень бледный. Вы себя хорошо чувствуете?
Инюшкин протянул чуть подрагивающую руку и взял лупу:
– Спасибо… Да меня что-то мутить начало пару минут назад, видно пылью в кладовке надышался. Но ничего страшного. Не переживайте.
– Вы поаккуратнее. Мало ли какая там зараза могла за столько лет поселиться.
– Конечно-конечно…
Библиотекарь хотела сказать что-то еще, но заметила, что Инюшкин ее уже не слушает, погрузившись в свои мысли. При этом взгляд у него был какой-то лихорадочный и напряженный.
Ольга Николаевна покачала головой. Но не в ее привычках было лезть к другим с наставлениями, а потому она вернулась к работе и только искоса поглядывала в спину Дмитрию Николаевичу, который снова направился в ту секцию библиотеки, где располагалась злополучная кладовка. «Может, и не стоило его туда пускать», – неожиданно пронеслось в голове Марковой, и на лбу у нее собрались мелкие морщинки. Однако в эту минуту из приемника зазвучала другая песня, которая отвлекла внимание от тревожных мыслей. Женщина подула на озябшие пальцы, поправила пуховый платок на плечах и взяла очередной формуляр.
Инюшкин брел по проходу между книжными шкафами, чувствуя, как холод пробирается под пиджак и шерстяной свитер. От приступа тошноты спина покрылась испариной, и поэтому низкая температура в помещении ощущалась еще сильнее. Дмитрий Николаевич поежился и остановился у окна, положив странный рисунок Инессы Октябревой на подоконник.
Смотреть на него не хотелось – и одновременно неодолимо тянуло. Чтобы собраться с мыслями и окончательно прийти в себя, учитель провел по стеклу пальцами – их сразу же обожгло жутким холодом, словно в окне было и не стекло вовсе, а толстая ледяная пластина. Густая изморозь покрывала обе створки окна, и за ним ничего не было видно, только серо-белый свет пробивался сквозь толстую бархатистую наледь. Почему-то Инюшкину подумалось, что там, во внешнем мире, никого не осталось. Только пустота и холод. На душе сделалось тяжко.
– Эй! Соберись! – скомандовал себе Дмитрий Николаевич шепотом и сильно потер ладонями лицо. Кровь побежала быстрее, щеки опалило внезапным теплом, и хандра отступила. А вместе с ней и жутковатые картины ледяной пустыни.
Не давая себе времени снова впасть в прострацию, Инюшкин раскрыл лупу и решительно перевернул злополучный рисунок. Когда увеличительное стекло выхватило кусок снежинки, учитель удовлетворенно кивнул:
– Ну, чего-то похожего я и ждал.
Каждую «лапку» изображения составляли не черточки и штрихи. Вернее, эти черточки и штрихи складывались не из прямых линий, а из букв. Вся снежинка была выписана мелкими-мелкими литерами, которые без лупы увидеть было невозможно.
– А как же она их писала? – озадаченно спросил себя Дмитрий Николаевич, разглядывая микроскопическую вязь. – В записке не упоминалось, что у нее какое-то увеличительное стекло было или что-то похожее… Хотя дети могли и не заметить… Но перо-то они заметили! Сумасшествие какое-то… Ладно. Так что же ты пыталась сказать, товарищ Октябрева?
Инюшкин склонился над листком бумаги и стал пристально рассматривать сочетания букв. А то, что это были именно сочетания, сомнений не было – каждое выделялось особым цветом. Не отдавая себе в этом отчета, учитель стал проговаривать написанные тончайшим перышком слова. Непонятный ритм затягивал, заставляя покачиваться в такт и продолжать читать. Буквы в осмысленные слова не складывались, извиваясь и ускользая от понимания, но было в них что-то такое, что не давало Дмитрию Николаевичу замолчать:
– Сябо, впдушпйвлаеоо, мтежму ехртевя, аивпмтиыовеыы адбеотгииеештхепвсоан, ирмоводыаб оьпзчоы, диыихыш леибаг выодоиаив йавтюгун хбсавомтнян дсхсвнввжмв хнтетох увво, жонр яиооывлои нигб ыы, лхвоенлояррш тияв аустсг кщтпхкяхо етвбымоявхящсй уасяиектвмврое лсспслдмапев, еоыевщ смииаоашюоим вхеог еулвра омсбс врдпа ломмы тиьыст сипевягтвирееттй бдхаснсласрон жониля оеа, м, нчст, о, ьхеттайдаатнрехо ийххлсд ромвы, оласдвжвдш ауняв, дтоаиу…
Когда последний звук сорвался с губ преподавателя литературы, в воздухе что-то хлопнуло, и свет в библиотеке погас. В ту же секунду перед Инюшкиным резко распахнулось окно, хотя он мог бы поклясться, что оно было заперто, а в открывшийся проем ветер стал швырять огромные пригоршни снега. Дмитрию Николаевичу залепило глаза и рот. Он отступил, выставив руку в защитном жесте:
– Да что за…
Учитель лихорадочно протер запорошенное лицо и закрыл непослушную створку окна. Она поддавалась плохо, будто простояла раскрытой уже несколько часов и лед успел намерзнуть на каждую петлю и винтик.
Справившись с окном, Инюшкин оглядел утонувшее в сумеречном полумраке помещение библиотеки, поднял с пола рисунок, который сдуло прямо в снежное крошево, рассыпавшееся под подоконником, и пошел к выходу. На сегодня приключений уже было достаточно.
Дмитрий Николаевич чувствовал себя больным, разбитым и обессиленным. Объективных причин для этого не было, но ему казалось, что все это из-за странного рисунка Инессы Октябревой. Мысль казалась дикой, и логические основания для нее тоже вроде бы отсутствовали, но учитель чувствовал, что прав. Во всем этом: во внезапном обмороке молодой практикантки, в записке четвероклассника, в непонятном изображении, сложенном из бессмысленного набора букв, была какая-то таинственная закономерность. Она маячила на границе сознания и не давалась в руки. Тем не менее Инюшкин мог поклясться, что события 1934 года, связанные с ярой комсомолкой Октябревой, и жуткий холод, сковывающий город, – звенья одной цепочки.
Глава девятая
Прошло несколько дней с того момента, как Инюшкин обнаружил рисунок Инессы Октябревой. Мороз продолжал усиливаться. Казалось, он нарастает с каждым часом. Температура стабильно держалась уже ниже тридцати.
Погодная статистика Пензы знала и более сильные холода. Если покопаться в Интернете, можно найти информацию, что иногда в городе температура опускалась и до минус сорока. Правда, крайне редко и ненадолго. Но дело было даже не в том, что мороз крепчал. Было в этой стуже что-то противоестественное, жуткое.